О героине нашей сегодняшней программы, мне кажется, лучше всего сказала Лидия Корнеевна Чуковская в своих мемуарах «Записки об Анне Ахматовой»:
«К 1940-му году записей о себе я уже не делала почти никогда, об Анне же Андреевне писала все чаще и чаще. О ней тянуло писать, потому что сама она, ее слова и поступки, ее голова, плечи и движения рук обладали той завершенностью, какая обычно принадлежит в этом мире одним лишь великими произведениям искусства. Судьба Ахматовой – нечто большее, чем даже ее собственная личность – лепила тогда у меня на глазах из этой знаменитой и заброшенной, сильной и беспомощной женщины – изваяние скорби, сиротства, гордыни, мужества» – писала Чуковская.
Именно так и я воспринимаю ее – Анну Ахматову: гордую, одинокую, величественную женщину, которая, несмотря на многочисленные воспоминания и исследования о ней и ее творчестве, так и не открыла до конца какую-то свою личную тайну – слишком много в ее стихах с самого начала – о муках, о боли, о смерти. Даже любовь она, из обычной человеческой страсти или неги всегда стремившаяся вывести на уровень божественной, – в конце концов ощущала как смертельную, непознанную болезнь. Вот, к примеру, известное стихотворение Ахматовой 1915 года:
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, –
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие – поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.
Сама Ахматова позже говорила, что стала бояться своих стихов: они по-настоящему сбывались. Как она не любила свое давнее, также 15-го года, стихотворение «Молитва»:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Как известно, все это в ее судьбе сбылось: гибель в 1921 году своего первого мужа поэта Николая Гумилева, хотя они уже давно разошлись и каждый имел другую семью, Ахматова восприняла как личную утрату.
Тогда же она написала:
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.
Позже, в страшные годы сталинских репрессий, на глазах у Ахматовой был арестован Осип Мандельштам, а затем ее муж – искусствовед Николай Пунин и сын Лев Гумилев. «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, процитированные в начале, относятся как раз к периоду бесконечных известий об арестах, унизительных ходатайствах и стояниях в тюремных очередях. Поэма Ахматовой «Реквием» – скорбный поэтический памятник людям той эпохи:
РЕКВИЕМ
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл,-
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
1961
Вместо предисловия
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
1 апреля 1957, Ленинград.
Посвящение
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней.
Солнце ниже, и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет... Шатается... Одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.
Март 1940
Меня всегда восхищали самые первые строки ахматовского «Реквиема»:
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Действительно, никогда и нигде Ахматова не высказывала желания покинуть страну, или сожаления, что не сделала этого. Она несла свой крест гордо, с достоинством, и с каким-то природным величием, хотя это ее величие кажется некоей отстраненностью от реальной жизни. Однако никакой отстраненности не было: стихи Ахматовой были живым отражением пережитых страданий. И если в юности и молодости ее волновали женские переживания – и именно им посвящены практически все стихи того периода, то в зрелые годы она пропускала через себя всю боль и страдания, в которые была ввергнута целая страна.
ЭПИЛОГ «Реквиема»
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.
Март 1940.
А вот фрагмент из воспоминаний Лидии Чуковской, датированных февралем 1939 года:
«Пришла – в старом пальто, в вылинявшей, расплющенной шляпе, в грубых чулках.
Сидит у меня на диване и курит. Статная, прекрасная, как всегда.
— Я не могу видеть этих глаз. Вы заметили? Они как бы отдельно существуют, отдельно от лиц».
«Глаза у женщин в тюремных очередях» – в примечании заметила Лидия Чуковская.
Анна Андреевна Ахматова родилась 11 (23) июня 1889 года по тем временам – под Одессой, а по нынешним – можно считать, в самой Одессе, на даче на Большом Фонтане. В юбилейный ахматовский, 2014 год 57-й номер одесского альманаха «Дерибасовская-Решельевская» несколько материалов посвятил Ахматовой. В одном из них искусствовед Людмила Сауленко вспоминает о своих юношеских разысканиях об Анне Ахматовой в те годы, когда творчество ее не только не изучали, но и мало кто знал:
«В Одесском областном архиве я нашла в метрической книге Преображенского собора запись о крещении протоиреем Евлампием Арнольдовым дочери Андрея Антоновича Горенко и жены его Инны Эразмовны. Ребенка назвали Анной».
Далее в своем эссе Людмила Сауленко приводит воспоминания самой Ахматовой:
«Родилась я на даче Саракини (11-я станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.
Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела.
У входа в избушку я сказала: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. «Боже, как я плохо тебя воспитала», – сказала она», – так вспоминала один из одесских эпизодов своей жизни Ахматова.
Как известно, мемориальная доска Анны Ахматовой действительно появилась на Большом Фонтане «у входа в избушку» к столетию поэта, в 1989 году. Свой псевдоним Аня Горенко позаимствовала у ордынского хана Ахмата, которого, в соответствии с семейной легендой, считала своим предком.
Очевидно, и впрямь у нее были какие-то особые отношения с Вечностью, а творчество было естественной формой ее познания. Не об этом ли стихотворение «Муза» 1924 года, прочитанное автором – Анной Андреевной Ахматовой уже на склоне лет (в программе звучит запись голоса Ахматовой):
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?». Отвечает: «Я!».
Мужества и творческого вдохновения всем на вашем жизненном пути, и всего доброго.