Опубликовано в альманахе "Неволя", №46, 2015
.........................
О ЧЁМ ПОВЕДАЛ ТРУП УБИТОГО
Блатная песня в русской истории и культуре
Налетчик
В Валиховском переулке –
Там убитого нашли.
Он был в кожаной тужурке,
Восемь ран на груди…
На столе лежит покойник,
Ярко свечи горят.
Это был убит налетчик,
За него отомстят…
Не прошло и недели,
Слухи-толки пошли:
В Валиховском переулке
Двух лягавых нашли…
Забодали* тужурку,
Забодали штаны
И купили самогонку
На помин их души…
* Забодать – продать (жарг., устар.).
*«Интервенция» одесского блата
Начнем, пожалуй, не с песни, а с кино. В 1966 году отечественный кинозритель с восторгом принял фильм «Республика ШКИД», экранизацию режиссера Геннадия Полоки одноименной детской повести Григория Белых и Леонида Пантелеева о жизни бывших беспризорников в школе имени Достоевского (книга вышла в 1927 году). На волне успеха кинокартины руководство кинокомпании «Ленфильм» в январе 1967 года поручило тому же Полоке снять еще одну экранизацию – на сей раз трагикомической пьесы Льва Славина «Интервенция». Фильм посвящался 50-летию Великой Октябрьской революции и рассказывал об одесском подполье времен Гражданской войны и оккупации Одессы войсками Антанты.
Но уж очень необычно рассказывал. Как говорится, чисто по-одесски, с гротесковым юмором. Что неудивительно, поскольку Славин принадлежал к так называемой «одесской литературной школе» – Ильф и Петров, Катаев, Олеша, Бабель... «Одесский дух» обеспечил «Интервенции» триумфальную славу буквально с премьерного показа в 1933 году. Но вот что пишет критик Елена Каракина:
«Пьеса очень сценична. В ней масса выигрышных ролей. Ее очень любили режиссеры. И тем не менее какой-то злой рок преследовал ее. От раза к разу постановки “Интервенции”, в том числе и одесские, появлялись, шли с аншлагами и очень быстро прикрывались начальством.
Казалось бы, Славин написал пьесу о том, как умные, благородные, самоотверженные большевики наставляют на путь истинный французских солдат и матросов. Да здравствует победа социалистической революции!.. Но уж вышло так, что в пьесе слишком много Одессы... Такая пьеса не нужна была выхолощенной советской драматургии. Конечно, ее нельзя было не снимать с театральных репертуаров».
Сайт «Одесса на Гудзоне» добавляет:
«Благодаря славинской пьесе “Интервенция” роскошный одесский говор впервые разошелся по всей России, одесский акцент одно время был моден в пижонской и приблатненной среде».
Вот такую «советско-несоветскую» пьесу поручили экранизировать режиссеру Полоке к полувековому юбилею революции.
Стоит ли удивляться, что картину «Величие и падение дома Ксидиас» (под таким названием режиссер сдавал экранизацию худсовету киностудии «Ленфильм») «зарезали» во всех инстанциях и не пустили на экраны страны? На сей счет вышел даже секретный циркуляр секретаря ЦК КПСС Петра Ниловича Демичева. А председатель Госкино Алексей Романов в ноябре 1968 года заявил, что киностудия и режиссер допустили «серьезные идейные просчеты». В частности, большевики показаны в смешном, утрированном виде. И то сказать: Полока снял фильм в стиле комедий буфф 20-х годов прошлого века, пытаясь, как он сформулировал, «возродить традиции театра и кино первых лет революции, традиции балаганных, уличных, скоморошеских представлений». Но буффонада и скоморошество при освещении «великой темы революции» для советского чиновничества были категорически неприемлемы.
Картина легла на полку и под названием «Интервенция» появилась на советских экранах лишь в 1987 году.
Но ближе к нашим баранам. Не случайно выше отмечалось, что «одесский акцент» «Интервенции» еще в начале 30-х годов прошлого века произвел фурор среди «пижонов и приблатненной молодежи». Наверняка наличие этого «акцента» (вернее, одесский говор, который некоторые даже называют «одесским языком») было не последним аргументом запретителей. К тому же в фильме прозвучали две «блатные» песни, между тем как песенному «блату» был категорически закрыт доступ на экраны.
*Урик обретает имя
Песню «Налетчик» («В Валиховском переулке») исполняют в фильме супруги Борис Сичкин и Галина Рыбак.
Собственно, она входит и в оригинальный текст пьесы. Расхождения минимальные: в оригинале «Интервенции» свечи горят не «ярко», а «тускло», самогонку покупают «на поминку души», а вместо «лягавых» (отчетливо произнесенных Сичкиным) – «легавые».
Что касается музыки, вызывает огромные сомнения информация о том, что ее автором был композитор Сергей Слонимский. Вот к песне «Деревянные костюмы» на слова Владимира Высоцкого, которая звучит в том же фильме, Слонимский точно написал свою музыку. А к «Налетчикам»...
Вы вслушайтесь. Первый куплет – не что иное, как мелодия народной песни «Во субботу, день ненастный, / Нельзя в поле работать»! Далее постепенно мотив переходит на босяцкую народную – «Позабыт-позаброшен… / С молодых, юных лет...». Обе песенки известны еще до революции. Эволюция от крестьянской мелодии к босяцкой вполне понятна, поскольку песня о налетчике – городская, а в городе «Позабыт-позаброшен» пользовался куда большей популярностью, чем «Во субботу» – особенно во время Гражданской войны и в 1920-е годы, во время разгула беспризорщины.
Лев Славин сам писал сценарий для фильма по своей пьесе и не позволил бы Слонимскому положить песню на музыку, отличную от той, которая звучала в пьесе. Одно дело – Высоцкий, он – автор текста, может принимать по поводу своих стихов любые решения. Другое дело – песня народная, пусть даже «блатная хороводная».
Однако есть ли аргументы в пользу того, что песня – чисто «блатная», а не написана в 30-е годы самим Славиным? Разумеется.
В книге заключенного Соловецких лагерей особого назначения Бориса Глубоковского «49. Материалы и впечатления», изданной в 1926 году, мы находим как минимум начальный куплет, почти дословно повторяющий зачин «Налетчика». Песня, записанная Глубоковским от «блатных», условно названа «Если урика [ Уменьшительно-ласкательное от «урка» – профессиональный преступник (старый жаргон). ]...»:
Если урика поймали,
Так не нужно его бить,
А ведите в суд народный,
Его будут там судить.
В Фонарном переулке
Труп убитого нашли
Он был в кожаной тужурке
С большой раной на груди.
Мамаша узнала,
Что ее сын убит,
Ее сердце подсказало,
Что в районе он лежит.
Он лежит и не дышит
На холодной земле;
Двадцать девять ран имеет
На усталой голове.
Настоящая «блатная», с неподдельным примитивом. Особенно умиляет «усталая голова» трупа.
Дмитрий Лихачев в «Книге беспокойств», вспоминая годы своего заключения на Соловках (конец 20-х – начало 30-х), приводит отрывок о Фонарном переулке и пишет:
«Далее, в форме баллады разворачивается драматический сюжет гибели героя. Это пример воровского фольклора царских тюрем и ссылок, который еще существовал на Соловках в конце 20-х годов».
Увы, полного текста песни ни Лихачев, ни Глубоковский не приводят. Однако слова ее сохранились. Это – «Три гудочка», или «Ванюша». Она дошла до нас не в последнюю очередь благодаря «ренессансу» песенного блата, который происходил с середины 50-х годов прошлого века и ярко проявился в творчестве Аркадия Северного. Были и другие исполнители, однако именно Северный приобрел огромную популярность по всему Союзу и придал, так сказать, публичность множеству старых, «классических» песен воровского и арестантского мира. Впрочем, Аркадий Звездин (Северный) и его творческий коллектив достаточно вольно обходились с текстами блатных песен, поэтому я приведу полный, «канонический», текст «Ванюши»:
Шесть часов уж пробило,
Три гудочка гудут,
А легавые поу;тру
На облаву идут.
(Вариант:
«Прогудело три гудочка,
на работу пора,
А лягавые в то время
Заряжали шпалера»).
И в одну из облав
Наш Ванюша попал,
Под ментовским он конвоем
В уголовку шагал.
Привели, посадили,
А он думал – шутя.
А наутро объявили:
Расстреляем тебя.
А мамаша узнала,
Что Ванюша сидит.
Ее сердце подсказало,
Что он будет убит.
Мать пришла в уголовку,
Но ответ был такой,
Что сынок ее Ванюша
Не вернется домой.
Двери камеры открылись,
Два лягавых вошли
И налетчика Ванюшу
На расстрел повели.
Вот ведут Ваню к казни,
Кто-то крикнул: «Беги!»
Двадцать пуль ему вдогонку –
Семь застряло в груди.
На другой день поутру
Мы в газетах прочли,
Что в ЛигОвском переулке
Труп Ванюши нашли.
На нем кожана тужурка,
На нем кожаны штаны,
На нем красная рубашка
И семь ран на груди.
Забодали мы тужурку,
Забодали штаны
И купили самогонки
На поминки души.
На столе лежит покойник,
Свечи тускло горят.
Это был убит разбойник,
За него отомстят.
Не прошло и недели,
Кругом слухи пошли:
Что в Лиговском переулке
Двух лягавых нашли.
Итак, «урика» звали Ванюшей, а баллада «царских тюрем и ссылок» – это и есть «Три гудочка»?
*Ванюша и Некрасов
Но оригинального письменного текста «Гудочков» до нас не дошло (во всяком случае, пока). «Урик» дошел, «Валиховский переулок» стараниями Славина – тоже, а вот сказание о Ванюше известно только в устных передачах. Почему бы не предположить, что начальный куплет – народный, а остальные дописаны для пьесы Львом Славиным? «Ванюша» же возник и оброс подробностями позже, уже на основе славинской версии: ведь «Интервенция», как мы знаем, пользовалась огромным успехом на театральной сцене. Могло так случиться? Вполне.
Попробуем докопаться до истины. Потянем за ниточку «материнской» линии – и выходим на еще одно повествование о Ванюше и матери. Содержание очень похоже, но сюжет не городской, а сельский:
Над селением ночь опустилась,
По избушкам погасли огни,
Пред иконой старушка-мать молится:
«Всемогущая, сына верни».
Как-то раз собралися ватагою, –
Это горе слезой не зальешь –
Сын Ванюшка под хмельною брагою
Совершил вооруженный грабеж.
Осудили его судьи строгие,
И он срок получил немалой,
По деревне их гнали этапом,
Где шагал и Ванюшка ее.
Не узнала старушка несчастная,
Не узнала сынка своего:
«Ох ты, сын мой, как измучили,
Даже мне уж тебя не узнать,
Злые люди тебя так калечили»,
Принялась тут сынка целовать.
Оттащили старушку без памяти
От родного сынка своего,
А Ванюшку погнали этапом
От родного села своего.
«Ах, была – не была», – крикнул молодец
И, как прежде, кудрями встряхнул.
Он собрал все последние силушки
И со злобой конвой растолкал.
Он, как зверь, быстро бросился в сторону,
Только слышно: «Держите! Бежал!»
Тут три выстрела залпом раздалися,
Покачнувшийся Ваня бежал.
Пробежал метров пять – и запыхался,
Он так тяжко на землю упал,
Весь простреленный, кровью забрызганный,
Тихо-тихо он что-то шептал:
«Знать, пришел мне конец, я отмаялся,
Только жалко старушку мне мать,
Что на старости лет, горемычная,
Будет долго сынка вспоминать».
А наутро в телеге разваленной,
Покосившейся на бок другой,
Гроб тесовый, окружен крестьянами –
Мать-старушку везли на покой.
Над селением ночь опустилась,
По избушкам погасли огни,
Пред иконой старушка не молится
И не просит: «Мне сына верни».
Этот текст здорово искажен «перекройщиками» по сравнению с оригиналом. Искажения бросаются в глаза с первых строк. Естественно, ночь опустилася, старушка молилася, молодец конвоиров не растолкал, а оттолкнул (в некоторых вариантах – отшвырнул) – и это только по рифме. Песня стилизована под дореволюционную, на что указывает упоминание пешего этапирования на Север из Центральной России (после революции это было полностью отменено), а также неприхотливые потуги на «народный антураж» – кудри, вьющиеся кольцами, молодец (в одном из вариантов еще «и красивый румянец лица»). Однако псевдонародный образный строй рассыпается, достаточно одного лишь факта: в императорской России по этапу каторжников гнали в ножных и ручных кандалах, причем сковав этапников друг с другом даже после отмены «прута Дибича» и «цепей Капцевича» (эти приспособления соединяли сразу по несколько человек). Причем длина ножных цепей составляла всего аршин, то есть 71 сантиметр. Так что ни пяти, ни тем более ста метров (как указано в одной из переделок) Ванюша пробежать не мог при всем своем желании. Тем более и метрами в те времена не мерили, расстояния измеряли верстами, саженями да аршинами (на метрическую систему перешли только в СССР – в 1925 году). Но не будем далее вдаваться в подробности, достаточно того, что песня о маме и Ванюше появилась уже в советские времена.
А вот исходником действительно является стихотворение «с возрастом» – «Похороны» Николая Некрасова, напечатанное в 1861 году. Точнее, романс на эти стихи «Меж высоких хлебов затерялося» (музыка народная):
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое по свету шлялося
И нечаянно к нам забрело...
В стихотворении речь идет о самоубийце, который свел счеты с жизнью в селе и этим переполошил тихих крестьян. Связь романса с уголовной песней становится совершенно очевидной, когда мы знакомимся с одной из «блатных» версий «Слезы горькие», которая начинается так:
Среди топких болот затерялося
Неприметное наше село.
Горе-горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.
А дальше разворачивается уже известная нам история с кудрявым Ваней и старушкой-мамой.
Очевидна параллель между «Тремя гудочками» и «Слезами горькими»: в обоих случаях присутствует не только линия матери, но и эпизод с «побегом на рывок» из-под конвоя на глазах у публики. Обе песни используют традиции фольклорных песен тюрьмы и каторги царской России, которые после революции смешались с реалиями нового времени.
Некоторые исследователи не без юмора отмечают, что само словосочетание «три гудочка» отсылает нас к русскому песенному фольклору – «Во поле береза стояла»:
Я пойду, пойду, погуляю,
Белую березу заломаю...
Сделаю с березы три гудочка,
Сделаю с кудрявой три гудочка...
Право же, ведь не просто так рабочий гудок на смену назван ласкательно гудочком! С какого перепугу такая нежная любовь? Хотя... В некоторых версиях песни народ идет не на фабрику, а с фабрики. Тогда становится понятно ласковое отношение к гудку.
В рабочем фольклоре упоминание гудков нередко эмоционально окрашено. Скажем, известная шахтерская песня о смерти коногона:
Гудки тревожно прогудели,
Народ валил густой толпой,
А молодого коногона
Несли с разбитой головой...
В данном случае гудки означают не сигнал о начале или окончании смены, а оповещение о чрезвычайном происшествии на шахте. На это сразу же настраивает уточнение «тревожно». У гулаговских зэков гудок на работу – «медведь ревет», с работы – «голубка воркует». Возможно, именно такая голубка проворковала и в песне – ласково, тремя гудочками. Это более логично, чем сигнал к работе.
К слову: во многих вариантах песни несчастного коногона тоже зовут Ваней:
Куда ты, Ваня, торопился,
Куда кобылу свою гнал,
Али приказчика боялся,
Али в контору задолжал?
*Девятнадцать православных и сто двадцать три жида
Но есть и более веские аргументы. Вспомним еще один куплет «Ванюши»:
Вот ведут Ваню к казни,
Кто-то крикнул: «Беги!».
Двадцать пуль ему вдогонку –
Семь застряло в груди.
Почему именно двадцать пуль? Случайность? Как бы не так... Обратимся к дореволюционному фольклору. Например, к песне «Ветер дует-подувает»:
Ветер дует-подувает,
Сад зелененький шумит…
Я сама про то не знаю,
Из троих кого любить.
Сполюбила я мальчишку,
Которого здеся нет.
Он во городе Одессе
На улице на большой.
Этот дом-то – не больница,
Настоящая тюрьма.
В той тюрьме, там, за решеткой,
Сидит милый, сидит мой.
За железными дверями,
За висящих трех замков.
Ничего в тюрьме не слышно,
Только слышишь звон ключей.
Ключник двери открывает:
«Выходи, парень, сюда!».
Мальчик вышел за ворота,
Окружил его конвой.
Повернулся он к народу,
Народ плачет весь о нем.
«Вы не плачьте, люди добры,
Знать, достоин я того».
Откуль взялся тут священник,
Начал спрашивать его:
«Ты скажи, скажи, голубчик,
Сколько душ ты погубил?»
«Девятнадцать душ христьянских,
А сто двадцать пять жидов».
«За жидов тебя прощаю,
За христьян прощенья нет».
Тут решенье прочитали,
Двадцать выстрелов ему.
Девятнадцать пролетело,
А двадцатый – прямо в грудь*.
(* «В нашу гавань заходили корабли. Выпуск 2». – М.: Стрекоза, 2000).
Несмотря на «непрощенье» священника, девятнадцать «христианских» пуль «прощают» мальчика (выступая на стороне народа, который почему-то «плачет весь о нем») и пролетают мимо, а вот последняя, «жидовская», его настигает.
Эта версия песни кровожаднее другой: в ней увеличено число «жидов», даже несмотря на то, что ломается рифма. Вот отрывок песни «Сидит в камере мальчишка…», его приводит Андрей Синявский в своем замечательном произведении «Голос из хора»:
Сидит в камере мальчишка,
Лет шешнадцати дите.
– Ты скажи, скажи мальчишка,
Сколько душ ты загубил?
– Восемнадцать православных
И сто двадцать три жида.
– За жидов тебя прощаем,
А за русских – никогда!
Завтра утром на рассвете
Расстреляем мы тебя.
Есть и другая «статистика»:
«А ты скажи, скажи, детина,
Ох, сколько душ ты загубил?»
«Я девятнадцать душ крещенных
И двесте двадцать три жида».
(«В сыром подземном каземате» - «Песни узников. Составитель Владимир Пентюхов». Красноярск: ОФСЕТ, 1995).
Песня вроде бы дореволюционная. Русское «откуль» принадлежит старому времени. В другом варианте – «ниоткуль взялся судебный»... Фразеологизм «ни откуль взялся» (также – «откуль ни взялся»), т.е. «откуда ни возьмись», – еще более явный отголосок «старого времени». Священник при казни – тоже деталь старорежимная, когда приговоренному обязательно предоставлялась возможность покаяться перед смертью.
Следует, однако, заметить, что неведомые сочинители совершенно не разбирались в том, как приводились в исполнение подобные приговоры. В царской России XIX – начала XX века (после восстания декабристов и вплоть до февральской революции) существовали два вида смертной казни – повешение и расстрел. Однако расстреливали только военных за военные же преступления. «Политических» вешали, а за убийства – даже самые чудовищные и многочисленные – не казнили, а ссылали в каторгу сроком до 20 лет или же бессрочно. Так что вся эта бодяга о «двадцати пулях» никаким боком к действительности не приложима.
Кстати, и после революции смертная казнь «через расстреляние» для уголовных и бытовых убийц законом не предусматривалась. Расстрел полагался лишь для «врагов революции», политических противников советской власти. Другое дело, что в Гражданскую войну и первые послевоенные годы активно использовались бессудные расправы или же действия уголовных убийц трактовались как «контрреволюционные преступления» (но на подобные «мероприятия» священников уж точно не приглашали). С принятием Уголовного кодекса РСФСР 1926 года расстрел был предусмотрен лишь за контрреволюционные выступления (статья 58) и бандитизм (часть третья), то есть преступления против порядка управления. Так что в 20-е годы прошлого века песня о расстреле за убийство «православных» и «жидов» точно не могла быть создана. Тем паче новая власть с православием (как и с религией вообще) активно боролась, так что в судебном порядке казнить лишь за то, что загублены именно православные, уж точно не стала бы. Может быть, еще бы и поприветствовала эту «антирелигиозную кампанию».
Отдельно коснемся темы о прощении мальчишки за убитых «жидов».
Увы, антисемитизм в России существует, равно как и во всем христианском мире. Он возник с началом христианства и основывался на евангельской истории о том, что народ иудейский якобы добился казни Иисуса Христа от Пилата, несмотря на нежелание самого римского прокуратора. Этот религиозный антисемитизм выражен и в литературе (не миновал он ни Шекспира, ни Пушкина, ни многих других классиков), и в фольклоре. Ярким примером является апокриф XII века «Хождение Богородицы по мукам» – переложение греческого «Откровения пресвятой Богородицы», где архангел Михаил по просьбе Матери Божией устраивает ей «экскурсию» в ад и показывает чудовищные муки грешников-христиан, комментируя их по ходу прогулки. Впечатленная Богоматерь заступается за грешников – но лишь за христиан.
В других версиях апокрифа Богородица еще в ходе экскурсии, ужасаясь разнообразным мукам грешников, возносит мольбы Господу о прощении несчастных. Но, дойдя до котла, где варятся иудеи, просит архангела подкинуть дровишек. Отражением фольклорного антисемитизма являются и песни «Ветер дует-подувает» вместе с вариантом «Сидит в камере мальчонка». Это еще одно доказательство, что песня возникла до революции.
Читатель может возразить: а что, разве после революции антисемитизм куда-то исчез? Нет, не исчез. Более того, в первые десятилетия советской власти антисемитизм даже усилился. В 1920-е происходит «великое переселение евреев», «новый исход» из черты оседлости в крупные города – особенно в Москву и Питер. Георгий Андреевский в книге «Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920–1930-е» пишет:
«Евреи заняли многие должности в советских учреждениях, в частности в карательных органах, в торговле, общественном питании, медицине, искусстве и журналистике. В 1924 году, например, председателем Уголовной коллегии Верховного суда СССР был Сольц, председателем Кассационной коллегии по уголовным делам – Гайлис, а членами коллегии – Загорье и Глузман. Председателем Кассационной коллегии по гражданским делам – Нахимсон. Госбанк СССР возглавлял Шейнман, а членами его правления были Аркус, Блюм, Берлацкий, Коган, Каценеленбаум, Шлезингер, Шер, Михельман.
Неудивительно, что представители коренного населения, замученные теснотой коммунальных квартир, бесконечными очередями, террором ГПУ, всю накапливаемую такой жизнью злобу и ненависть обрушивали на евреев. В них видели причину всех бед, они стали олицетворением всего зла, творимого в стране».
Далее Андреевский приводит примеры:
«Газеты, особенно в конце двадцатых – начале тридцатых годов (экономическое положение страны тогда было особенно скверным), нередко сообщали о фактах насилия в отношении евреев. Писали, например, в 1928 году о том, как некто Белов ворвался в квартиру Бретана и с криком: “Нужно жидов убивать!” – избил ее хозяина, а Корнеичев налетел на врача Мясницкой больницы Гдалина с криком: “Бей жидов!” – сбил его с ног и нанес удары. Сообщали о том, как братья Филатовы избивали евреев, живших в доме 37 по Нижнекрасносельской улице.
...Вот одна записка: “...власть-то в руках евреев, они наехали в Москву почти со всех сторон, а рабочим, русским жить негде, живут в подвалах”».
Однако официальная власть в 1920-е жестко боролась с антисемитизмом. Идеологические структуры воспитывали в гражданах интернационализм, пусть даже и пролетарский. Борьба против антисемитов стояла на одном из первых мест. Постоянно публиковались материалы против антисемитизма в «Комсомольской правде», «Молодой гвардии», «Крокодиле», в других центральных и местных изданиях. Филолог, переводчик Лилиана Лунгина в фильме Олега Дормана «Подстрочник» вспоминала, что в довоенное советское время бытовой антисемитизм существовал, однако пресекался: «Можно было сказать, если услышишь какой-нибудь антисемитский выкрик на улице: “Я тебя сейчас в милицию отведу”. И мы знали, что милиция заступится».
В 30-е годы и далее с усилением «культа личности» Сталина ситуация несколько меняется и скрытый антисемитизм пускает корни уже на высшем уровне. Бытовал даже анекдот: «Чем различаются Моисей и Сталин? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из ЦК».
Но не слишком ли мы ударились в исторический экскурс? Думаю, что нет. Дело борьбы с антисемитизмом в 20-е годы прямо отразилось и на песнях, о которых идет речь в этой главе. Во многих вариантах упоминание о «жидах» исчезает. Сохранилась любопытная запись 1929 года, опубликованная в статье А.П. Георгиевского «Русские на Дальнем Востоке. Фольклорно-диалектологический очерк», где автор приводит вариант «Жил я в городе Одессе», записанный во Владивостоке:
Жил я в городе Одессе
Да на улице Семской,
Там стоят четыре башни,
Посредине дом большой.
Тот не дом и не больница,
А настоящая тюрьма:
В той тюрьме сидит мальчишка,
Лет двенадцати дитя.
Он не слышит и не видит,
Когда ключники идут,
Отворяют тихо двери
И такую речь ведут:
«Ты признайсь, признайсь, мальчишка,
Сколько душ ты загубил?» –
«Восемнадцать православных
И сто двадцать пять других».
«За других тебя прощаем,
А за русских никогда».
Кто эти «другие», которых загубил мальчишка? Туземцы острова Пасхи? Клоуны-убийцы из космоса? Разумеется, речь о «жидах». Но пропустить это слово в печать в 1929 году цензура не позволила...
Таким образом, упоминание о «жидах» в 20-е годы исчезает. А вот количество выпущенных пуль в тексте «Трех гудочков» остается. Уголовники автоматически переносят эту деталь из народной песни. Правда, изменяется число попаданий, что неудивительно: пропала символическая связь девятнадцати пуль с загубленными православными душами, поэтому появляется возможность «нагнать жути» для красоты слога. В соловецком «Урике» безвестный сочинитель и вовсе разгулялся: у его несчастного героя одна рана в груди, зато «на усталой голове» – целых двадцать девять! (В других вариантах, впрочем, количество опять-таки "округляется" до двадцати).
В общем, «Три гудочка» явно связаны с дореволюционным фольклором и можно определенно заявить, что эта песня появилась ранее славинской буффонады.
*Баллада о Ваньке Белке, питерском «самочинщике»
Подведем промежуточные итоги.
Итак, можно точно утверждать, что песня о налетчике из Валиховского переулка не является сочинением Льва Славина. Мы обнаружили и письменную запись варианта этой песни в сборнике 1926 года, и фольклорные источники с куплетами из «славинского» «Налетчика» и даже объяснили смысл пулевой «нумерологии», связанной с христианским антисемитизмом.
Однако остается неистолкованным еще ряд любопытных моментов. Например, во многих вариантах песни, которые предшествовали «славинскому», налетчик назван Ванюшей. Понятно, что это популярное русское имя, и тут ничего особо странного нет. Ведь и в «сельском» аналоге «Трех гудочков» – «Среди топких болот затерялося» – героя песни тоже зовут Ванюшей. И все же: а не могло так случиться, что в основу «Ванюши» («Три гудочка») были положены какие-то реальные события? Вспомним, что в «Налетчике» и в «Трех гудочках» встречаются приметы «нового времени»: кожаная тужурка, чекисты, облава... Вряд ли это случайно.
Заодно встает и вопрос о том, в каком именно городе родилась песня. Где происходит действие? Если исходить из «Интервенции», это явно Одесса: в других городах Валиховский переулок отсутствует. Однако мы помним варианты и с Фонарным, и с Лиговским переулками. А это уже Питер.
Но для начала займемся несчастным Ванюшей. И тут нас ждет еще одно открытие – в виде очередной версии «Гудочков». Причем версии настолько оригинальной и отличной от других, что пройти мимо нее мы не имеем права. Вариант, о котором идет речь, известен в исполнении Аркадия Северного. Вот что он пел в Ленинграде на концерте 1973 года:
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет.
Прогудело три гудочка, и затихло вдали,
А чекисты этой ночью на облаву пошли.
Оцепили три квартала, все малины шерстят,
В это время слышно стало, где-то пули свистят.
Как на нашей малине, мой пахан отдыхал,
Ваня, Ванечка, родимый, звуки те услыхал.
Он хватает наган свой и сигает к окну,
Мне он крикнул: «Пацан, стой у двери начеку!»
Как нацисты ввалились, я за дверью стоял,
Из окна наши смывались, я ж один к ним попал.
Шли по улице тихонько, кто-то крикнул: «Беги!»
Двадцать пуль ему вдогонку, шесть осталось в груди.
Двадцать пуль ему вдогонку, шесть осталось в груди.
Был мне матерью родною и отцом с юных лет,
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет.
На столе лежит покойник, тускло свечи горят,
Это был убит налетчик, за него отомстят.
Это был убит налетчик, за него отомстят.
Не прошли и недели, слухи, толки пошли,
Трех легавых провертели за помин его души.
Вот умру, вот умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, где могилка моя.
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет.
Тут уж песня явно сделана на мотив «Позабыт-позаброшен». Что касается неожиданного появления «нацистов», этой нездоровой темой мы обязаны исключительно больному воображению Северного: место «нацистов», естественно, изначально занимали «чекисты». Впрочем, в другом варианте: «как все наши валили, я за дверью стоял, из окна наши сигали, я один к ним попал».
По мнению ряда исследователей, песня о пахане Ване-Ванечке является отголоском подлинных событий весны 1921 года, когда была разгромлена питерская банда, возглавлял которую уголовник Ванька Белка. Белка, он же Иван Белов, свою криминальную деятельность начал еще до революции и имел уже тогда несколько судимостей. С приходом новой власти уркаган сколотил шайку из полусотни человек.
Это была банда «самочинщиков». В сборнике «Уголовный розыск. Петроград–Ленинград–Петербург» (2008) термин объясняется так:
«”Самочинка” – смысл этого слова понимают сегодня только криминологи с большим стажем. Ну а после февраля 1917 года оно было на слуху у всех петроградцев и означало следующее: в богатую квартиру (как правило, буржуа или купца) врывались «революционеры» и изымали ценности в «фонд революции».
После Октября уголовники часто выдавали себя за сотрудников милиции или чекистов. Если жертва проявляла покорность, ей в порядке утешения иногда оставляли что-то вроде расписки, где предлагалось «…ивица в комнату… на Горохувую дом 2, к таварищу…». Но, если хозяева пытались оказать сопротивление, не желали отдавать свои вещи, преступники зверски их избивали, а нередко и убивали. Так что широко бытующие и поныне рассказы о жестокости чекистов были рождены произволом уголовников».
Впрочем, у бандитов Ваньки Белки и помимо «самочинки» был широкий спектр преступной деятельности: кражи из квартир, церквей, вооруженные налеты... В случае сопротивления уголовники проявляли звериную жестокость. Так, был забит ногами и застрелен шофер Куликов, который во время нападения банды Белки на гараж в Апраксином переулке вырубил одного из них ударом заводной ручки по голове.
Оперативники угро безуспешно пытались разгромить банду. Летом 1920 года агент уголовного розыска 23-летний Александр Скальберг попытался завербовать одного из членов беловской шайки, но оперативника заманили на «малины», долго пытали, затем убили, а труп расчленили.
Поиски и разгром банды возглавил 20-летний Иван Васильевич Бодунов, который, несмотря на молодость, считался очень опытным агентом: он окончил спецшколу уголовного розыска. Андрей Константинов в «Бандитском Петербурге» сообщает, что Юрий Герман написал повесть «Наш друг Иван Бодунов», по мотивам которой позже режиссер Алексей Герман снял замечательный фильм «Мой друг Иван Лапшин». Это не совсем верно: фильм снят не по воспоминаниям Юрия Германа «Наш друг Иван Бодунов» (1963), а по роману «Один год», в котором писатель объединил созданные еще в 1937–1938 годах повести «Лапшин» и «Жмакин». Но Бодунов действительно являлся прототипом Лапшина и, как списанный с него литературный персонаж, отличался цепким умом, железной хваткой и отчаянной смелостью.
Крах банды пришелся на весну 1921 года. Бодунов втерся в доверие к уголовникам и узнал адрес «лежбища» Ваньки Белки: Лиговский проспект, 102. Во время облавы завязалась перестрелка, в ходе которой погиб сам Белка, его жена и еще десяток подельников. Со стороны правоохранителей были убиты сотрудник угрозыска Васильев и милиционер Чуриков.
К моменту разгрома на счету шайки Ваньки Белки было свыше 200 краж, разбоев и грабежей, как минимум 27 убитых и 18 раненых. После суда скорого и справедливого бандитов поставили к стенке.
Скорее всего, первоначально песня «Ванюша» («Три гудочка») была написана именно по следам облавы на банду Ивана Белова. Возможно, и кожаная тужурка Ванюши (а в ряде вариантов – также кожаные штаны) указывают на «самочинную» «специализацию» бандитов, которые часто осуществляли грабежи под видом чекистов – «парней в кожаных куртках». Хотя, справедливости ради, заметим: в 20-е годы прошлого века «кожанки» носили не только сотрудники ЧК и угро, но и рабочие, студенты, совпартработники...
Через некоторое время баллада утратила прямую связь с разбойником Ванькой Белкой. Она превратилась в рассказ о бессудной расправе «кровавых чекистов» над случайным человеком, который попал в «одну из облав».
Мы уже отмечали, что сюжет о маме и расстрелянном сыне нередко встречается в уголовном фольклоре. Причем в случае с «Тремя гудочками» чувствуется влияние дореволюционной каторжанской песни «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла». Во многих вариантах «Старушки» несчастный арестант тоже зовется Ванюшей:
В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла
И в платке к родному сыну
Передачу принесла.
И привратнику сказала,
Что утомилася она:
«Ноги старые устали,
Сорок верст пешком я шла.
Передайте вы Ванюше!
Всюду люди говорят,
Что в тюрьме там заключенных
Бьют и с голоду морят».
Надзиратель усмехнулся:
«Твой Ванюша осужден,
Вчера утром на рассвете
На спокой отправлен он...»
Но и этого мало. Вот что происходит далее:
Повернулася старушка,
Покачнулася слегка,
К надзирателю тихонько
Протянулася рука.
«Передачу я купила
На последние гроши,
Передайте заключенным
На помин его души...»*
(* Элиасов Л. Е. Народная революционная поэзия Восточной Сибири эпохи гражданской войны. Улан-Удэ, 1957).
В поздних вариантах мотив матери из песни уходит, остается лишь рассказ о налетчике, погибшем во время побега. Действительно, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Сначала Ванюша вроде как «случайный пассажир» попадает в облаву, которые то и дело проводят «лягаши» или «чекисты», и даже не помышляет о том, что его расстреляют. А затем в финале выясняется, что «безвинно пострадавший» Ванюша был таки налетчиком! И за его смерть даже жестоко отомстили.
Противоречие явное. И, хотя в «Трех гудочках» оно остается, позднее, в «Налетчиках», его предпочитают убрать, избавляясь от безутешной мамаши.
Но вернемся к балладе о Ваньке Белке, в которой мы наблюдаем прямые стилистические и сюжетные связи с «Тремя гудочками». Значит ли это, что оригинальный текст «Налетчика» появился именно в Питере, а не в Одессе? Вроде бы выходит, что так. Но как же тогда быть с Валиховским переулком? А вот об этом – наша следующая глава.
*Фонарный, Лиговский, Валиховский...
Вспомним: в первом печатном варианте песни труп погибшего налетчика («урика») был найден не в Валиховском, а в Фонарном переулке. Случилось это за семь лет до появления трагикомедии «Интервенция» на сценах Страны Советов.
В Одессе никакого Фонарного переулка не было и нет. А вот в Питере таковой имеется – на территории Адмиралтейского района. Переулок этот начинается от набережной реки Мойки и тянется к набережной канала Грибоедова. История Фонарного переулка берет начало в первой половине XVIII века. Поначалу он именовался Материальным переулком (впрочем, называли его и Материальной улицей), поскольку здесь разгружались строительные материалы. Затем Голицыным – по имени домовладельца, а с 1775 года – Фонтарной улицей, по названию Фонтарного казенного питейного дома, который принадлежал фонтарному мастеру Адмиралтейской части. («Фонтарный мастер», видимо, занимался при Адмиралтейской части отливанием шрифтов для типографии; от англ. font – шрифт: известно, что в Адмиралтействе работали мастера литейного дела из Шотландии). А в 1878 году Городская дума Санкт-Петербурга окончательно переименовала улицу в Фонарный переулок.
Знаток питерского городского фольклора Наум Синдаловский пишет:
«...До конца XIX века это название не вызывало непристойных ассоциаций, пока вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, здесь не начали появляться один за другим публичные дома с “соответствующими им эмблемами в виде красных фонарей”. Безобидные и даже вызывающие некоторую гордость фонари приобретали дурной смысл. Обеспокоенные домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой о возвращении переулку его первоначального названия. Дело будто бы дошло до императора. В резолюции Николая II, если верить легенде, было сказано, что “ежели господа домовладельцы шокированы красными фонарями на принадлежащих им домах, то пусть не сдают свои домовладения под непотребные заведения”» [ Синдаловский Наум. На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии. М.: ЗАО Центрполиграф, 2006. ].
Увы, в данном случае краевед допускает досадную ошибку. К истории с ходатайством о переименовании Фонарного переулка самодержец Николай II не имеет ни малейшего отношения. Его правление началось с 20 октября (1 ноября) 1894 года, а обсуждение просьбы жителей Фонарного переулка в Городской lуме Санкт-Петербурга состоялось в 1878 году. Тогда же появилось и представление Городской управы, где отмечалось: «Если переулок этот не пользуется хорошею славою от находящихся на нем приютов терпимости, то устранить это зависит единственно от самих домовладельцев – недопущением в своих домах означенных приютов, а не переменою названия». Далее следовала резолюция: «наименование переулка „фонарный“ не заключает в себе ничего неблагозвучного… поэтому Управа полагает... оставить его без изменения».
Без изменения оставалась и репутация переулка. Вот что рассказывает Синдаловский:
«В 1870–1871 годах в Фонарном переулке по проекту архитектора П.Ю. Сюзора были построены так называемые народные «Фонарные» бани, принадлежавшие М.С. Воронину. В свое время бани были знамениты своим великолепным убранством – мраморными ваннами, зеркалами, пальмами. В народе их называли Бани на Фонарях, или просто Фонари. Бани пользовались популярностью. Однако слава о них ходила не самая лестная. Поговаривали о свальном грехе, о массовых оргиях и прочих шокирующих деталях запретного быта. Все это вместе взятое создавало особую атмосферу, которой побаивались добропорядочные обыватели. Фонарного переулка сторонились. Он и в самом деле становился очагом уголовщины центрального района:
В Фонарном переулке труп убитого нашли.
Он был в кожаной тужурке с большой раной на груди.
Он лежит и не дышит на холодной земле.
Двадцать ран имеет на усталой голове.
Широко известно было в Петербурге и знаменитое “Дело Фонарного переулка”, когда некими революционерами-экспроприаторами была ограблена повозка с огромной суммой банковских денег. Не обошлось без взрыва самодельных бомб, перестрелки с полицейскими и жертв среди мирных жителей. Все это лишь упрочило скандальную репутацию Фонарного переулка» [ Там же. ].
Речь идет о знаменитом «эксе» эсеров-максималистов 27 октября 1906 года, в котором приняли участие 16 человек. Они напали на карету, в которой находился казначей и еще два сопровождающих, перевозившие деньги и ценные бумаги из Санкт-Петербургской таможни в Государственный банк. Карету охранял конный конвой из шести жандармов. Боевики закидали карету и жандармов бомбами и захватили два баула с деньгами. Как сообщал «Петербургский листок», в одном мешке из верблюжьей кожи находилось четыре тысячи рублей золотом, в другом – 362 тысячи рублей кредитками. Третий баул (с процентными бумагами) преступники брать не стали.
Большую часть эсеров задержали в ходе погони и позже, в ходе разыскных мероприятий. Восемь максималистов были приговорены к смертной казни военно-полевым судом. 18 октября того же года приговор привели в исполнение.
Завершая рассказ о Фонарном переулке, питерский фольклорист пишет:
«Даже в советское время, когда публичные дома с красными фонарями бесследно исчезли, а над баней был установлен неусыпный контроль пролетарской общественности, в городском фольклоре следы недавнего прошлого сохранились. До сих пор в адрес девочек сомнительного поведения в вызывающе коротких юбочках можно услышать питерскую дразнилку: “Дурочка с Фонарного переулочка”» [ Там же. ].
Помимо Фонарного в разных версиях песни фигурирует Лиговский переулок («в Лиговском переулке»). Ну, тут и сомнения нет – явный Питер, и нигде более! Лиговский переулок расположен в самом центре Санкт-Петербурга и тянется от Пушкинской улицы до Лиговского проспекта. Да-да, того самого, где в доме № 102 находилась «малина» Ваньки Белки! Дом этот и сейчас находится на своем месте. Первоначально переулок назывался Невским, но был назван 7 марта 1880 года по Лиговскому каналу, который протекал на месте Лиговского проспекта – для подпитки фонтанов Летнего сада. Сам канал получил название от деревни Лигово, через которую он проходил, деревня же – от речка Лиги.
Лиговка традиционно считается самым криминогенным местом Петербурга. Еще с конца XIX века этот район «прославился» бандитскими притонами, где «гужевались» уголовники, хулиганы, проститутки, наркоманы, бродяги и прочая малопочтенная маргинальная публика. Да и в наше время Лиговка сохраняет свою дурную славу. Достаточно привести свидетельство легенды русского рока Вячеслава Бутусова:
«Я два года жил в каком-то жутком Гарлеме на Лиговке... Никогда не думал, что буквально в ста метрах от Невского могут быть такие трущобные вариации, которые описывал еще Горький. После того, как меня ограбили, я написал песню “Тутанхамон”, где были такие слова: “Если ты пьешь с ворами, Опасайся за свой кошелек. Если ты ходишь по грязной дороге, Ты не можешь не выпачкать ног”».
Так что упоминание Лиговского переулка в связи с песней налетчике вполне вписывается в стилистику песни и в историю питерской уголовщины.
А как же быть с Валиховским переулком? Допустим, он появляется в песне позже Фонарного и Лиговского. Во всяком случае, о нем известно только из версии Льва Славина, который вставил именно этот одесский переулок в вариант «Налетчика», прозвучавший в «Интервенции». Но почему из множества других переулков драматург выбрал именно Валиховский?
Возможно, речь идет о созвучии названий. В некоторых вариантах песни название Лиговского переулка звучит как «ЛигОвский» («В ЛигОвском переулке труп убитого нашли»). Исполнители и переписчики, незнакомые с питерской криминальной топонимикой, воспринимали строку «в ЛигОвском переулке» как «в ЛихОвском переулке». Сохранились и такие версии. Вот вам созвучие – «в ЛихОвском» и «в Валиховском»!
Однако одесситы могут возразить: а может, всё наоборот? После того как «Налетчик» зазвучал в «Интервенции» (это, как мы помним, был 1933 год), песня быстро обрела популярность, и уже затем питерская шпана «перелицевала» Валиховский переулок в ЛигОвский, а другие исполнители из подворотни – в ЛихОвский! Сами подумайте: иначе с какого бодуна надо было менять ударение в названии Лиговского переулка?!
Ну, смена ударения в угоду размеру, положим, для песенной поэзии – дело обычное. А версия, противоположная одесской, звучит стройнее и логичнее (ЛигОвский-ЛихОвский-Валиховский), к тому же подтверждается историей Ваньки Белки и соответствующей бандитской балладой. Хотя в одной из «одесских» версий «Трех гудочков» мелькает вместо Ванюши некий «Арончик». Однако среди бесчисленных Ванюш этот Арончик – как белый ворончик... И все же торопиться с выводами не будем.
Обратившись к одесской топонимике, мы обнаруживаем, что Валиховский переулок как нельзя лучше соответствует содержанию песни о погибшем налетчике! Хотя и назван в честь крупного зерноторговца Леопольда Валиха, которому здесь принадлежали склады. Вот что пишет Валерий Смирнов в «Полутолковом словаре одесского языка»:
«ВАЛИХОBСКИЙ ПЕРЕУЛОК – синоним морга, находящегося в этом переулке. Пословица “Язык и до Киева доведет” в переводе на одесский язык звучит так: “Длинный язык доведет не столько до Киева, как до Валиховского переулка”».
В Валиховском переулке двух легавых нашли…
С таким поведением, как у Гены, он может заиметь бесплатную экскурсию до Валиховского переулка».
То есть черный одесский юмор в песне «Налетчик» ощутим отчетливо. Заметим, что переулок знаменит не только моргом. Вот небольшой отрывок со страницы «Легенды Валиховского переулка»:
«До 1900 года это было вполне безобидное место, хлебный торг на окончании двух спусков, поднимающихся от Пересыпи. В это самое время здесь начали возводить медицинский городок: сперва здание нынешнего ректората на Софиевской, морг, анатомический корпус, больницы. Так переулок приобрел мрачную славу “Валиховского мясокомбината”.
Одно из самых зловещих мест – корпус диагностики и терапии клиник Новороссийского университета. Здание построено к 1902 году Александром Бернардацци и Николаем Толвинским. Декор здания содержит выпуклые надписи: при главном входе – “Анатомический институт”, над окнами второго этажа “Vita” и “Mors”. От этого у нас пробегают мурашки по коже и возникает то же благоговейное чувство, что и в детстве при виде зубной поликлиники.
На изгибе переулка – приземистый домишко. За ним – двор с многочисленными постройками. Здесь располагается Бюро судмедэкспертизы и похоронное агентство “Анубис”. Во дворе иногда проходит прощание с усопшим, поэтому на улице, вдоль заборчика, часто можно увидеть собравшихся на похороны скорбящих».
Кроме морга, судмедэкспертизы, анатомического театра, в комплекс «Валиховского мясокомбината» входит и ряд других медицинских учреждений – например здание городской инфекционной больницы, а также станции скорой помощи, которая появилась в 1903 году.
Таким образом, Валиховский переулок в контексте песни о погибшем налетчике воспринимается не просто естественно и уместно, но даже придает ей особый шарм. Случайно ли это? Вряд ли. Конечно, песня «Налетчик» в трагикомедии Льва Славина «Интервенция» появилась намного позже, нежели, скажем, песня «В Фонарном переулке». Но это свидетельствует лишь о том, что Славин не был автором песни (хотя мог быть автором переделки по мотивам «Трех гудочков»). А вот на «первородстве» Фонарного и Лиговского переулков по отношению к Валиховскому я бы все же настаивать не стал.
Да, мы подробно остановились на истории питерского бандита Ваньки Белки и варианте «Трех гудочков», в котором отражен эпизод с облавой на этого «самочинщика», и сделали вывод о питерском происхождении песни, тем более что позднее в «соловковской» версии появляется упоминание о Фонарном переулке – опять же питерском. Все это так. Однако не будем забывать и о том, что, разбираясь с тайной двадцати пуль, выпущенных в Ванюшу из «Трех гудочков», мы столкнулись с упоминанием Одессы:
Сполюбила я мальчишку,
Которого здеся нет.
Он во городе Одессе
На улице на большой.
...
Жил я в городе Одессе
Да на улице Семской [ Семской улицы в Одессе не было, была улица Сумская. ],
Там стоят четыре башни,
Посредине дом большой.
Далее следует история о сидящем в камере дитяти, который загубил девятнадцать православных и сто двадцать три жида, и о двадцати пулях. Эти пули перекочевали и в историю о Ванюше. То есть в первоначальном сюжете о гибели налетчика присутствуют и одесские нотки: в Одессе было куда легче набрать сто двадцать три жида для расправы, нежели на имперских землях за чертой еврейской оседлости.
Посему нельзя исключать того, что песня о трех гудочках могла заимствовать из одесских мотивов наряду с сюжетом о двадцати пулях также и название Валиховского переулка – с последующими фонетическими изменениями, соответствующими питерской истории.
Подтвердить или опровергнуть эту версию могли бы дополнительные письменные или аудиоисточники. Увы, пока их нет. Так что, говоря словами героя Юрия Никулина из «Бриллиантовой руки» Семена Семеновича Горбункова: «Будем искать»...