***
Школу Анка заканчивала уже в Москве. Готовилась поступать в институт почему-то ночами. Вошло у них с отцом в привычку сидеть на кухне до утра. Анка брала конспекты, учебники, учила, читала – не читала, больше отца слушала. Тот выпивал понемногу, закусывал, то говорил, то надолго замолкал, задумчиво вздыхая. То опять начинал рассказывать, все кусками, без всякой хронологии, но Анка ему не мешала.
- Я, доню, перед самой войной родился, маленький был, ничего про войну не помню. Отец перед самой войной умер, его тоже не помню. Оккупировал нас немец сразу, стреляли сильно, мать говорила, мы в погребе прятались. Были еще брат и две сестры, умерли во время войны, только мы с Марыйкой остались. Самая старшая и самый младший. Дай Боже ей здоровья…
А ты знаешь, доню, что Марыя была монашка? Да, монашка. Хотела в монастырь уйти. Да мать не бросишь ведь. И мне бы всю дорогу перекрыла… Жила в миру, но по вере. Не помнишь? Не помнишь, как она в город пешком ходила, в храм? У нас же церковь закрыли… Это уж потом автобус до города пустили, а так – пешком. Просвирки нам приносила…
Я без отца рос, знаешь, настоящий уличный хулиган был. Конечно, днем работали, наравне со взрослыми, а вечерами… Валандался с пацанами. Стыдно теперь даже вспоминать… А Марыя сказала мне: учись. Останешься здесь, в селе, будешь жить маленькой жизнью, а то и вовсе сгинешь. А выучишься, уедешь, мир повидаешь, людей узнаешь, и будет у тебя большая жизнь.
Вывела в люди меня она, Марыя, не мать. Та что, простая и неграмотная почти. Но красивая была, глаза что васильки. Не помнишь, доню? И Марыя тоже была красавица…
Отец плакал хмельными умилительными слезами, напевал шепотом: « А я піду в сад зелений, в сад криниченьку копать»… Анка же помнила, что бабуся и Мария платков не снимали, одеты были всегда во что-то бесформенное, темное, с длинными рукавами. На ногах – резиновые сапоги или калоши, а то в ботах каких-то несусветных. Где тут разглядишь женскую красоту. Маленькая Анка даже не задумывалась, сколько же им лет, для нее они обе были деревенскими тетками, старухами, простыми, одинаковыми, без возраста. Что не мешало ей – до поры – любить обеих без памяти…
- Да, время такое настало. Потому и скрывали. И ты не болтай об этом. Как мать умерла, Марыйка ушла. Ничего мы не знали, куда, где она. Может, им нельзя поддерживать связи с родными, не знаю. А больше думаю – не хотела мне портить карьеру… Потом открытку в ящик нам положили, без штампа, без адреса. Церковь какая-то, ну, постройки, вроде как монастырь, я же в этом не Копенгаген… И написала: «Все слава Богу. Сестра Мария»…
Мама открытку убрала, спроси у нее, покажет. Да, Марыйка… Стала жить так, как ей всегда хотелось. Маленькой жизнью. А я живу большой. Иногда думаю: может, неправильно? А скажи мне – езжай обратно, живи на родине, работай на земле – не хочу. Не смогу уже.
Анка понимала: эта двойственность тревожит отца, мучает. То начнет ругать село, сельские взгляды, пересуды, мелочность, зависть. То умиляется, как в водовороте лихих лет сохранили деревенские люди память и веру.
Скучал отец по селу. Хоть и раньше ездил не часто, но все-таки хоть раз в год выбирался. А теперь некуда стало. Бабуся умерла, Мария сразу после сороковин уехала. Усадьба стояла пустая, разрушалась понемногу. Соседи потихоньку захватили сад и огород. Отец ездил, предлагал выкупить у него весь участок, но угрюмый сосед отказался. Зачем? Он возьмет и так. Сосед этот, когда-то отравивший бабусиных кошек, всегда был мужик тяжелый, неразговорчивый, себе на уме, столковаться с ним было невозможно. Но – нашлась родня, помогли, похлопотали в районе, отсудили у соседа свою землю. Завязалась новая ниточка, потянулись в Москву новые гости из села – то проездом, то по делам. Звали к себе, зазывали настойчиво, и отец решился, поехал на храм к свояку. Вернулся с тяжелой головой, видно, крепко погуляли. Анка смеялась над отцовской слабостью, мама ворчала:
- Дорвался до горилки, как дурень до махорки! У тебя давление. Престольный праздник они отмечали, сами лба не перекрестят. Церкви уж давно нет, а вы все храм гуляете.
Анка от него на шаг не отходила: расскажи да расскажи. Отец сказал:
- В селе все расстроилось так, не узнать. Клуб новый построили, баню отремонтировали. Везде клумбы теперь, перед почтой, перед клубом.
Анка - что ей эти клумбы! - торопила:
- А у нас там как?
- Ходил я на усадьбу. От хаты нашей ничего почти не осталось, руины. Стены стоят, а крыша обрушилась. Сад остарел, колодец надо расчищать. Погреб обвалился. Огородом, судя по всему, сосед продолжает пользоваться, ну да это ладно, пусть пока. Но место, место какое, Анка! Воздух какой! Хоть ножом режь да ешь его! Простор! Строиться надо… Вот пойду на пенсию, уедем с матерью в село, будешь к нам в гости приезжать… Кстати, Петруся твоего видел. Только из армии пришел. В колхозе трактористом устраивается. Привет тебе передавал…
Тут у Анки все и загорелось. Ехать, ехать немедленно! Отец пытался отрезвить ее:
- Некуда ехать, не к кому. Свояки далеко от прежней усадьбы живут, на новых выселках. Пешком не находишься. Детей в школу специальный автобус собирает.
Да куда там! Анку будто подхватило быстрое течение, понесло, как вешняя Рось, смывая все препоны. Будто тлел внутри какой-то маленький уголек, затух почти, а теперь, от одной мысли о просторе над Росью, все полыхало в ее душе. Рось! Это было ее место, и оно притягивало ее к себе мощным магнитом.
Родители растерялись от ее напора: как же институт, как все вообще? Кто из Москвы в деревню по своей воле уезжает? С ума она сошла!
Но Анка знала: ее теперь не остановить. Все само собой сложится, она верила. И на любой довод у нее сразу находился ответ.
- Комнату сниму. Там же все дешево. Сад-огород есть. Потом вы хату поправите или новую построим. Работать буду. Могу в школе, да хоть пение вести, или буду в клубе на пианино играть. Или в библиотеке. Да, пап, могу гусей пасти! Да мало ли там работы, не обязательно навоз месить! В институт переведусь, какой там ближе, на заочный.
Все у нее ловко выходило, никак не могла только объяснить: зачем это все ей? Зачем? Хочу, и все. Хочу на Рось. На Рось хочу.