Выступление по радио в программе «Бери шинель, пошли домой»
23 ноября 2015 года (фрагмент)
...В 1942-ом году мы жили в Невинномысске. Там нас и застала война. Мне в это время было 16 лет. Так как папу в любой момент могли забрать в армию, а у мамы на руках был мой 4-летний маленький брат, ответственность за семью легла на мои плечи. Я бросил школу и пошёл работать. Работал токарем, молотобойцем в кузнице, арматурщиком на Невинномысском канале, где делали балки для строительства ДОТов. Когда немцы в 1942 году прорвали фронт и ринулись на Кавказ, я работал трактористом в МТС села Прасковея, таскал комбайны на сцепке. Местное начальство приказало угнать всю технику в Элисту. Мы двинулись колонной, но по дороге главный инженер решил сдать всю технику немцам и приказал повернуть назад. Вернулись в Прасковею. Оттуда я отправился в Невинномысск, где жили родители, о судьбе которых я ничего не знал. Оказалось, что Невинномысск оккупирован немцами, мама с братом эвакуированы в Таджикистан, а папа отправлен на работу в Минеральные воды.
Я ушел в соседнее село, несколько дней работал на полевых работах, гонял быков босиком по стерне. Тут я твёрдо решил, что оставаться на оккупированной территории не буду и любой ценой доберусь до своих.
Еще будучи в Невинномысске, я забрал из своего дома отцовскую подробную карту Северного Кавказа. Эта карта и помогла мне. Пришлось пройти пешком босиком триста километров, пока я добрался до своих.
Однажды на дороге меня остановили немцы из ремонтной дорожной части. Один из них сказал мне: "Ком",- сунул в руки лопату и заставил работать вместо себя. Я копаю и думаю: сейчас обыщут, найдут карту за пазухой, примут за диверсанта и расстреляют на месте. Но обошлось...
Линия фронта проходила по берегу реки Малка, и к реке я вышел в районе станицы Екатеринодарская. Плавать не умел, и что я буду делать дальше, представлял смутно. В прибрежных кустах наткнулся на группу узбеков, то ли бежавших из плена, то ли "окруженцев", и примкнул к ним. Узбеки нашли дырявую, полуразбитую лодку, "законопатили" тем, что под руку попалось, все дыры, и ночью, гребя руками и обломками доски, мы поплыли к нашему "советскому берегу". Выбрались на пустынный берег и разбрелись в поисках места для ночевки. Но в хаты нас не пускали. Я заночевал в стогу сена.
Утром меня разбудил человек в военной форме. Им оказался оперуполномоченный НКВД по фамилии Жиров. Он под дулом револьвера отконвоировал меня в свою "контору". Когда меня привели в отдел, я стал возмущаться: «Как же это так? Ведь я же сам от немцев ушел?!» Но разговор со мной был коротким: - "Разберемся!" Меня допросили и посадили в подвальную камеру, где уже сидело шесть человек.
На следующий день одного из арестованных, по фамилии Рывкин, выпустили из-под ареста. Он пошел на рынок, купил хлеба и передал нам его через решетку. Вот это запомнилось, - "хлеб с воли". А на третий день немцы ворвались в станицу, охрана открыла двери камеры, и мы выскочили из подвала.
Кругом стрельба. Я заметил машину - "полуторку", покидающую станицу по свободной от немцев улице, побежал за ней, схватился за борт, и красноармейцы в кузове помогли мне взобраться в машину. Оторвались от немцев, доехали до какого-то штаба, и тут опять "особисты положили на меня глаз": - "Кто такой? Как сюда попал? А, может, ты шпион?". А я стоял перед ними - худой мальчишка, голодный и уставший, в грязных лохмотьях, с босыми ногами, сбитыми в кровь, и снова повторял: - "Я к своим шел".
Отправили меня в Нальчик в проверочный фильтрационный лагерь. Нас четверых "подозрительных" сопровождал один конвоир на коне. Там на проверку собрали человек четыреста, и из них мне запомнился интеллигентный человек, по фамилии Метельский, старавшийся мне помочь. Стали меня допрашивать, но особисты видят, что перед ними совсем пацан, на матерого агента-диверсанта не похож... Что с меня взять? И из лагеря прямиком направили в отдельную гужевую транспортную роту, находившуюся в городе Алагир. В этой роте были собраны люди всех возрастов, всего человек шестьдесят, было немного местных осетин. В задачу роты входило: доставка боеприпасов на передовую, охрана складов и перегон одичавших лошадей с пастбищ в распоряжение армии. Мне выдали винтовку без патронов, красноармейскую книжку. Никакой воинской присяги я так и не принимал. Сначала отступали вместе со всеми, а потом шли за фронтом в осеннем наступлении. Дошли до какого-то селения, кажется, до станицы Отрадной, остановились на отдых, и тут ночью меня будят и приказывают доставить пакет в штаб фронта в населенный пункт Грушка.У меня была послушная буланая лошадка, но когда я доехал до горной речки Уруп, лошадь боялась переходить через реку, и на середине скинула меня в воду. Но я ухватился за седло и выплыл с ней на другой берег. Шел снег, дул холодный ветер, началась метель, и я, замерзая в мокром, превратившемся в ледяной панцирь обмундировании, трясся на лошади до этой Грушки, слыша вой волков совсем рядом.
Никогда не смогу забыть и свой первый бой.
Шёл август 1942 года. Наша часть располагалась в Алагирском ущелье в селении Верхний Унал в верховье реки Ардон. Немцы подошли вплотную к г. Орджоникидзе (ныне Владикавказ). Они были остановлены в сражении под Гизелем.
Наш отряд получил приказ спуститься по Алагирскому ущелью и выйти к г. Орджоникидзе. Алагирское ущелье - это с одной стороны высокая обрывистая стена метров 300 – 400, а с другой – обрыв, под которым бурлит горный Ардон. Между ними узкая лента дороги, по которой рано утром мы и двинулись в путь. Навстречу, по этой же узкой дороге, убегая от немцев, поднималась в горы огромная масса людей. Ехали телеги со скарбом, стариками, детьми, гнали скот.
Не успели мы пройти пару километров, как в небе появились немецкие бомбардировщики и начали бомбёжку. Первый их залп пришёлся по верхней части ущелья. Лавина камней обрушилась на дорогу, превратив едущих, идущих в сплошное кровавое месиво.
Бомбардировщики развернулись и сделали второй заход. Мелкие бомбы полетели прямо на дорогу, добивая оставшихся в живых. Грохот, крики, стоны… Заработал немецкий пулемёт… Я, как и мои товарищи, упал на дорогу, спасаясь от пуль. И вновь засвистели бомбы…
И тут я совершенно спокойно, хладнокровно сказал себе: "Вот и пришла моя смерть".
Не было ни страха, ни волнения… А было мне тогда всего 17 лет.
Зимой нашу роту расформировали, а личный состав передали на пополнение стрелковых частей. Я попал в 545-й стрелковый полк в 389-ю СД, и в составе этого полка прошел все наступательные бои на Кубани.
Многие ветераны, участвовавшие в весеннем наступлении 1943 года на Кубани, с большой неохотой вспоминают эти бои. И я их очень хорошо понимаю... Зимой и весной 1943 года мы воевали в страшных условиях и несли такие ужасные потери, что если и рассказать, то люди с трудом поверят... На Тамани, в районе поселка Приморский, мы держали позиции, вырыв ямы на склонах оврага, и в снег, и в дождь, экономя каждый патрон, голодая и ежечасно теряя товарищей... Разве все это можно передать словами?..
Когда отбирали в полку людей на 1-й десант на захват плацдарма, то ли в Крыму, то ли в Новороссийске, я не попал в число отобранных, и был страшно этим оскорблен. А из этого десанта никто в полк живым не вернулся. Потом нам сказали, что всех ребят уничтожили на немецком берегу. Чтобы вам стало ясно, какая война шла в тех краях в тот период, я вам просто расскажу, что творилось на плацдарме в Кубанском лимане. Это возле станицы Крымской. Переправиться на плацдарм было крайне сложно, немцы подпускали наши лодки на середину лимана и потом шквальным огнем пускали их на дно. Когда пришла наша очередь переправляться, то нашлось всего несколько продырявленных полуразбитых лодок, весел не было, и мы гребли досками. Нас посадили в лодку 15 человек, но плыли мы не по чистой воде, а среди трупов, которые сплошным ковром покрыли водную поверхность. Это были всплывшие тела красноармейцев, убитых при форсировании лимана, и эти трупы "спрессовались" один к одному. Весь плацдарм был длиной по фронту метров 150 -170, а глубиной метров 50 - 70, находился в низине, и один немецкий автоматчик или пулеметчик мог держать полностью плацдарм под контролем фланговым огнем. Окопаться мы не могли, копнешь на штык лопаты и сразу выступала вода. Немцы засели на высотках и каждое утро плацдарм сначала шерстили ружейно-пулеметным огнем, а потом подключались немецкие минометы и накрывали плацдарм плотным огнем, перемещая его с левого фланга на правый и обратно. Наша артиллерия большей частью молчала, настоящей и эффективной огневой поддержки мы не имели. И мы, голодные, замученные, ждали, когда наступит и наша очередь умирать.
Мина разорвалась прямо у моих ног, меня контузило, забросало землей, но по какому-то необъяснимому везению даже не задело осколками. Ночью меня вывезли на лодке на наш берег, я провел в санбате трое суток, и снова вернулся на плацдарм. Немцы несколько раз предпринимали попытки мощными атаками сбросить нас с плацдарма и утопить в лимане, но мы выстояли. До сих пор не могу забыть постоянный свист немецких мин и запах горящего тола после разрыва. Остаться в живых на этом плацдарме мало кто надеялся.
Как-то набирали добровольцев в разведку, я тоже вызвался. Мы подползли на рассвете к немецким окопам на высотке, и тут старший группы решил повернуть назад, так как он понял, что нас заметили. Нас обстреляли, и мне пуля попала в правую руку.
После ранения я попал в запасный полк, а через 3 месяца мне присвоили звание сержанта и направили в формируемую 9-ую Казачью Кубанскую пластунскую дивизию, которой командовал полковник (впоследствии генерал-майор) Метальников. Я попал в 121-й казачий стрелковый полк.
9-я Кубанская дивизия была по сути дела стрелковой. Вооружили нас до зубов: в каждом отделении по пулемету Дегтярева, на взвод по два штатных снайпера, почти у всех казаков автоматическое оружие. Полки состояли из сотен. В каждой сотне по три-четыре взвода. Старались, чтобы в сотне большинство казаков были уроженцами одной станицы или хутора, но сделать это было непросто. У меня во взводе был, например, казах, еврей, носивший русскую аристократическую фамилию Оболенский. Санитар сотни, вынесший меня раненого в моем последнем бою, тоже был евреем.
Нам выдали черкески, штык-нож в деревянных ножнах. Я прибыл в полк в обмотках, но со временем получил кирзовые сапоги... А наши офицеры были одеты полностью в традиционную казачью форму. У многих были красивые кинжалы в серебряных ножнах, у некоторых даже клинки.
В марте 1944 года нас перебросили поближе к фронту, и в этот период наши полки были привлечены к боевым операциям против бандеровских отрядов в лесах под Каменец-Подольском. Потом мы находились в резерве Ставки, шли во втором эшелоне к Польше, и в бой нашу дивизию ввели только где-то в августе сорок четвертого года во время захвата Висленских плацдармов в районе города Сандомир.
Помню, как на Сандомирском плацдарме к нам пришел новый взводный. Наше отделение поставили на стыке, мы заняли оборону в траншеях полного профиля, но справа и слева мы не имели локтевой связи с соседями, и получилось так, что наши позиции выступали клином к "нейтралке". Немцы все время пытались этот выступ "срезать". Командир взвода был с нами. Он все время повторял: - "Казаки! Нам дан приказ - ни шагу назад! Стоять насмерть!" И его слова доходили до наших сердец как самые правильные и нужные. Неделю мы отбивались там в полуокружени. В живых осталось только три человека, но позиции мы не сдали.
Никогда не забуду, как в конце января 1945 года во время наступления на Сандомирском плацдарме, мы вели бои за пункт Кухары в Польше.
Наш отряд двигался цепью, перебежками. Когда после очередной перебежки я встал, две пули прямо передо мной зарылись в снег. Я понял, что попал на мушку немецкого снайпера. Я упал, делая вид, что меня убили, пытаясь обмануть снайпера. Лежал довольно долго, а когда поднял голову, увидел, что остался на поле один. Перебежками я добрался до ближайшего дома посёлка и как только выскочил из-за него, оказался перед группой немцев. Они, очевидно, не сразу заметили меня, но когда я попытался скрыться, организовали погоню за мной. Я успел заскочить в один из домов и спрятаться на чердаке. Немцы окружили дом, начали обстреливать его, крича: "Рус, сдавайся!"
Я положил перед собой две ручные гранаты и опять совершенно спокойно сказал себе: "Живым не сдамся".
Но и на этот раз судьба уберегла меня. На окраине появились наши самоходки, немцы бросились в бегство, а я слез с чердака , присоединился к отряду, и мы с криком "УРА!" начали преследовать немцев.
Обезумевший от счастья, в азарте преследования я вырвался вперёд и опять оказался лицом к лицу с немцами, поднявшимися в контратаку. И вместо того, чтобы спрятаться, я начал в упор расстреливать их. Это длилось секунды. Немцы открыли огонь из крупнокалиберного пулемёта, и я получил ранение разрывной пулей в ногу.
Так и закончилась моя военная карьера.
Госпитали в Польше, Житомире, Киеве. Газовая гангрена не позволила сохранить ногу. Через год после ранения, 16.01.46 г., я вышел в мирную жизнь.
Недобрые мысли приходили в голову мне, 20-летнему искалеченному войной юноше. Кому я нужен такой? Что я теперь могу? Кажется, что жизнь закончилась…
Но и тут судьба приготовила мне бесценный подарок. – встречу с замечательным человеком, хирургом, которому предстояло ещё раз оперировать мою ногу, чтоб я мог пользоваться протезом..
Я выжил, не погиб в кровавой той войне,
Но всё ж под занавес она меня достала,
Зарубку свою сделала на мне,
Чтоб память о войне во мне не умирала...
Именно этот хирург смог внушить мне, что человек – это не руки и ноги, а его ум, душа, характер. И я решил доказать это своей жизнью…
Все начиналось очень прозаично. После выписки из госпиталя я устроился работать слесарем-сборщиком на завод газовой аппаратуры, потом работал там же контрольным мастером, а по вечерам на костылях шел учиться в вечернюю школу рабочей молодежи, чтобы закончить десятилетку. Получил аттестат, поступил на радиофакультет Киевского политехнического института, но через два года окончательно убедился, что ошибся в выборе профессии. Оставил политех и сдал экзамены в Киевский университет на факультет романо-германской филологии. Дополнительно изучал английский язык на вечерних платных курсах. Университет окончил экстерном, потом преподавал английский язык в школе, в Украинской сельхозакадемии. Защитил кандидатскую, заведовал кафедрой иностранных языков в Мордовском университете, в Полтавском педагогическом институте, в Винницком политехническом. А в 1982 году я защитил докторскую диссертацию на тему "Философские и методологические основы американской дескриптивной лингвистики" в Институте Языкознания Академии Наук СССР, стал профессором.
В 1995 году выступил на Международной конференции языковедов в Джорджтауне (США), в 1998 году меня наградили Золотой медалью США и тогда же Американским Биографическим Институтом я был избран Человеком Года США. В 2000 году был номинирован во Всемирную энциклопедию «500 учёных ХХ столетия» (США).
В Израиле издал сборник стихов «Ничто и нечто».
Идут, уходят годы чередою,
Давно уж молодость моя в архиве,
А я всё на войне... Она во мне, со мною,
Ибо зарубке просто нет альтернативы.