Милое место Москва! Наш герой относился к Москве с определенной симпатией. Хотя чего только не наговаривали на Москву злые языки: и про метровых крыс в метро, и про мутантов в Москве-реке, и про совершенное отсутствие в Москве самих москвичей. Хотя, откровенно говоря, про отсутствие москвичей в Москве наговаривали, всё же, по большей части верно. По крайней мере, сам я москвичей почти не видел и не знал. Среди моих знакомых было, пожалуй, три-четыре человека-москвича, но и то, на короткой ноге я был, наверное, только с одним. Да и, если подумать, действительно! – что делать москвичу в Москве?
Заглядывая в многочисленные офисы, можно было заметить, что Москва к теперешнему времени давно уже сменила своё привычное, размеренное, важное, когда-то давно заведённое движение на движение резкое, дёрганное и оттого уже само по себе бессмысленное, при этом не забыв превратиться в город противоречий, больших расстояний и неизвестно чего ещё. Но как и прежде, как и всегда, Москва продолжала оставаться городом возможностей. В Москве, за исключением сущих пустяков, действительно – было возможно почти всё. Можно было, например, увидеть кортеж президента. Обычно, это событие собирало много народу. Казалось, машины съезжались со всех концов Москвы. Стояли, гудели. А он ехал по пустой, заранее перекрытой соседней дороге в наглухо затонированном экипаже.
Вообще, экипаж в Москве к нынешнему времени уже окончательно перестал быть простым средством передвижения, переродившись во что-то большее. Временами, даже казалось, что в Москве живут не люди, а машины. На московском языке машины часто, по традиции, называли каретами, как то: «карета подана», «карета у крыльца», и, наконец, ставшее уже единственно допустимым – «карета скорой помощи». Вообще, московский язык был полон традиций и воспитания, и этим знаменитым московским воспитанием проживающие в Москве щедро делились со всеми вокруг. Случалось и такое, что воспитание это, по каким-то неведомым причинам, шло вразрез с миропониманием, мировоззрением и мирочувствием жителей других городов, что, правда, в Москве не мешало ни тем, ни другим. Но когда внезапное столкновение с московским миром приключалось вдруг с жителями другой столицы, они были, пожалуй, просто не в состоянии не ответить на это, как им казалось, «ещё большей учтивостью». Со стороны же выглядело всё довольно весело: московские бояре смотрели на мир и на людей с врожденным добродушным шапкозакидательством, а чопорные полубоги норовили принять всё на свой счет. Тем не менее, несмотря ни на что, частенько эти полюса стремились друг к другу. Они часто и неуклонно дружили и временами даже больше, чем дружили. Но даже в этих случаях, проза жизни была такова, что каждый пытался перетянуть другого на свою сторону и не успокаивался, пока это, наконец, не получалось.
А вообще, чтобы представить Москву в более живом свете необходимо уже, наконец, повести повествование о настоящей сути Москвы. Итак, что есть Москва? Что в ней такого?
Чтобы сходу охарактеризовать Москву на все времена достаточно одного предложения. В Москве постоянно что-то строится. Вернее сказать, в Москве постоянно временно что-то строится! Такое ощущение, что стройка в Москве не заканчивалась и не закончится никогда. Что бы вы, и где бы вы ни построили, какую бы замечательную дорогу вы ни проложили в Москве, всегда найдутся силы и средства, которые будут это улучшать и улучшать: надстраивать, перестраивать, сносить, строить заново, снова сносить, снова строить заново, расширять улицы, сужать улицы, класть асфальт, латать асфальт, менять асфальт, снимать асфальт, класть плитку, менять плитку, сносить стены, восстанавливать стены, срывать холмы, восстанавливать холмы… Такой уж Московский обычай. Раньше, в былые времена, Москва с завидной регулярностью горела. Сейчас же, в век основательных построек, стоит признать, что Москва горит несколько реже и несколько точечнее, чем бывало; хотя, стоит отдать должное – горит так же ярко, так же решительно, и так же непринужденно, как это всегда и бывало. …Но всё же, реже. Реже и точечнее – поэтому приходится постоянно придумывать что-то ещё. В крайних случаях, когда совсем ничего придумать не удаётся – здание либо просто сносят и так оставляют, либо просто не сносят и так оставляют. Но чтобы это ни было, какой бы разрухой и несуразицей это вам ни казалось – вы можете быть уверены – это временно.
Вообще, размышляя об архитектурных судьбах Москвы, невольно задумываешься о той великой идее, согласно которой Кремль должен был быть окружен бескрайними садами, с одноэтажными, утопающими в этих садах, усадебными домами, а также каменными палатами, церквями и монастырями. В садах бы этих меж строений вились кривые улицы с проезжающими по ним немногочисленными каретами. Добавьте ко всему этому невероятную замысловатость самой местности: крутых холмов, боров, лесов, рощ, полей и витиеватых рек. И главное! Добавьте ко всему этому народ, людей. Много шумных, оживленных и исключительно добродушных людей. Сколько бы народу, и в какие времена не проживало бы в Москве – в ней всегда было, и верно, всегда будет, много народу, который, вместе с тем, однако же, совсем не мешает друг другу, а наоборот даже – будто помогает ощутить саму жизнь.
Так или иначе, для москвичей, для влюбленных в этот город, все эти патриархальные описания отнюдь не являются чем-то фантастическим. В той или иной степени всё это всегда жило и всегда будет жить в Москве. И украшая всевозможными, удивительно разными по стилям, зданиями свои улицы и проспекты, Москва никогда не откажется от своих садов, монастырей, церквей, палат, усадеб и особняков, неизменно красующихся и поныне.
Невольно возникает ощущение, что Москва будто бы сама решает, что она оставит, а что, возможно, готова будет изменить. Поэтому становятся понятными непрекращающиеся стройки Москвы: эти непонимающие люди просто обречены строить и сносить, строить и сносить – до посинения! Пока, наконец, сделанное не понравится самой Москве. И в этом, пожалуй, проявляется главная её сущность.
Москва – это женщина. Но только не какая-нибудь вам хабалка! Москва – это женщина-женщина. Не то, чтобы по-детски юная, но нельзя сказать, чтобы совсем взрослая и зрелая. Совсем не худая, но и совершенно не полная. Не сказать, чтобы нежная, однако, совершенно негрубая. Редко смеющаяся, но почти всегда улыбающаяся. Знатная, но не зазнавшаяся. Прямая, но не прямолинейная. Настойчивая, но не упрямая. С удивительно – до умопомрачения – женственными формами. Но самое главное, самое важное – это невероятный, совсем непостижимый мужским разумом, ум этой женщины. Причем, не холодный мужской разум или рассудок, а именно живой, настоящий, женский ум! А посему ничто, решительно ничто, не сможет завоевать благосклонность Москвы, разве только она сама этого не захочет.
Возможно, в этой женственности Москвы и кроется разгадка несколько странных, на мужской взгляд, занятий. Москва, оставаясь женщиной, посредством этих бесконечных проектировок, перепроектировок, перепланировок и строек, всего лишь, примеряет и покупает всё новые и новые платья, которые уже, иногда, совсем некуда складывать, при всём при том, что всегда находится место для чего-нибудь ещё. И всё же, внимательный читатель, знакомый с Москвой, не мог не отметить удивительной вещи: что бы не примеряла, и что бы, наконец, не покупала Москва, ей всё решительно шло.
К примеру, Москве удивительно идут к лицу большие, широкие, быстрые проспекты, служившие главными городскими дорогами. По первоначальному плану эти проспекты, наряду с центральными набережными, должны были быть украшены пышными парадными зданиями, и эта мечта была всё ж-таки наполовину воплощена в жизнь. Эти монументальные дома, облицованные плитками из породы кофейных оттенков, и украшенные каменными наличниками, барельефами и навершиями и сейчас величаво стоят в Москве. И вот, между этими величественными домами, на какой-нибудь набережной, нет-нет, а мелькнёт-таки современное, легкое, почти невесомое, почти прозрачное, но вместе с тем значительное здание какого-нибудь посольства. Поговаривают, что главный архитектор Москвы недолюбливает здание этого посольства. Мне же оно нравится само по себе и своим замыслом: большие окна и красивый вид.
Как я уже говорил, Москве почти всё идет к лицу. Даже слегка несуразный, несколько дебеловатый памятник Петру Первому – и тот находит своего зрителя в Москве. И это тем удивительней, что более в мире и, пожалуй, наверное, даже во всей вселенной, он едва бы его нашёл. Этот памятник был как раз одним из тех временных случаев, когда ничего придумать не удавалось и его, наконец, просто оставили, как есть. Москва обладала каким-то удивительным свойством гармонизировать даже то, что было откровенно нелепо.
Насколько уже, вероятно, мог догадаться уважаемый читатель, эта история произошла в Москве.
Эти двое познакомились на выставке – одной из многочисленных и постоянно проводимых. Выставки эти были еще одной разновидностью временного, которое постоянно случалось в Москве. Для них обоих эта выставка представляла некоторый интерес, потому что оба были, как это принято называть, заняты в этой отрасли. Не знаю, как это происходит в других отраслях, но что касалось их области – выставка позволяла, в основном, себя показать, да на других посмотреть и никакого другого существенного смысла, по большому счёту, не несла. Несмотря на то, что ходили упорные слухи о многочисленных важных договоренностях и договорах, заключаемых на подобных мероприятиях, большинство людей, причастных к делу, нравилось просто присутствовать с заинтересованными выражениями лиц, участвуя, по сути, в любых беседах и встречах способных поднять настроение.
Когда она подошла к его стенду и заговорила с ним, она показала иной, настоящий, и в то же самое время, по-живому сдержанный интерес. И на это её живое внимание он отозвался так, как единственно умел – совершенным вниманием к ней самой и совершенно московской непринужденностью. И да, она ему понравилась, она его уже тогда влекла. Она была хороша и богата телом - однако же, как это обычно говорят, «в теле» она не была - она была именно богата телом. Вертикаль и горизонталь боролись в ней друг с другом, а мужской ум должен был сходить с ума от этой, пожалуй, самой захватывающей борьбы. Но самое главное и самое важное крылось в её полном силы и внимания взгляде, за которым внимательный собеседник непременно видел её живой женский ум. Одним словом, она была до умопомрачения хороша, хотя, как отмечал наш герой, всё ж не идеал. Эхх! Было бы тогда с ним его теперешнее понимание жизни, он наверняка бы смотрел на неё совсем другими глазами. Но на то и дана молодость, чтобы ждать и мечтать о некоем совершенстве, о том, чего не может быть, и, если честно, чего и не должно быть в нашем мире. Поэтому, он смотрел на нее так, как и привык смотреть: лишь поверхностно оценивая внешнюю её красоту и принимая, как должное, своё к ней внутреннее расположение и стремление. Какой же невероятной силой притяжения она обладала!
…И обладает. Потому что, насколько мог убедиться наш герой, с годами эта сила не просто не уменьшается, но даже увеличивается.
Их первое, наполовину случайное, наполовину втайне ожидаемое свидание случилось так. Познакомившись тогда на выставке, они начали общаться, и она почти сразу рассказала о своем хобби, о любимом занятии, наполнявшим её жизнь. Она просто обожала путешествия и не мыслила себя без поездок и новых мест. Она была этим жива и это действительно было здорово! Путешествовала она обычно в составе веселой, доброй, шумной компании своих одногруппников. Подумать только! Пушкинская Татьяна, в своё время путешествовала на лошадях, причем, за неимением лишних денег, она ехала не на почтовых, а на своих, избегая быстрых, дорогих прогонов, поэтому путешествие откуда-то в Москву заняло у неё семь дней. При всём при том, что она была как-никак дочь помещицы! Развитие жизни сделало поездки намного легче и куда доступнее.
Как раз через пару недель она со своими друзьями собиралась в поездку по маршруту Татьяны, правда, в обратную сторону: где-то в тех краях, у чьих-то, по-моему, даже у её, родственников или знакомых пустовала огромная современная квартира, и было решено всей компанией наполнить молодой жизнью это временно пустующее жилище.
Так как в каждом из них уже дышало то ожидание чуда, которое почти всегда рождается при подобной встрече и развивающемся знакомстве двух молодых людей, она почти сразу пригласила его с ними. И он сходу согласился. Она, через свою знакомую, имеющую скидку, занималась билетами для всей компании, и билет был куплен и для него. Так вот, чтобы передать ей деньги за уже купленный билет они и договорились встретиться тем весенним вечером, после работы, на Белорусской, в метро.
Да, кстати! В Москве есть метро. Тут я просто не могу не сказать нескольких слов о том, что отражает всю соль, всю суть многовековой Москвы. У москвича может не быть, и даже скорее всего - нет, ни одной фотографии с красной площади, но зато почти всегда спускаясь в метро и смотря на красную ветку, он нет-нет а подумает, что это первая линия московского метро, что поезд по ней ходил сразу до Сокольников, что Сокольники тогда были глухими дворами, в одном из которых стояла малина Горбатого. Московское метро отражало всю суть Москвы - теплое, удобное, радушное, величественное и в то же самое время простое и удивительно быстрое. Как и вся Москва, как нервная система Москвы, метро было удивительно интересным и удивительно разным: наполняющим движением и лишающим движения, убыстряющим и замедляющим, сводящим и разъединяющим, едва сближающим и сближающим до невозможности. Метро Москвы было любым: загруженным и не очень, классическим и сверхсовременным, с пересадками и без, с короткими переходами и длинными переходами, понятное и не сразу понятное, с кондиционером и без, глубокого заложения, неглубокого заложения, и даже открытого заложения; последнее, однако, воспринималось как некое неприятное недоразумение. Временами, метро было местом случайных, и даже, неожиданных встреч. Но в большинстве случаев, в метро случались заранее условленные встречи. И эти встречи были еще одним чудом Москвы. Вы только представьте! Вас дожидается девушка, или, ещё лучше, вы дожидаетесь её, а она где-то там, по каким-то тоннелям и переходам, приближается к вам!
Я уже даже не помню, кто кого тогда дожидался на Белорусской, он её или она его. По-моему, всё же, дожидался он. Когда он её увидел, на ней было мягкое черное полупальто - удивительно женственная вещь. Или, вполне возможно, на ней было еще более подчеркивающее её девический стан серое пальто с поясом. Так или иначе, одежда, как и сам миг встречи, была не важна. Нашему герою была важна сама она. Она дышала женственностью, при этом, казалось, совсем о ней не заботясь, что было отчасти правдой. Она просто была такой, какая есть. Вообще, временами казалось, что Москву писали именно с неё. Москва будто жила в ней. А она жила в Москве. Родилась и жила. И вот, когда они встретились там, на Белорусской, в подземном дворце где-то под Тверской заставой, время для него вдруг стало тянуться невероятно медленно, оно будто застыло, так, что он до сих пор помнил, как это было. Вот она передаёт ему билеты и что-то говорит для учтивости. Вот! Она! Она перед ним! А он смотрит и что-то для себя решает. Смотрит в её удивительные, сильные, но будто готовые подёрнуться слезами, большие глаза и решает что-то для себя. Ещё две секунды - они попрощаются и разойдутся. Вечер. Вечер после рабочего дня. Возможно, даже пятница. Она тут, перед ним. Наверху вечерняя, уже выходная Москва. Нравится ли она ему? Пригласить? Секунда до неловкости. А может, уже неловкость? Нравится ли она ему? Пригласить? Пожалуй, нравится - к ней влечёт. Да. Пригласить.
- А давай, не знаю, пойдём, может, чаю выпьем, ты как свободна? Ты не спешишь?
Едва продлившееся внимательное молчание её всё тех же сильных, внимательных, серьезных глаз, прямо смотрящих на него, разрешилось исключительно простым и оттого самым желанным согласием.
Как же это здорово! Как же долго тянулись эти секунды. Даже сейчас он помнил как раза три или четыре он склонялся из стороны в сторону. Ведь это же не просто горячий чай в зябкой весенней Москве. Это настоящее доброе, милое, юное свидание в Москве! А такие вещи с кондачка не решаются. По правде говоря, он думал о том, чтобы пригласить её, ещё когда собирался к ней, если вообще ещё не с того мгновения, как он принял её предложение. Незаметно поднявшись по живой лестнице, которые в Москве называют эскалаторами, они оказались в тёмной, зябкой, сырой, весенней Москве. Было несколько ветрено, отчего мир ощущался холоднее, чем в иной здоровый морозный день. Ко всему прочему, лёгкая весенняя одежда особенно позволяла чувствовать жизнь. На площади, огибаемой красавцем Белорусским вокзалом, что-то копали и реконструировали. Прямо за сеткой ограждения было видно и слышно, как работал какой-то насос. Как же громко он тарахтел. Уж не знаю, как, не знаю, зачем, но он привлек её внимание к этому насосу и даже сфотографировал его. У него тогда была привычка везде носить с собой небольшой фотоаппарат.
То ли из-за реконструкции, то ли из-за зябкости самой погоды на площади казалось как-то особенно темно. Они осторожно ступали по грубо сколоченным, временным, деревянным гатям - настилам, помогающим преодолевать временно раскопанные участки. Временами, когда я сам ступал по таким гатям, а в Москве, пожалуй, не было человека, который в своей жизни по ним не ступал, мне невольно представлялись пешеходные деревянные мостовые. В дни минувшей старины деревянные мостовые, вероятно, так же вот шли по краям дорог, заботясь о чистоте московского сапога и о твердости московской поступи. Да и как не приложить дополнительное усилие, пружиня на новых досках! Но с ней он шел осторожно.
Огибая темную, раскопанную, огороженную площадь, они шли в направлении хорошо освещенного огнями и вывесками перекрёстка, образованного красивыми, ещё царского времени, домами.
Впрочем, как оказалось при ближайшем рассмотрении, перекрёсток был образован не только «царскими домами». За перекрёстком, слева, действительно, был какой-то большой трехэтажный особняк, по виду "царский", а вот справа – красовался один из памятников того московского архитектурного прорыва, который получил всемирную известность и признание. Он сказал ей:
- Смотри! Это здание - памятник Московского Конструктивизма.
Наш герой обожал Московский конструктивизм и с упоением рассказывал ей о нём. Конструктивизм Москвы, вершина авангарда, без ложной скромности, легко затыкал за пояс архитектурные примеры немецкого баухауса. И если баухаус – это, как ни крути, всё же, дом, то конструктивизм – это выдержанная в одном духе стилизация – отсылка к заводскому, индустриальному… при этом совершенно вписанная в пейзаж древней исторической Москвы. Если у не менее знаменитых московских усадебных дворов с парадными подъездами и флигелями по краям всегда невольно представлялась карета или извозчичьи сани, то под зданиями Московского Конструктивизма всегда будто бы должны были стоять самые ранние круглофарые Форды. По силе впечатлений, для нашего героя, московский конструктивизм был сравним с древними двухэтажными белокаменными палатами, которые, без сомнения, были одной из вершин мирового строительного искусства, и никого не могли оставить равнодушным в Москве.
Миновав конструктивизм, легко, непринужденно, и как-то даже незаметно, они нашли кафе. Вполне возможно, что она его ему и подсказала. Она жила в четырех станциях метро отсюда и это были, скорее всего, знакомые ей места.
Кафе было какое-то необычное - столик был отделен стеллажами с книгами. Поэтому создавалось несколько обособленное пространство, которое, однако, не было уютным в совершенной степени. Возможно, там были высокие потолки, возможно, там присутствовал некоторый гул, возможно, там были нарочитые ретро предметы - наш герой не помнит особенностей кафе - но всё же чувствовалась включённость их столика в общий объем. Но при всём при этом, это был хороший столик. Я не знаю, да и не могу знать, кто тогда выбирал столик, но готов побиться об заклад - это был он. Во-первых, он неизменно был полон решимости выбрать лучшее место, а во-вторых, у него был к этому явный талант.
В тот вечер он проводил её до самого дома, до самого подъезда и даже до самой двери. Вообще, если уж провожать, то до двери. Такой был хороший, свежий, новый, холодный, ветреный, тёмный московский вечер. Разговор их лился сам собой. Он всегда очень хорошо и очень интересно говорил, при этом совершенно не думая, о чём и как. Это был ещё один его талант, который помогал ему в той же степени, в которой временами мешал. Мир уравновешивал сам себя даже в отдельном человеке. Секрет же этого таланта заключался в увлеченности окружающим миром - тем, что вокруг. И ещё - в его стремлении к совершенному, которое, впрочем, также открывало перед ним столько же дверей, сколько потом закрывало. В одну из этих дверей и надо было успевать. Но на то и дана молодость, чтобы успевать там, где никогда не успеет зрелость, и чтобы не успевать в том, в чем зрелость всегда опытнее. Не помню, поехал ли он в тот вечер на метро, но в другие вечера он неизменно уезжал от неё на извозчике. Она ему рассказала об одной из главных московских премудростей, а именно о том, как нужно ловить машину в то время, пока метро закрыто, и за сколько нужно соглашаться на поездку. Премудрость состояла в том, что не надо было хвататься за первую, за вторую и даже за третью машину. Равно, как и не надо было соглашаться на другую цену, кроме той, с которой даже ваша, дорогой читатель, совесть, вероятно, попыталась бы побороться. И вот надо было ловить четвертый, пятый, шестой экипаж, пока, наконец, не останавливался тот, который был согласен за цену чая в кафе везти вас на другой конец большого яблока. Не знаю как сейчас - я давно уже не ловил извозчиков таким способом - но тогда это действительно работало.
Во время свидания он рассказал ей о своем завтрашнем деле, которое заключалось в радостном, праздничном, желанном и волнительном исполнении одной Московской традиции. Сейчас эта традиция известна уже достаточно широко, но всё равно для москвичей она является чем-то исключительным, настолько исключительным, что способна объединять людей совершенно разных взглядов. К слову сказать, эта добрая традиция, как и все без исключения добрые традиции, была призвана воскрешать в человеке нечто невидимое и хорошее, то, что могло стать первым шагом на пути к добрым делам. Скорее всего, именно к этим добрым делам со своей кафедры и призывал Патриарх.
Да, кстати! В Москве есть Патриарх! Но если без метро было уже почти невозможно представить Москвы, то Патриарха Москва пока ещё, будто бы взвешивала. Впрочем, особой точностью Патриарх не выделялся. О кошмарном положении имущественных и трудовых отношений в Москве Патриарх почти не говорил. А если и говорил, то, говорил в целом, не вдаваясь в подробности. А о том, чтобы предать анафеме жадных, мелочных, не терпящих возражений мещан, на которых работала добрая половина московских бояр, он кажется, совсем и не помышлял. Но всё равно, большинству московских бояр, невероятно нравилось, что в Москве есть Патриарх. Было в этом что-то невероятно московское, что-то очень древнее и одновременно сверхсовременное. Не хватало только царя. Но я полагаю, и эту проблему мироздание терпеливо решало в Москве.
У девушек Москвы, кстати говоря, была сходная задача. Каждая из них решала извечную проблему поиска своего личного царя-государя. Причём, у каждой было своё представление о правильной монархии: абсолютной, конституционной или номинальной. Некоторые даже считали, что монархия давно уже изжила свой век, и - по их заявлениям - несовременно и глупо верить в доброго царя. Но жизнь, как она это обычно умеет, всегда очень тонко обнаруживает свои законы. И до какой бы степени разочарования в нашем избалованном брате не доходила бы в своих терзаниях та, или иная особа - если она была москвичка, она обязательно бывала у Матроны.
Жизнь такова, что нет на земле женщины, способной устоять перед мужским, всецело превосходящим её, существом, и нет в Москве дня, когда к Матронушке не стояла бы очередь. И все эти девушки, весь этот цвет Москвы, просил Матронушку, в большинстве своём, о таком существе.
Впрочем, жизнь склонна уравновешивать сама себя, и разные существа мужского пола также стремились к Матронушке в надежде встретить ту самую, найти работу, разобраться в себе или просто по внутреннему зову.
Уж не знаю, достоверно, сбывались ли их чаяния и мечты, но очереди были невероятные. Поговаривают, люди стояли по пять, по семь и даже по двенадцать часов при любой погоде. Хотя, относительно двенадцати часов, тем более при любой погоде, полагаю, всё же, преувеличивали: что-что, а уж за десять часов попасть то было можно. Если, конечно, вообще было суждено попасть.
На следующий день он со своим товарищем должен был идти к Матронушке. Подумать только, а ведь он договаривался об этом, скорее всего, тогда, когда ещё не был с ней знаком. Она захотела идти с ними. Она сказала ему об этом уже после свидания, по телефону. И для него это была настоящая радость, потому что он втайне очень сильно хотел, чтобы она пошла с ним. Несмотря на свое желание, пригласить её во время свидания он не мог. Не мог же он предложить молодой красивой девушке встретиться на следующее же утро, в шесть утра, на Таганке, для того, чтобы постоять потом на свежем воздухе в многочасовой очереди. Она своим чудным умом догадалась обо всех его терзаниях. На следующий день, в шесть утра он ждал её на Таганке. На этот раз они встретились наверху, у выхода из перехода, который по совместительству был также выходом и из метро. В целом, было уже светло. Вероятно, где-то там, за домами, солнце уже взошло, или должно было вот-вот взойти, или вообще, всходило в сам миг их встречи. Ей надо было купить цветы - для Матронушки. Именно от неё он узнал, что эта Московская традиция обязательно включает в себя цветы. Не знаю, кто из них всё же купил цветы: по идее, разумеется, эту её заботу он должен был взять на себя, и скорее всего, так оно и произошло, хотя, с таким же успехом она могла доказать ему, что цветы Матронушке должна купить именно она. В любом случае, в монастырь они пришли с цветами. Товарищ уже стоял в очереди.
В тот, следующий за первым свиданием день, в самом деле, спустя, примерно, восемь часов на бодрящем утреннем морозном воздухе они попали к Матроне. Они стояли вдвоем, вместе, а товарищ стоял отдельно, в другой очереди. К Матронушке было две очереди, примерно одинаковой длины и двигающиеся примерно с одинаковой скоростью. Одна очередь шла к её приемной снаружи храма, а вторая к её приемной внутри. В какой приёмной, и в какое время оказывалась сама она - не знал никто, поэтому народ старался попасть в обе очереди. И во все эти часы он смотрел на неё. Смотрел и решал – нравится ли она ему, сможет ли он всю жизнь смотреть на неё и любить её всю жизнь. В этом его тогдашнем смотрении и заключались те поиски совершенного, которые никогда не могут привести к тому, что так желаемо. Но как было хорошо ему тогда! С каким наслаждением он теперь вспоминал о той очереди! Товарищ был на машине. После главного дела они поехали подкрепиться, размеренно беседуя о красоте Москвы и о некоторых современных, не до конца удавшихся, архитектурных решениях. Товарищ, как оказалось, тоже любил и тоже болел душой за Москву. Он и она сидели на заднем сидении, вдвоем. И с заднего дивана Москва была ещё красивее, хотя и в метро была своя прелесть. Путь товарища домой проходил недалеко от её дома, и потом, после доброго обеда, он предложил её подвезти. На что наш герой и она сама вежливо отказались. При всех его думах, отдавать её он не собирался. Он поехал её провожать сам, как и хотел. Спустившись в метро, усталые, они сели на диван, и прислонившись друг к другу, поехали по кольцу. И так им было хорошо сидеть – ей, потому что он ей нравился, и более, чем наверняка, она видела в нем того самого, а ему было хорошо сидеть, потому что его к ней невероятно тянуло, он чувствовал её своим плечом и торсом, ногой, и от этого он находился в совершенной её власти. Но всё же управлял он. И это он предложил ей ехать дальше, а так как они ехали по кольцу – они совершили полный круг по московскому метро. И так он быстро закончился, этот круг, что по-моему, даже, они поехали на второй.
Даже не знаю, как уж объяснить, наверное ещё долго мог бы я рассказывать о наших героях, но проза жизни зачастую замысловатее любой поэзии.
Такая весна была в их жизни, между ними, а он хотел совершенного. Да и кто может обвинять его. А совершенное - это и есть любовь. В ту весну он оказался в командировке в Самаре. И вот уже, после мероприятия, сидя за столиком напротив недурной эстонки-блондинки, больше похожей на немку, он так и говорил, что у него есть красавица, но он её не любит. Кто знает, скорее всего, он сравнивал свою красавицу с этой вот холодной блондинкой и, как это обычно бывает в этом возрасте, почти наверняка отдавал предпочтение последней. Впрочем, сейчас он желал, чтобы даже того невинного обеда с блондинкой не существовало. Вернувшись в Москву, он понимал, что должен уйти. Душа его и хотела её и тяготилась ею. Оставалось найти повод. ...Или просто перестать звонить? Или встретиться и всё объяснить? После долгих раздумий и даже советований, он решил, будто бы увидел и почувствовал, что объяснение способно всё разрушить и причинить ей сильную боль. Нужно было просто уйти. Но уйти он не мог, и их встречи продолжались, такие же свежие, весенние и такие же полные стремления его к ней.
Вечерние свидания, разговоры о зданиях и прелестях Москвы, мысли и думы, чаяния и мечты закончились тем, что однажды, зацепившись за какую-то ерунду, которую она могла принять за причину, он просто перестал звонить.
Поначалу она думала, что он всего лишь обиделся на неё, и через два дня она позвонила ему сама, на что он, как будто, вдруг обрадовавшись, сказал:
- О привет! Спасибо что позвонила.
«Спасибо что позвонила?» В ту же секунду своим чутким умом она всё поняла. Это было по-приятельски и это было всё.
А он? Что он? Он ещё будет потом кусать локти: не скажу, чтобы часто, но время от времени. А времени этого у него будет достаточно, потому что через полтора года с разницей в пару недель он женится, а она выйдет замуж. И муж её, и жена его будут исключительно светлыми и исключительно добрыми людьми, даром, что будут гражданами других городов. Все будут жить в Москве и ещё через год, когда каждая семья уже обзаведётся детьми, они станут понемногу общаться семьями. Она и её муж станут крестными его детей. Он будет исключительно ценить дружбу с её мужем, а она будет ценить дружбу с его женой. И всё было бы, пожалуй, даже очень обычно, если бы оба мужа и обе жены не знали б всей истории, и если бы она со своим тогда ещё будущим мужем не имела бы долгой юной любви до того весеннего знакомства, впрочем, равно, как и он со своей будущей женой. Но мирозданию часто бывает угодно возвращать всё на круги своя, делая из одной непрочной семьи две прочные. И чем только оно не прикрывается Москве.