«Мистер Джинкс ушёл в самого себя,
ибо это было единственное место,
куда он мог уйти…»
(Чарльз Дикенс)
Над степью – жара. Среди опалённой и пожелтелой травы и уже бурых зарослей Xanthium strumarium зацвёл цикорий, бессмертник и тысячелистник – значит лето в апогее, в апофеозе. Пытаюсь вспомнить, как в этих же местах полгода тому назад измывался надо мною мороз и зимний ветер. Пытаюсь – но не могу – не верю, что это было: жара измывается не меньше мороза. Человеку вообще свойственно «не вспоминать». Когда-нибудь я буду не вспоминать войну, не верить, что всё так и было. И не где-нибудь там далеко в Африке, а именно со мной. Пытался читать стихи Варлаама Шаламова (в офицерской сумке была у меня тоненькая книжечка «Из колымских тетрадей») – воображение работает плохо – страна вечного холода никак не хочет вползать в сознание среди этой горячей степи.
Два блиндажа связаны окопами – в них (кроме меня – чудака с горячечным сознанием) два солдата – моих спутника в этот длиннющий день: один крестьянин с Черкащины, другой – типичный люмпен-пролетарий (ещё тот – НЭПовского образца) из Запорожья. Где-то далеко канонада. Чужая. Надоедливая. Глухой удар в землю (недалеко): «Бум!» Потом отвратительный звук: «Фур-фур-фур-фур-фур….» и «Бах!» - высоко в небе, только чёрное шаровидное облако. И потом металлический дождь на землю.
- Сепары из «Гвоздики» пальнули. От земли срикошетило. Подрывник фугасный. – (это моя реплика в этом римском гладиаторском представлении.)
- Точно. Сто двадцать два миллиметра.
- Беспокоящий огонь. Сепары провоцируют на «ответку». Такая «балалайка», судя по всему, будет до самого вечера!
- В натуре?
- В натуре не бывает обстрела фугасами. Он бывает только в техногенном мире искажённом урбанистической цивилизацией.
Люмпен-пролетарий посмотрел на меня таким взглядом, каким смотрят разве что из-за высокой каменной ограды или в зазеркалье. Где-то, оказывается, существует иной, неизвестный ему, невиданный мир… Снова бабахнуло – на этот раз ближе, и фугас взорвался в земле, подняв тучу пыли.
- Опять не попали! Это говорю миру я – человек-мишень. Вы, почему то, выглядите сегодня очень печальным.
- ???
- У Вас очень меланхолическое выражение лица.
- Вы ошибаетесь, капитан. Это иллюзия.
Дальше – молчание. Слушаем музыку взрывов. А потом разговор выныривает з ничего, из той пустоты между словами.
- А я на своих сотках пшеничку посеял. Земельки у меня всего ничего, но собрал пять центнеров. Ибо я пшеничку подкармливал и на снег, и на корню.
- Не понимаю, почему воплощением английской поэзии считается Китс. Это никакая не английская поэзия, и даже не британская. Это академизм в чстом виде. В этой поэзии полностью отсутствует колорит! Может потому, что Британия слишком рано стала мировой империей, а йомены (эти носители англо-саксонского духа и традиций) исчезли из культурного мира Англии тоже слишком рано. У славян и прочих там итальянцев крестьяне – вот они. А в викторианской Англии – орендаторы, наёмные рнабочие на земле. Вот и начали творить культуру клерки и оторванные от реальности аристократы. Тоже мне джентльмены нашлись!
- В натуре!
- А я, когда взял пшеничку в руки, сразу сказал – влажность тут восемнадцать процентов. Нужно высыпать на брезент и сушить. Иначе пропадёт.
- Если хотите найти подлинную британскую поэзию, ищите её среди кельтов. Англоязычных кельтов, естественно. После смерти Турлафа О’Каролана бессмысленно говорить о кельтоязычной поэзии. Роберт Бернс, Томас Мур, Йейтс, Стивенсон – ищите там. Британские острова – это кельтский мир. Англо-саксы приплыли туда и потерялись там. Не смогли создать своей отдельной культуры на этих островах-обломках старой Европы. Только синтез, только трансформация – и кельтских элементов, и германских, и, возможно, ещё каких-то неизвестных нам доиндоевропейских. Только не говорите мне, что кельты там тоже пришлые. Не надо.
- А один мой знакомый привёз из Харькова семена подсолнечника. Вот такие большие и с металлическим блеском. Подсолнечники выросли как колёса от телеги. И воробьи их не клевали. Но через пару лет стали обыкновенные – сорт выродился. Но я подсолнухи не выращиваю. После них земелька истощается и не родит.
«Ба-бах!» - снова тряхнуло – всё ближе к нам. Явно стреляли наобум по нашим позициям – без какой-либо конкретной цели. Лишь бы стрелять.
- Ё-маё! Фига се веселуха!
- Я раньше не знал, что Канан-Дойл ирландец. Поздно узнал. Раньше просто не понимал, почему его сочинения получают такую выразительность, такой щемящую тоску только тогда, когда касаются кельтской почвы: то ли Шотландии, то ли кельтских следов в Корнуоле, то ли ирландцев блуждающих мирами. Ирландская литература имела колоссальное влияние на европейскую цивилизацию вообще. Только не говорите мне, что ирландская литература миф, что Джонатан Свифт – это только пересмешник и фантазёр, что Бернард Шоу чудак, что Вильям Йейтс – мистик, Томас Мур – католический теолог, Оскар Уальд – неправильный страдалец, Шеймус Хини – банальный реалист. Это неправда.
- А шахта N-ская самая новая из всех, но там, как на зоне! Беспредел! Кэп, щщщас в нас болванка попадёт, я хочу успеть сказать важное: ирландцы – самый хороший народ!
«Бах!!!» – земля дрогнула от очередного взрыва. Не попали. Нам повезло в очередной раз.
…Я вдруг подумал, что всё на свете превращается в полный абсурд. Трое совсем разных людей сидят в одной яме и разговаривают. Каждый, по сути, ушёл в себя и разговаривает не с товарищем по войне, а с мнимым, воображаемым собеседником, только иногда вырываясь в реальность. Что объединяет нас – эту странную троицу? Война, Родина, водоворот жизни и смерти, который затягивает, поглощает, уничтожает твоё «я».
…Вспомнилось вдруг: несколько недель тому назад я принимал присягу новобранцев (мобилизация). Люди разного возраста: молодые парни и седые деды стояли на площадке около техники, подходили к столу, брали в руки оружие и клялись умереть за Родину. В голосах металл и вожделение ринутся в бой. Начался дождь. Капли воды падали на оружие, на листок с присягой, на список с подписями, на лица людей, что становились на моих глазах солдатами. Небо, наверное, знало что-то, что многие из них погибнут, и плакало за ними. Солдаты бодро выкрикивали слова – они рвались в бой. Каждому из них я пожимал руку и говорил похожие простые фразы. Но самое важное было в глазах, в этом обмене взглядами. Каждый взгляд говорил своё, но чаще всего: «Я знаю, на что иду, но так надо. Это неизбежно. Я иначе не могу!» Подошёл к столу солдат на имя Махмуд Саворай-Озоди. Я всё боялся, что он не сможет прочитать текст на украинском языке. Хотя ему перед этим и объяснили, как произносятся украинские буквы. Но он прочитал без ошибок и почти без акцента. Наверное, гражданином Украины он стал не вчера. Я пожал ему руку и мы тоже посмотрели друг другу в глаза: «Ты идёшь умирать за мою Родину? Или эта земля стала и твоей Родиной?» «Я иду умирать за свободу. Твоей и моей Родины. Моя земля пока порабощена. Я освобожу твою землю, а значит потом освобожу и свою.»
Я не планировал и не ожидал, что я вернусь домой живым, а не в деревянном макинтоше. Но выглядит именно так, что я, всё таки, вернусь живым. Неужели я всё забуду? И лица этих солдат, и клочья человеческих тел на земле? Неужели я хоть что-нибудь прощу? Неужели я забуду солдата, что бросив мне фразу: «Это не война, а мясорубка!», застрелился у меня на глазах…
(Авторский перевод)