http://www.erfolg.ru/hall/n_kravchenko-3.htm
* * *
Раньше знали их и птицы, и листва,
А потом их грязью мира с неба стёрло.
Я ищу неизреченные слова,
От которых перехватывает горло.
Сор планеты ворошу и ворожу.
Воскрешаю, как забытую порфиру.
Я их лентою судьбы перевяжу
И отправлю до востребованья миру.
* * *
Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки третьей мировой.
Не надо перемен, уже не надо, –
ни скоростей, ни лживых новостей,
масс-медиа и телеклоунады,
навязчивей непрошеных гостей.
Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.
Но есть же мир – живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.
И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.
* * *
Наступит осень – праздник разноцветья –
образчик смерти, красной на миру.
О это третье испытанье – медью
древесных труб, поющих на ветру!
Смотреть, как красят серую безликость
цветные кисти уличных гирлянд,
и проступает в листьях, словно в лицах,
зарытый в землю дерева талант.
Огонь, вода и медь в одном флаконе –
коктейль осенних поднебесных струй.
Прощание в вагоне – взмах ладони,
летящих листьев влажный поцелуй.
* * *
Осенний лист упал, целуя землю.
Деревьев целомудренный стриптиз...
И все мы занимаемся не тем ли,
в какие мы одежды ни рядись?
Я изучаю ремесло печали,
её азы читаю по складам.
Усваиваю медленно детали
того, что неподвластно холодам.
Того, что неспособны опровергнуть
хорал ветров и реквием дождя,
того, что учит: если очень скверно,
ты улыбнись, навеки уходя.
Я приглашаю вас на жёлтый танец,
прощальный вальс в безлиственной тиши.
И не пугайтесь, если вам предстанет
во всей красе скелет моей души.
* * *
На деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.
Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я.
Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни,
мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства.
Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти.
То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов.
Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.
* * *
Жизнь проходит упругой походкой,
и не скажешь ей: подожди!
Из чего её плащ был соткан?
Звёзды, травы, снега, дожди...
Жизнь проходит грозою и грёзой,
исчезая в туманной мгле,
оставляя вопросы и слёзы,
и цветы на сырой земле.
* * *
Без пяти минут любовь.
Не хватает малости:
радости, чтоб грела кровь,
ласковости, жалости.
Как бенгальские огни,
искрами манящие.
Пусть красивые они –
но ненастоящие...
* * *
За окошком ветра вой.
Мне опять не спится.
Бьётся в стекла головой
Вяз-самоубийца.
Капли падают в тиши,
Разлетясь на части.
Но не так, как от души
Бьют стекло на счастье.
Струи поднебесных вод –
Острые, как спицы.
Сам себя пустил в расход
Дождь-самоубийца.
Как струна, натянут нерв.
Лунный диск нецелен.
Обоюдоострый серп
На меня нацелен.
* * *
Ветер – создатель метельных мелодий,
тёмная зимняя виолончель...
Кто-то меня за собою уводит,
как Крысолов, в поднебесную щель.
Я отравилась чарующим слогом
горького сна, ледяного питья.
В воздухе веет Ивановым, Блоком,
чёрною музыкой небытия.
* * *
И мысль от смерти отвлеку.
А. Кушнер
Дышать запретной тьмою вполдуши,
чтоб не понять чуть большего, чем нужно, –
как призраки шевелятся в тиши,
и бездна разевает рот радушно.
Грядущее, попозже, не теперь!
Дверь-западня. Моё дыханье часто.
Во мгле таится будущего зверь
и выжидает рокового часа.
Оно ещё не видимо уму,
но покрывает тело липкой дрожью.
О, не спугни неведомую тьму.
Ходи, дыши и думай осторожно.
* * *
Не убивай меня, – шепчу из сказки.
Я пригожусь тебе, как Серый волк.
Пусть все принцессы будут строить глазки,
пусть в яствах царских ласк узнаешь толк,
пусть Бог тебя хранит и любит плотски,
своих даров швыряя дребедень,
но чёрный хлеб моей любви сиротской
я сберегу тебе на чёрный день.
* * *
Молоко кипятила на кухне. Вставала заря.
Поумерив огонь, механически кашу мешала.
Загляделась на тень, что дрожала в лучах фонаря,
отлучилась на миг, оглянулась – а жизнь убежала.
Отлучилась от жизни, легко обернувшейся сном.
Чтоб души не мутить, я зеркальную гладь не нарушу.
А прохладные длинные пальцы луны за окном
мои волосы гладят и манят куда-то наружу.
Как легко и свободно, себя ощущая никем,
своей жизни шагрень до фонарного блика скукожа,
глядя ночи в глаза, на вселенском стоять сквозняке.
Только холодно очень, особенно если без кожи.
* * *
Помню какую-то передачу,
где журналист у народных масс
всё выпытывал наудачу:
«Что такое – счастье для вас?»
И отвечали ему – нелепей
трудно придумать: «Когда весна!»
«Счастье – когда две радуги в небе!»
«Счастье – когда нам поёт “На-На”!»
Всё молодые ему девчонки
под микрофон попадались тогда.
Щёки горели, взлетали чёлки.
Что они знали в такие года?
А журналист их слушал вполуха,
всё кружил средь этих лолит,
и вдруг сказала одна старуха:
«Счастье – когда ничего не болит».
Девочка плачет у Окуджавы –
шарик спрятался в небесах.
Но не её, а старушку жалко –
слёзы той тяжелей на весах.
Целая жизнь пролегла меж ними,
путь от шариков – до молитв.
«Счастье – когда две радуги в небе!»
«Счастье – когда ничего не болит».
Солнце не ведает ночи озноба,
рассвет никогда не поймёт закат,
как юность – того, кто у двери гроба,
как нищету – кто, как Крез, богат.
Когда моего вдруг коснётся слуха
восторг наивный, что с фальшью слит,
мне вспоминается та старуха:
«Счастье – когда ничего не болит».
Что мне добавить к словам старухи?
Уточню только ряд идей.
Счастье – когда не стреляет в ухе.
Счастье – когда не стреляют нигде!
Счастье – когда наполнены миски,
когда хоть что-то есть впереди.
Счастье – когда не болеет близкий.
Когда не болит планета в груди.
* * *
Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.
Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!
Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.
А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.
Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.
И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.
Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные
и выплывут из мертвенной реки –
нетленные, бессмертные, родные.
* * *
Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.
Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.
Старомодное счастье,
не пошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.
Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами –
что разлезлось по швам.
* * *
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.
Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.
Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.
* * *
Вновь мои заоблачные бредни
Вас окликнут розово в тиши.
Мой ночной безмолвный собеседник,
равнодушный друг моей души!
О, велик соблазн ночного часа...
Много в нём увидеть суждено.
Мгла легла – и звёзды залучатся.
Жизнь ушла – и обнажится дно.
Я привыкла издавна к разлуке.
Я в ней поселилась, как в дому.
Простираю в неизвестность руки
и пишу неведомо кому.
И не променяю на живую
жизнь ночную, что в себе ношу.
Я пишу – и, значит, существую.
Я живу – и, значит, я пишу.
* * *
Чужой мобильник, брошенный в траву,
звонит, звонит кому-то в синеву.
И мне казалось: это зов оттуда,
сюда, ко мне взывающее чудо.
Я наклонилась над лесной травой.
Ты звал меня, незримый, но живой.
Но не посмела клавишу нажать я...
И радуга висела как объятье.
* * *
Слишком много правды – это больно.
Я устала от её лица.
От её речей остроугольных,
от её тернового венца.
Пальцы ослабели и разжаться
могут от холодного свинца.
Хоть немного лжи – чтоб подержаться.
Чтобы продержаться до конца.
* * *
Как повседневна жизнь.
А. Рембо
Два полюса земного бытия,
два края жизни: музыка и мука.
Мучительно их постигаю я –
божественную горькую науку.
«Как повседневна жизнь», – сказал француз.
Сказала б я: как пафосна рутина.
Заигранность фальшивая у муз,
а будни богоданны, как секстины.
Пусть сирый мир до ниточки продрог,
молитвой Богу боли не нарушу.
А из обломков радуг и дорог
построю вновь любовь, судьбу и душу.
* * *
Если взялся за гуж – что с того, что не дюж,
должен вынести ношу двуногих.
Я пишу эти строки по адресу душ,
для таких же существ одиноких.
Ни к каким себя группам не отношу,
что на ниточках – марионетки.
Я на нитке другой над обрывом вишу –
Ариадниной тоненькой нитке.
* * *
Что я такое пишу и о чём –
жанра не знаю и цели.
Лишь бы слова, что струятся ручьём,
больше во мне не болели.
Чёрту сигналил ли мой бубенец,
к Богу ль дорогу мостила?
Лишь бы оно поскорей, наконец,
кончилось и отпустило.
* * *
Не жизнь – не смерть, ни недруга – ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?
Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.
* * *
И не верила, и не просила,
не боялась... но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато –
всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.
Но всегда, до скончания лет –
чёрный список и волчий билет.
* * *
Как завести мне свой волчок,
Чтоб он жужжал и жил,
Когда б уже застыл зрачок
И кровь ушла из жил?
Как превзойти в звучанье нот
Себя саму суметь,
Когда окончится завод
И обыграет смерть?
Как скорость наивысших сфер
Задать своей юле,
Чтобы хоть две минуты сверх
Крутиться на земле?
* * *
Довольно огнём любоваться в сосуде,
с годами душе от него холодней.
Да здравствуют вина в гранёной посуде,
где истина пьяно искрится на дне!
И пусть накопилась тоска и усталость,
а ты всё равно выбираешь to be.
Цени, что имеешь, люби что осталось.
Чем меньше осталось – тем больше люби.
* * *
Пальцы дождя подбирают мелодию
к детству, к далёкой весне.
Где-то её уже слышала вроде я
в давнем растаявшем сне...
Капли, как пальцы стучат осторожные:
«Можно ли в душу войти?»
Шепчут в слезах мне кусты придорожные:
«Мы умирать не хотим...»
Люди снуют между автомобилями,
светится в лужах вода
и озаряет всё то, что любили мы,
что унесём в навсегда.
Глупая девочка в стареньких ботиках,
руки навстречу вразлёт...
Дружество леса, дождинок и зонтиков,
музыка жизнь напролёт.
* * *
Чистая, наивная погода,
словно водит детский карандаш.
Это Бог душе послал в угоду
в мире пагуб, выгод и продаж.
Дружный дождик прыгает по лужам,
город светел, свежестью дыша.
Беззащитно, тщетно, неуклюже
к небу прорывается душа.
* * *
Люди с хорошими лицами,
с искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами.
Среди сплошной безликости
не устаю дивиться:
как их судьба ни выкосит –
есть они, эти лица!
Вихри планеты кружатся,
от крутизны шалея.
Думаю часто с ужасом:
как же вы уцелели,
в этом бездушье выжженном,
среди пигмеев, гномов, –
люди с душой возвышенной,
с тягою к неземному?
Вечно к вам буду рваться я,
в зал, что души бездонней,
радоваться овациям
дружественных ладоней.
И, повлажнев ресницами,
веровать до смешного:
люди с такими лицами
не совершат дурного.
Я вас в толпе отыскиваю,
от узнаванья млея,
я вас в себе оттискиваю,
взращиваю, лелею.
Если б навеки слиться мне
с вами под небесами,
люди с хорошими лицами,
с искренними глазами...
* * *
Мелькают лица: тёти, дяди...
Мы все – единая семья.
Махнуться жизнями, не глядя.
Какая разница, друзья?
Покуда не свалюсь со стула,
Сижу и знай себе пишу.
На жизнь давно рукой махнула.
Кому-то дальнему машу.
* * *
Я вырвусь за эти страницы
ещё не написанных книг,
за эти тиски и границы
режимов, орбит и вериг,
из ряски, не ведавшей риска,
в миры беззаконных комет,
куда мне и ныне, и присно
ни хода, ни выхода нет.
* * *
А эта боль даётся напоследок,
чтоб было легче нам оставить мир
и в нём судьбы своей застывший слепок,
огнём искристым вспыхнувшей на миг.
Чтоб смерть была не горем отлученья,
не клоком, выдираемым из жил,
а облаком нездешнего свеченья
и облегченья, что уже не жив.
* * *
Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.
У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.
В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.
* * *
Взвалю на чашу левую весов
весь хлам впустую прожитых часов,
обломки от разбитого корыта,
весь кислород, до смерти перекрытый,
все двери, что закрыты на засов,
вселенское засилье дураков,
следы в душе от грязных сапогов,
предательства друзей моих заветных,
и липкий дёготь клеветы газетной,
и верность неотступную врагов.
А на другую чашу? Лишь слегка
ее коснётся тёплая щека,
к которой прижимаюсь еженощно,
и так она к земле потянет мощно,
что первая взлетит под облака.
* * *
До рассвета порою не спим,
нашу жизнь доедаем на кухне,
вечерком на балконе стоим,
пока старый фонарь не потухнет.
Позабыты борьба и гульба,
бремя планов и страхов дурацких.
Столько лет не меняет судьба
ни сценария, ни декораций.
Но всё так же играем спектакль
для кого-то в себе дорогого.
Тихо ходики шепчут: тик-так...
Да, вот так, и не надо другого.
До конца свою роль доведя,
улыбаться, шутить, целоваться,
и уйти под шептанье дождя
как под гул благодарных оваций.