6. http://www.stihi.ru/2015/11/27/11085
- Подъём! – орал благим матом Спирькин со сцены. – Подъём!
Васька с трудом продрал глаза. Он уставился в потолок, силясь сообразить что происходит, и где он находится. Наконец до него дошло, что он не дома, а в армии. Спирькин, тем временем, уже повел отсчет:
- Пять секунд прошло… Десять секунд прошло…
Тут Васька, вспомнив вчерашний день и сорокапятисекундный отбой, слетел с койки вниз. Полусонный, механически напяливая на себя галифе и втискивая ноги в сапоги, он думал только об одном: лишь бы не опоздать!
- Строиться на физзарядку! – скомандовал старший сержант. – Форма одежды номер два!
Разделись до пояса.
- Выходи строиться на улицу!
Холодный утренний воздух обжег ледяным пламенем легкие, голые плечи, грудь, спину. Сон моментально слетел, синей незримой птицей взвился куда-то ввысь, и на смену ему пришла бодрость хорошо отдохнувшего тела и духа. Зарядку проводил Лядунов. Обойдя клуб со стороны штаба, бойцы очутились на небольшой площадке, предназначенной видимо для строевых занятий.
- Бегом, марш!
Лядунов побежал направляющим впереди строя. Сделав кругов семь по периметру, он оторвался от общего потока и, выйдя на середину площадки, подал новую команду:
- Стой! Рассредоточиться! Упражнение начали!
Сержант продемонстрировал первое упражнение и зарядка пошла своим чередом. В конце опять был бег. Лядунов отрывисто покрикивал на отстающих, подгонял вялых. На втором круге бега Васька почувствовал, как из носа начала сочиться вязкая предательская струйка.
«А, черт! – выругался он про себя. – Вечно из носа течет, как у пацана!»
По старой дурной привычке, он утер нос тыльной стороной левой ладони. К его удивлению на ней остался красный кровавый след. Васька здорово перепугался. Еще никогда с ним ничего подобного не случалось.
- Эй, Журналист! – услышал он голос Ляда. – Подойди-ка сюда!»
Васька подошел, заткнув кровоточащую ноздрю пальцем.
- Садись! – указал сержант на скамеечку возле бетонной стены. – Задери голову повыше и сиди, не дергайся. В груди колет?
- Колет, - признался Васька.
- Это ничего, пройдет. Здесь, на Камчатке, высокогорье, а значит и нехватка кислорода. Примерно, этак, процентов десять. Круг бега засчитывают за два. А что кровь носом, так это у тебя, Журналист, сосуды слабые. Организм пообвыкнется и все будет в норме. Сопливчик есть у тебя? – спросил Лядунов.
- Чего, чего? – не понял Васька.
- Платок носовой есть, спрашиваю?
Борисов полез в карман галифе и вытянул из него неиспользованный подворотничок весь усыпанный табачной крошкой.
- Ты что, все подворотнички в карман запихал? – изумился сержант.
- Да.
- Дурак! Теперь, небось, они у тебя в грязные тряпки превратились! Подворотнички надо в наволочке под подушкой держать, чтобы чистыми были. Всему вас, «духов», учить надобно! Чем подшиваться-то будешь, интеллигент?
- Отстираю, - пообещал Васька и прижал подворотничок к носу.
- Сиди тут спокойно, не шорохайся, - посоветовал Лядунов. – И учти на будущее: кровяные пятна очень тяжело отстирываются, а новую материю для подшивы* тебе здесь никто не даст. Всем вольно! Разойдись! Идти в клуб – заправлять постели. А ты, Журналист, посиди еще минут десять, а потом – тоже в клуб!
Лядунов вместе со всеми покинул площадку, и Васька остался в одиночестве. Над головой щебетали птицы, шелестели кроны деревьев. Всё в природе праздновало новый погожий весенний денек, и Борисов размышлял о том, что здесь, каждый новый день не похож на предыдущий, что теперь он – солдат, защитник Отечества. Будущее в скором времени показало, насколько он был неопытен и наивен.
На утренней проверке внешнего вида, Васька заработал свой первый наряд вне очереди за несвежий подворотничок, который он вчера поленился перешить. Вечером после отбоя предстояло замывать полы и настроение весь день было пасмурное и подавленное. Его мучила мысль о том, что он, никогда не мывший пол дома, наверное будет смешон в своем неумении. Однако, всё сошло гладко. Видя его некомпетентность в таком сложном деле как ведро и тряпка, Лядунов молча подошел, отжал тряпку насухо и, накинув ее на швабру, коротко бросил:
- Вперед, за орденами!
К полуночи Васька напару с Гольдштейном, отрабатывающим свой второй наряд, закончили уборку и, отпросившись у Спирькина вниз в роту умыться и выстирать грязные подшивы, Васька отправился на свою первую в жизни постирушку.
Ротный умывальник блестел свежевымытым кафелем и надраенными до золотого сияния бронзовыми краниками. Торопливо умывшись, Борисов принялся за подворотнички. Он уже почти закончил работу и собрался уходить, когда дверь распахнулась и на пороге появились четверо «дедов» разухабистого вида в сапогах-гармошкой и провисающими поясными ремнями.
- А-а-а! «Душок»! – обрадовался один из них. – Что это мы тут делаем после отбоя? Подворотнички стираем! Непорядочек! Хороший солдат всё вовремя должен делать от подъёма и до отбоя! Но все же ты кстати! Очень даже кстати! Щас мы тебя припашем!
Прервав на секунду свой монолог, он расстегнул ворот и отодрал от него грязную подшиву. Швырнув ее на умывальник возле которого стоял оторопевший Васька, приказал:
- Делай вещь!
Следом за ним потянулись и остальные. Вмиг возле Борисова оказалась целая горка сорванных с хэбэ** подворотничков далеко не первой свежести. У Васьки не было ни малейшего желания стирать за кого-то грязное барахло, но, посмотрев на четверых здоровых парней с нахальными физиономиями, он благоразумно решил, что силы явно не равны и молча принялся за дело.
- Эй, «дух»! Курить есть?
- Нет! – соврал Васька.
- Нет? Только-только с гражданки и курева нет? Отняли что ли? – солдат подошел и хлопнул его по нагрудному карману вэсэо. – А это что? Хрен моржовый?
Он нагло залез к Ваське в карман и вытащил из него почти полную пачку сигарет.
- Жалко, да? Для «дедушки» жалко? У-у, жидоба!
Борисов не успел даже среагировать, как получил кулаком по зубам и очутился на таметном полу. Во рту захлюпал противный соленый кисель. Вскочив на ноги, он, набычившись, двинулся на обидчика. Тот медленно стал спиной отходить к двери. В следующее мгновение к Ваське разом подскочили все «деды», их кулаки дружно заработали, и он снова очутился на полу.
- Вставай, гнида! – услышал Борисов как в тумане. – Подъём, я тебе говорю!
Васька с трудом поднялся на ноги. Все тело болело, а в голове стоял колокольный звон.
- Делай, что говорят, не то – хуже будет! – сказал его обидчик, не торопясь расстегивая поясной ремень и наматывая конец его на правую руку так, чтобы пряжка была обращена в сторону Борисова. То же проделали и остальные.
Размазывая по лицу сопли, слезы и кровь, Васька вернулся к умывальнику и взялся за стирку. Ему было очень обидно за свое попранное достоинство, и он плакал от сознания собственного бессилия, глядя, как четверо «дедов» курят у двери его сигареты, не спуская с него презрительных взглядов и помахивая в воздухе тяжелыми латунными бляхами ремней, готовых в любой миг обрушиться на его, Борисова, голову.
- Смотри, подшиву кровью не замарай, сволочь! Быстрее шевели маслами! Мы уже докуриваем! Ну!
Приказной тон подстегнул, и Васька заторопился. Когда все подворотнички были выстираны, их у него забрали и, на прощание, посоветовали:
- Чтобы больше духу твоего здесь не было! Понял? Еще раз увидим, кровью мочиться будешь!
Повторять не пришлось, потому что он уже прекрасно понял, что это не пустая угроза, а следующая встреча может закончиться намного более плачевно, нежели эта. Про себя Борисов уже решил, что в следующий раз не придет сюда один, а прихватит с собой Тараяна или кого-нибудь другого из своего призыва. Вдвоем как-то все-таки легче.
Как только он вернулся в полутемный клуб на него набросился обозленный Спирькин.
- Ты где пропадал, козёл душной? Я тебя зачем отпускал, а?
- Стираться…
- Вот именно, стираться! А ты где был?
- В умывальнике.
- Так ведь подшиву простирнуть – дело десятиминутное, а тебя, сорок минут не было! – завелся старший сержант. – За это время все обмундирование перестирать можно, говнюк! Я что тебя тут всю ночь должен дожидаться, урод?! Значит так: завтра – тоже на пола! Будешь знать, как по ночам шляться! Спать иди, падла, покудова я тебя не ушиб!
Подведя столь неутешительный для Васьки итог минувшего дня, Спирька отправился на боковую.
Следующим вечером незадолго до вечерней поверки к Ваське подошел Тараян.
- Слышь, Журналист! Тебя в аппаратную зовут!
- Зачем? – недоуменно спросил Васька.
- Идем, увидишь!
Напару с Сергеем они отправились в аппаратную. Переступив ее порог, Борисов увидел Горохова с гитарой в руках, Колбасу, Хмыря и того «деда» с которым он вчера столкнулся в умывальнике. Он сидел посередине маленькой комнатушки уставленной электромузыкальными инструментами и сосредоточенно подтачивал ногти левой руки маленькой пилочкой из маникюрного набора.
- А-а, пришел, карифан! – с издевкой затянул «дед», отрываясь от дела. – Фамилия?!
- Борисов.
Тут глаза Колбасы яростно сверкнули.
- «Дух» Борисов, - поправился Васька.
- Во! Видна моя дрессура! – радостно завопил Колбаса. – Пилотку сними, сука! Перед кем стоишь, ****ь?!
Васька безропотно стащил с головы пилотку.
- Ну, и что же ты, «дух» Борисов, имеешь против советского «дедушки», который, между прочим, здесь два года парашу жрал, пока ты мамочкины пирожки дома хавал? Кстати, они из тебя еще не повылазили? А то гляди, выбьем! – пообещал, хохотнув, «дед», продолжая все так же аккуратно водить пилкой по ногтям и недобро посматривая на Василия. Тот молчал, ожидая дальнейшего развития событий.
- У него уже кликуха появилась, - включился в разговор Горохов. – Журналист.
- Это пошто-ж честь-то тебе такая, «дух» Борисов?
- Он в универе учился перед тем, как его «забрили»***. На журналиста, - Горох усердно подыгрывал «дедам» в их темной для Васьки игре.
- Так значит, ты умный! – пилка для ногтей исчезла в кармане хэбэ, и «дед» вперился в Ваську свинцовым немигающим взглядом. – Я ведь, карифан, тоже учился в Ленинграде на электротехническом. А ты, действительно, видать умник! Вона какая у тебя черепушка, большая, да шишковатая! – тут он поднялся с табуретки и, подойдя поближе, ласково погладил Борисова по лысой голове. – А знаешь ли ты, умник, какой про таких как ты, умников, в армии анекдот ходит?
- Не знаю, - тихо ответил Васька, ежесекундно ожидающий какого-нибудь подвоха.
- Раз не знаешь, тогда я тебе расскажу. Значится так: стоит на плацу рота солдат, а старшина ходит туда-сюда и говорит: «Сегодня мы будем грузить люминий. Сегодня мы будем грузить люминий. Тут нашелся один умник, навроде тебя, Журналист, да и поправляет начальство: «Не люминий, товарищ старшина, а алюминий!» А старшина тот, знай себе, продолжает: «Сегодня мы будем грузить люминий, а шибко грамотные, будут грузить чугуний!» Ты чего не смеешься, «дух»? Смешно ведь! Или не врубился ты, Журналист?
- Не, - Борисов ломал голову, куда же это «дед» клонит со своим анекдотом?
- Не придуряйся, «душок»! То-ж про тебя анекдот! Ты из породы шибко грамотных, а посему грузить тебе придется исключительно чугуний! Так что, кому-то пироги, да пышки, а таким умникам как ты – синяки, да шишки!
Завершив свою речь поговоркой, «дед», шутя, легонько ткнул Ваську пальцем в солнечное сплетение. Хотя тычок был не силен, дыхание все равно перешибло, а на глаза навернулись слезы.
- Может его «поучить», Шпынь? – Колбасе не терпелось учинить мордобой.
- Не надо его, дурака, учить! Его жизнь армейская без нас научит! Ты же тут вроде кое-кого другого поучить собирался, чтоб не приборз! Эй, Таранка! – окликнул Шпынь Тараяна. – Слетай-ка в клуб, приведи сюда этого еврейского «душка»!
Серега исчез за дверями, а Хмырь, заметив, что Васька с интересом поглядывает на расставленную аппаратуру, спросил:
- А может ты на чем играешь, Журналист?
- Играю.
- На чем? На нервах?
- Да вот, - Борисов указал на элетроорганолу.
Когда-то, давным-давно, в той другой беспечной жизни, родители его, стремясь дать сыну разностороннее развитие, определили Ваську в музыкальную школу, ставшую для него сущим наказанием. Терпения его и родительских нервов хватило на неполных три года, по прошествии которых, он громко хлопнул крышкой ненавистного фортепьяно и категорично заявил:
- Больше я туда не пойду!
Был грандиозный скандал с криком и слезами матери и свинцовым молчанием отца, который однако окончился в пользу недоучившегося упрямого недоросля. Годика два огромный старый инструмент с витиеватыми бронзовыми подсвечниками пылился, занимая в столовой целую стену. Борисов-старший уже поговаривал, чтобы его продать, как вдруг в девятом классе у Васьки неожиданно появился интерес к поп-музыке. В доме появился магнитофон “Sony” в подарок к шестнадцатилетию, и стены затряслись от музыки “Beatles”, “Deep Purple”, “Slade”. «Предки» прокляли тот день, когда столь неразумно приобрели грохочущее японское чудо-техники и, зажав уши, вступали с Васькой в длинные и нудные дебаты о Моцарте, Бахе и Паганини. Сын, в свою очередь, просвещал родителей рассказами о Маккартни, Хэндриксе, Блэкморе. Общих точек соприкосновения не находилось и мать часто жаловалась отцу на ненормальный век в котором извращены духовные и моральные ценности. Отец в таких случаях лишь покачивал головой, но, особо не спорил, философски уповая на васькину молодость, переходный возраст и неопределенность жизненной позиции.
- Перебесится и пройдет! – говаривал бывало Алексей Николаевич.
Проходило, однако, с трудом. В своем классе Васька сколотил группу из таких же как он заядлых меломанов. После уроков они собирались у него дома, благо отец почти постоянно бывал в командировках, а мать – на работе, приносили с собой электрогитары с самодельными звукоснимателями и усилителями, небольшую ударную установку, и устраивали отменный тарарам во время и после которого, соседи ожесточенно ломились в двери и усердно стучали швабрами в пол и потолок. Зато, спустя год, на выпускном вечере в школе васькины ребята выдали такой рок, что толпа ревела и визжала от восторга, девчонки содрогались в конвульсиях, а парни выписывали ногами невиданные кренделя. Но, что было, то прошло. Сейчас же требовалось вспомнить, как говорится, молодость и тряхнуть, что называется, стариной.
- Ну, так играй! – предложил Хмырь.
Васька подошел к инструменту, включил его в сеть и, вначале тихо, а затем все громче и уверенней, заиграл. Для дебюта он выбрал «Дом Восходящего Солнца» Алена Прайса. Горох, немного послушав, принялся подыгрывать на гитаре, быстро подобрал мелодию в нужной тональности, и они напару безошибочно закончили партию.
- Нотную грамоту разумеешь?
- Знаю.
Раскрыв перед Васькой ноты, Хмырь повел пальцем по нотной линейке.
- Ре, ми, соль, си-бемоль, - читал Борисов, следя за движением его руки.
- Молодец, карифан, не трепешь! – Хмырь остался доволен. – А стучать будешь?
- Я на барабане не играю! – отрезал Васька.
- Да я не о том, кореш! Стучать, закладывать то есть, будешь нас, Журналист?
На этот вопрос Васька ответить не успел, так как в помещение аппаратной вошли Гольдштейн с Тараяном.
- Яничек! Карифанчик! – взвыл не своим голосом Колбаса. – Иди, иди к «дедушке», не бойся! «Дедушка» сегодня добрый! Никто тебя не обидит!
Гольдштейн, затравленно озираясь по сторонам, нервно мял в руках снятую с головы пилотку и топтался у порога.
- Подь сюда, сволочь, когда тебя «дед» Советской Армии зовет! – резко изменил тон Колбаса. – Мушкой!
Мелко семеня ногами, Ян подбежал к нему, как собачонка.
- Фамилия!
- «Дух» Гольдштейн!
- Жид?
- Жид, - обреченно ответил несчастный.
- Не слышу ответа! Громко и ясно три раза повтори, чтобы все вокруг слышали и на будущее знали: я – жид! И кланяться не забудь!
Ян Гольдштейн совсем сник. Васька смотрел на него с жалостью и презрением. Тот, прижав пилотку к животу, принялся усиленно раскланиваться по сторонам и скороговоркой бубнить:
- Я – жид, я – жид, я – жид!
- Хватит! – скомандовал Колбаса. – Наслышаны уже! Теперь, упор лежа, При-Нять! Я сказал, упор лежа, сволочь! – заорал «дед» и треснул Гольдштейна сапогом в пах. Охнув, тот, как подкошенный, рухнул на пол. – Отжимание начинай! И-и раз! И-и два! И-и раз! И-и два! И-и раз!
Гольдштейн согнул руки и по инерции их выпрямил, приподняв над полом туловище.
- Я сказал: раз! – рявкнул «дед» и ударил его ногой в живот.
Ян, подобрав руки, опустился на пол. Колбаса водрузил свою ногу на его спину.
- И-и два!
Гольдштейн отжался от пола. Ваське было хорошо видно, как дрожат от напряжения его руки под тяжестью собственного тела и чужой ноги, поставленной на его спину. Колбаса изо всех сил давил ногой на его хребет, стремясь придавить к полу. Дрожание рук все усиливалось, пока не выдержав давления сверху, Ян не упал.
- Встать! – скомандовал «дед». – Кто ты есть?
- Я – жид! – выдавил из себя сквозь слезы несчастный.
- А пахан твой кто?
- Жид!
- А маханьша?
- Жидовка!
- А что делают жиды в Советской Армии?
- Служат.
- Не служат, а гадят! Жид – это позор армии, Гольдштейн! И ты есть тому наглядный пример, паскуда! Понял меня?
- Понял…
- Молодец, что понял, «дух» Гольдштейн. Я понятливых люблю!
- Служу Советскому Союзу!
Васька с омерзением следил за Колбасой. Никогда и ничего подобного он в жизни своей не видел. От негодования глаза его сузились в щелки, пальцы сжались в кулаки и побелели. Он посмотрел на Гороха и Тараяна. Они, так же, как и он, наблюдали за всем происходящим, но без всякого выражения на лицах. «А ведь нас здесь четверо, - думал Борисов. – А этих гадов – всего трое. Дать бы им сейчас, чтоб свету невзвидели!» Ваське вспомнилось, как вчера в умывальнике его хором метелили «деды». Только сейчас он осознал прописную истину, что старослужащие сильны своим единством, спаянностью. За полтора года службы они хорошо знали друг друга, сплотились в единый мощный кулак. А он, «дух» Борисов, да и иже с ним остальные, никогда не кинутся, очертя голову, защищать от нападения «духа» Гольдштейна, которого не знают совсем.
- Добре! Хватит на сегодня! – Хмырь поднялся с места и принялся отключать аппаратуру. – Завтра – тяжелый день. На свадьбу к командиру идем. А вы чо стоите? – напустился он на «духов». Брысь отсюдова!
Борисов, Тараян и Гольдштейн вышли вон. Точнее сказать, не вышли, а вылетели. В темном ночном небе мерцали звезды, а в Авачинской бухте гулко перекликались военные катера и эсминцы. Васька вздохнул легко и свободно.
- Сволочь ты, - бросил он через плечо Тараяну, закуривая.
- Ты-то, чем лучше? – спокойно ответил тот. – Как бы ты на моем месте поступил, герой?
Борисов не нашелся что ответить на поставленный вопрос. До клуба дошли молча в подавленном настроении. Яник плелся сзади прихрамывая и утирая слезы обиды. Вечерняя поверка прошла спокойно без криков и зуботычин. Ночью с койки Гольдштейна слышались тихие постанывания, а наутро на подъеме он не смог подняться с места. Лядунов, подскочив к нему, уже хотел скинуть Яна со второго яруса на пол, но, увидя его искаженное болью лицо и скрючившееся на кровати тело, спросил:
- Что с тобой?
- Болит! – с трудом выдавил из себя тот.
- Где болит?
- Там! – Ян сделал движение правой рукой вниз, к паху.
Сержант стянул с него одеяло и указал на исподнее:
- Сымай!
- Не надо… У-у-у!!! – завыл Гольдштейн от очередного приступа боли.
- Сымай, говорю!
Ян расстегнул пуговицу на кальсонах и приспустил их. Лишь мельком глянув вниз, Лядунов громко присвистнул.
- Спирька! Поди-ка сюда!
Подошел Спирькин, посмотрел.
- Кто это тебя так?
- Колбаса.
- «Одедел», козел! Дорвался до сладкого, сучий потрох! – взъярился Лядунов. – Ты знаешь, где госпиталь?
- Угу.
- Так одевайся быстрее и шуруй туда, пока не поздно, а то без наследства останешься!
Вместе со Спирькиным он помог Гольдштейну подняться с места, спуститься вниз и одеться. Спирька ушел с ним в госпиталь, вернулся почти через час один, хмурый.
- Ну, как? – бросился к нему Лядунов.
- Положили.
- Ну вот, этого нам еще не хватало! Теперь офицерьё понабежит, подымет шум, начнут копаться: кто, как, за что?! Будь он проклят, этот карантин! Выходи строиться на завтрак, мать вашу так!
________________________________________________
*Подшива – белый хлопчатобумажный кусок материи, подшиваемый на воротник обмундирования.
**Хэбэ (сокр.) – тип хлопчатобумажного обмундирования защитного цвета, используемый как повседневная форма одежды.
***”Забрили” (жарг.) – призвали на действительную военную службу.
8. http://www.stihi.ru/2015/11/27/11158