«Никогда не знаешь
сколько времени плывёшь рекой,
особенно если течение быстрое.»
(Эрнест Хемингуэй)
На войне есть много ужасных и мерзопакостных вещей. Смерть не входит в их число. Смерть – это освобождение. Полёт в бездну. Во что-то неизвестное. Есть вещи хуже смерти. Не буду их перечислять – они давно названы. И перечислять их неприятно. Это если под понятием войны понимать фронт. Хотя самые страшные трагедии во время войны происходят именно в тылу. Так вот о фронте: есть вещь на передовой намного худшая чем рашистские пули – это непогода – холодный унылый дождь, туманы и сырость – они иногда убивают больше… В тот день было именно это и ещё ветер. Холод и сырость пробирали до костей. А ещё ожидание и тоска. Когда не происходит ничего, а ожидаешь наихудшего – становится очень тоскливо и паршиво. Данте был прав – в глубочайших кругах ада господствует не огонь, а лютый холод. Я сидел в сыром блиндаже, прячась от дождя и ветра, который того дня был просто неистовый. Небо хотело плакать, но ветер нёс слёзы неба параллельно земли. Инферно крутило свои вихри.
В такие минуты спасает иногда разговор: от него становится тепло. Единственный мой собеседник того дня был неожиданный: у солдата было не всё в порядке с головой. Взвод, в котором от раньше служил рашисты накрыли «Градом» - за какой-то миг люди превратились в кровавое месиво. Он один случайно уцелел. Из вражеского окружения вывез его местный крестьянин, спрятав солдата в стоге сена. Сепаратисты потом узнали об этом и того крестьянина расстреляли. От всего пережитого солдат сошёл с ума. Его поместили в больницу, через некоторое время он начал себя вести адекватно, решили, что он нормальный и в конце концов он снова попал на фронт (куда собственно он и стремился), именно в мой взвод. Он часто заговаривался и вёл себя довольно странно, но я почему то был уверен, что в своих он стрелять не будет, а сепаратистов он ненавидел страшно – лютой ненавистью, и когда будет тяжко – он не подведёт. (Опять мне показалось, что весь окружающий мир построен из обрывков старых газет. Даже небо. Даже трава – обрезки газет.) Я неоднократно общался с сумасшедшими – случалось. У них взгляд отсутствующий. Они не тут. Они нигде. Они не замечают собеседника, он для них или отсутствует, ибо является неким иным объектом. У этого же солдата взгляд был осмысленный, и он понимал собеседника. Но одновременно был в каком-то своём выдуманном мире.
Солдат навеял мне мысли о Данте, которые часто ко мне приходили и ранее, но уже оставили меня (я старался думать о Полинезии – об острове Фату-Хива), а теперь опять вернулись. Меня не оставляло чувство, что я блуждаю кругами то ли сферами Инферно, избравши вместо Вергилия себе проводником безумного солдата. Ибо он знает ад лучше Вергилия… И вот он меня завёл в ещё один круг…
«O voi, che siete due dentro un foco,
S’io meritai di voi mentre ch’io vissi,
S’io meritai di voi assai o poco…»
(«О, вы, двое в одном огне, если я прославил вас, пока ещё жив, если я прославил вас, хоть немного, остановитесь!»)
Я попытался заговорить с ним о триченто и квадриченто. Но тема сия моего собеседника не заинтересовала. Он лишь сухо заметил, что ренессанс был только очередной попыткой человечества постигнуть непостижимое, мыслить о идеальном обществе, которого не может быть в принципе. А значит сама векторность эпохи была опасным блужданием над пропастью во ржи.
Потом он неожиданно сменил тему разговора:
- Я пару дней тому назад прочитал одну классную книжку.
- Какую?
- Синюю.
- И о чём эта книга?
- Об одном хиппи. Прикинь, чувак где-то до тридцати лет жил себе нормальной жизнью, зарабатывал себе на хлеб тем, что мастерил – кому двери, кому стол. А потом его переключило – бросил всё и пошёл бродягой хиповать. Начал людям нести всякую околесицу, галиматью и ахинею – как и все хиппи: мол, мы дети-цветы, все любить друг друга должны. На него смотрели все как на ненормального. Потом он к одному старому корешу на свадьбу пришёл. Налил всем воды, а они от воды пьянели как от вина. А в это время один бомж на пустыре поселился и начал говорить прохожим, что неправильно, мол, вы люди живёте. А как тот парень к бомжу пришёл, то бомж провозгласил, что тот парень носитель истины. Бомжа потом милиция замела и в тюрьме его зарезали. А тот парень пошёл к озеру и начал по воде ходить как по земле. Кончилось всё это плохо: того парня поймали то ли сепаратисты, то ли рашисты и прибили его гвоздями к столбу. Но из морга потом его тело пропало и видели того парня живым в разных краях… Такая вот книжка – просто крышу срывает…
- Такой книги не существует в мире людей! Она может существовать только в твоём сознании!
Я вышел из блиндажа. Я решил, что этот солдат действительно безумен. А ещё я подумал, что наша эстетика слишком сентиментально. В эти страшные времена войны нам нужна другая эстетика – хотя бы такая, как в китайской эпопее «Троецарствие». Если же мы не способны избавится от своей сентиментальности (в крови она, мол, земля у нас такая, ибо), то следует трансформировать сентиментальность, хотя бы в такую, как в классической японской поэзии, что стала поэзией самураев. А ещё я подумал, что ветки деревьев – это тоже корни. Только врастают они не в землю, а в небо. Это особенно чувствуется осенью, когда древа растеряли свои чувствительные пальцы-листья. И это относится не только к древам земли, но и Мирового Дерева. И как жаль, что сейчас я не могу созерцать дерево – я бы пришёл к состоянию совершенного равновесия и спокойствия, не смотря на минометный обстрел, что как раз начался. Мы практически не обращали внимания на миномётный обстрел – он был менее опасен, чем обстрел «Градом» или тем более «Смерчем». А зря. Неожиданно недалеко от меня взрыв сотряс землю. Я почувствовал (или так мне показалось), что между каской и бронежилетом залетела огромная оса и ужалила меня в затылок. Падая на мокрую землю я ещё успел подумать, что я не убит, а только ранен – меня только зацепило – иначе думать я бы уже не смог… А потом всё погасло – выключили свет во Вселенной – все фонарики одновременно. Пришёл в себя я только в госпитале…
(Авторский перевод.)