Перестройка подкралась и ворвалась одновременно и резко, и незаметно. Мы принесли чистые тетрадки на политинформацию и подписали «Я изучаю XXVII съезд КПСС». Больше мы их никогда не открывали. Зато открывали газеты и журналы, глаза и души. Узнавали прошлое страны с другого ракурса, погружаясь во тьму, и дико радовались открытию, что секс есть не только у родителей на задворках книжных шкафов, но и в реальной жизни. Всё смешивалось – «Проверка на дорогах» и «Маленькая Вера», дискуссии «Верю ли я в коммунизм» и варёные джинсы, сухой закон и «Четыре встречи с Владимиром Высоцким».
Мне повезло с учителями. Виктор Иванович, грозный экспрессивный литератор, явно был склонен к дессидентству. Я первая просекла, что он хочет, чтобы кто-то произнёс мысль о сходстве Наполеона со Сталиным. Обычно в таких случаях он кидался на класс, поднимая нас одного за другим - на кого? Ты! На кого? Абрамова! Кто? Горшков! Кто думает? Ты! Я сделала это, когда уже стояло полкласса, хотя отвечать ему всегда было жутко страшно. И на правильный, и на неправильный ответ он мог реагировать одинаково – криком, хватаясь за голову и резко отбегая в другой угол кабинета. Да-а! Вот! Отлично! И уже успокаиваясь – Садитесь все. Он мог сказать посреди урока «Какого чёрта я столько времени трачу с вами на «Поднятую целину», когда надо изучать «Тихий Дон»! Именно ему я писала сочинение по «Плахе», стоявшее третьей темой к какой-то классике. Я одна её выбрала, а Карпов у меня списывал. Ты чё, дурак, кто тебе поверит, что ты прочитал? Виктор Иванович поставил ему трояк, сказав.,что то, что он переписал сочинение по «Плахе» того стоит. И сказал, что надеется, что мы нарисуем стенгазету к 50-летию Владимира Высоцкого, как собирались. Кажется, это было ещё без одобрения высшей администрации, но два дня газета провисела.
Историк был откровенный чудак, уроки которого сначала просто ради срыва и чтобы никого не спрашивали, а потом уже и из интереса, мы стабильно превращали в площадку для дискуссии. Любой тезис учебника подвергался протесту, критике и низложению! Между прочим, мы спорили бурно, с места, перебивая, с захлёстывающим азартом, но оскорбительные выражения в адрес исторических личностей, а тем более друг друга, нам в голову даже не приходили. Не то, чтобы мы не знали плохих слов или не умели плеваться и махать руками, как на современных политических шоу. Просто мы были ещё неопытные оппоненты на этом поле и у нас хватало невысказанных мыслей и аргументов. На несколько уроков вперёд. Чудик-историк спохватывался, что безнадёжно отстал от программы только к концу четверти.
Школьные собрания на каком-то этапе превратились в бурлящий котёл, мы требовали перемен, неформальных лидеров и дискотек!
Параллельно росла и крепла новая криминальная Россия. « Что это за слово такое «парковские»? Никаких парковских в нашей школе не будет!» - кричала новый директор, пытаясь остановить в отдельно взятой школе социальную перезагрузку, назревающую в целом обществе. Она вообще боролась до последнего за старый мир, школьную форму, забранные в косу волосы и безликий актив. Чихать парковские на неё хотели. Школа стояла в парке – значит их. Однажды в фельетоне на новогоднем вечере я проехалась по ним, назвав мафией (тогда это было смело, как взять спрута голыми руками!) и намекнув, что авторитета у них ничуть не меньше, чем у администрации, к тому же последняя их явно побаивается. После концерта меня подозвали «одни из» и спросили – «Кто сочинил? Сама? Круто!» Круто осознавать, что тебя не убьют и не изнасилуют. По крайней мере сегодня.
В это же время я бывала на литературных «праздниках»-конкурсах. Попав туда впервые с прокламационными рифмовками, написанными в защиту политплаката, я познакомилась с такими же ребятами, которых волновал целый мир прошлого и будущего. Они писали о репрессиях, о равнодушии, о социальных проблемах, замалчиваемых ранее. А когда Всероссийский слёт проходил в 1988 году в Саратове, мы уже столько знали, что рвались к сцене наперебой, чтобы высказаться. Нам казалось, что это мы, мы осознаем, исправим и изменим мир! Ведь ясно ж как белый день, каким он должен быть! Мир разрешал нам так думать, рисуя в планах талоны не только на сахар и стиральный порошок, но и на сигареты (ведь нам уже было 16), яйца и макаронные изделия.
Вскормленные и взращенные в годы советского строя, которые принято считать наиболее благополучными, мы по инерции достигли совершеннолетия, до одури надышавшись хлынувшей свободой в том блаженном возрасте, когда ещё не надо ни за кого отвечать, а можно только мечтать и бороться, хватаясь попутно за все ранее не доступные наслаждения.
«Как тебе «Дети Арбата»? – спросила мама. «Мам, по-моему Рыбаков конъюнктурщик!» - ответила я.
На вступительном сочинении я раскрывала тему сталинизма на примере "ярких, разоблачающих культ личности, произведений" – «Колымских рассказов», «Детей Арбата» и стихотворения Евтушенко «Наследники Сталина» Благодаря заложенному с детства двуличному социальному ориентированию, я знала, где можно говорить, что думаешь, а где, чего ждут.
Наступали девяностые, в которых одним было суждено потеряться, другим пристроиться, а остальным постепенно раствориться. По одиночке.