Часть третья, где следы объясняют то, что можно объяснить.
- Где Алан?
- У себя лежит.
- Лежит? Уже полдень, а он лежит?
- Да ему что-то в поясницу вступило.
Мартин встал и вышел. Через минуту он уже шел от себя к Алану, и в руке у него болтался, поводя глазами и свесив лапы, большой удивительно мохнатый розовый кот.
Мартин вошел к Алану, показал его и сказал:
- Я тебе лекарство принес. Это Абрикос.
- То есть? - прокряхтел Алан, с трудом отвернувшись от обнятой подушки.
Мартин свалил кота ему на спину и пояснил:
- С ним можно делать что хочешь. Это выдающийся лентяй. Положишь - будет лежать. Поставишь - будет стоять. Посадишь - будет сидеть. У меня уже несколько раз являлась мысль его повесить.
- Не ожидал от тебя, - усомнился Алан серьезно. - С твоим к ним отношением.
Мартин махнул рукой:
- Мертвее он от этого не станет, а кормить уже не придется. Грейся. Пока теплый.
Абрикос устроился на пояснице Алана и растекся.
- Вот так всегда со мной, - сокрушенно улыбнулся Алан. - Я никогда не понимаю шуток. Ребятам смешно. А я даже сделать вид не умею, что умный.
- Ерунда. Мольх никогда не цеплялся к тебе, - повернулся на выход Мартин.
- Погоди, - попросил Алан. - Я понимаю, со мною скучно. Но расскажи что-нибудь. Ты умеешь. Куда приятней, когда человек рядом.
Мартин сел на пол, опершись на край кровати, затылком к лицу Алана, и довольно долго молчал, но по его молчанию казалось, он только и ждал, чтоб его усадили. Он будто и говорить не собирался, и в то же время успокоился.
- Что с тобой последнее время? Что ты молчишь? Разве здесь не помогли бы тебе? Я бы первый помог. Даже если б это и оказалось не так просто, как кота принести.
- Это не так просто, - согласился Мартин будничным тоном человека, давно об этом осведомленного. Он продолжил затем так же спокойно, только голос по мере того, как он говорил, становился все тусклее и прозрачней:
- Это так далеко от простого, что никто не знает, как это сделать - помочь мне. Кого я только не спрашивал. Сверху не видели. Коты, как ты понимаешь, тоже. Я землю рыл. Не знают кроты, не знают крысы. Я пробовал спрашивать муравьев, но это труднее, чем говорить с ветром. А я давно не говорил с ветром, мне трудно вспомнить, как это. Я ходил к ведьмам. К разным. Я в Ронэнах был. Тамошняя только и сказала, что под землей уста сомкнуты. Как только не истолкуешь такие слова!.. А между тем... У меня в голове так горячо, как будто я не могу найти у себя под носом то, что лежит у меня на глазах. Однажды я пошел за одним человеком. Я не понимал, почему я за ним иду. На нем была новая куртка, совсем новая, раньше таких не носили, я помню. Позолоченный бы первый моду задал, понимаешь меня? Совсем новая, а на спине дерево вышито в белых цветах, и пара под ним, охотники, и я иду за ним следом, меня аж трясет, зубов не разжать, надо окликнуть - ме могу, тянет только дерево это погладить. Он оглянулся, понятное дело и... А на груди у него... Я не знаю, что со мной стало. Не объяснить. Как схватил его в охапку. Смотреть не могу - из глаз как будто огонь течет, как яд. Дышать не могу - сопли пузырем. Ноги подкашиваются. Руки разжать не могу - мне же спросить его надо, а я слов не помню. Он выдирается, я сползаю, колени ему целую и голос сам выходит. Он, кажется, понял. Поднял меня за шкварник, отволок в "Гавс", налил стакан. А меня трусит всего. Я выпил. И сразу с того начал, что, мол, если он только нужен ей для счастья... Я поклялся, что мне только важно увидеть. Убедиться, что она жива. А потом, если они пожелают, исчезну с их пути, не огорчу присутствием и ни словом ни намеком не напомню о себе. Только бы знать, что она жива. Теперь уже только это. Он удивился. Он сказал, что я, верно, не в своем уме, и он понятия не имеет, о ком я говорю. Я сказал: о той, что это вышивала. У него новая куртка. Понимаешь меня? Он рассмеялся, и у меня все нутро наполнилось гневом. Я боялся взглянуть на него, чтоб не разорвать его сразу. Сидел и смотрел в стол. Сказал тогда, что если он таким простым способом не хочет утолить мою жажду, то мы не выйдем оттуда и я буду пить с его лица. Должно быть, он испугался.
- Еще бы, - сказал Алан, не найдя в бесцветном голосе и цветистой фразе ничего смешного. - Знал бы ты, какой ужас можно внушить одним твоим лицом, если глаза не нарисовать.
- Он налил мне еще и пообещал. Что отведет. К ней. И привел в цех при дворе, и нашел там девушку. Это, конечно же, была не она. Кажется, она и хороша не была - потому он, видимо, и смеялся так. Я с ней поговорил. Попросил ее рассказать, откуда у нее эта вышивка. Ясно дал ей понять, что знаю точно, что не ее это работа, но мне это безразлично, я об этом не расскажу. Она покраснела. Я думал, от того, что я ее уличил, я ведь не ратчиб и не ясновидящий, я всего лишь человек, полуифра - а видимо она покраснела оттого, что собиралась солгать снова. Что и сделала, сказав, что вышивку привезли из Ронэн. Я спросил, кто, она сказала не знает. Я ее не виню. Ты спрашивал, за что я попал на галеры. За гнедого, что свел у Горио, когда ей поверил. Может, ей приказали так говорить. Может, она сама так думала.
Не любил он, когда ему выражали бессильные чувства, и ушел во двор кормить Лоскутиков.
Разноцветная мелюзга пищала, пытаясь слезть с дерева, и он помог, а потом разложил на траве угощение и присел рядом на корточки, отгоняя наглые морды постарше, когда вдруг спине стало неуютно. Он обернулся и поднялся: Шеля Даг Рена он не видел уже лет восемь, и даже обрадовался, не смотря на то, что свой галерный срок так и не отмотал.
- Неожиданно, - шевельнул бровью Шель. - Приятно видеть тебя живым.
- Могу ответить тем же, - усмехнулся Мартин. - Королей меняем, велларов - нет. Хороший признак.
- Ты никогда в политике не разбирался, - хмыкнул Шель, и поддразнил: - Полюбить - так королеву, своровать - так миллион.
- В десятку, брат. Столько, наверное, гнедой Горио и стоил.
- Жаль, что король у нас нынче вдовец, - улыбнулся Шель.
Мартин ударил его ладонью в грудь и рассмеялся.
- А Элку ты проморгал! Какими судьбами?.. Хорошо выглядишь.
- Не могу ответить тем же. Позолоченный тебя все-таки доломал?
Мартин откровенно развеселился:
- Бедняга Шель! Она замужем за славным парнем, он даже Однокрылого стерпел. Князь улетел - хорошие охотники легко дичают. Марев только Яхонта... пристрелил. Ни себе ни людям. Дурак, что взять.
Шель, в общем, мог и не отвечать: Невыносимый Над держался как и прежде безупречно, и пьяное недоразумение, похоже, почел за неумную лесть. Так что Мартин даже осмелился спросить его, где Однокрылый. Над странным голосом сказал "не знаю". Он таким голосом до сих пор только с Однокрылым и разговаривал. И даже пустился в объяснения, явно, хотя и очень сдержано, выдавая чувство вины. "Там не хватало жизни, - говорил он. - Знаете это время ранней весной, когда еще холодно, и небо серое, и деревья стоят без листвы, и воронье кричит, так что эхо. Но нет обреченности, в воздухе ощущение свободы, хочется дышать. И я писал там ворона. Писал с него, а все не выходило, день и ночь бился. Стирал и заново. Никогда со мной такого не было. И как-то решил просто выспаться, а утром пришел и дописал, не глядя на него. Потом только увидел, что смотреть не на кого... он всегда ночевал на подоконнике. Может, его смахнуло ветром?.. Ночью был сильный ветер... Окно было открыто..."
- Мастера я сегодня найду? - ответил, наконец, вопросом Шель.
- Виталэ - вряд ли, он на заказе. А Невыносимый или у себя на втором этаже, или в учебной мастерской.
- Садже, - попрощался Шель. Всегда к услугам.
- Дя ва, - отмахнулся Мартин. Брось, не стОит. Или буквально - обращайся впредь?
Шель Даг Рен в сказки не верил.
Он верил в то, что младший брат мог избавиться каким-то образом от старшего, чтоб не пришлось делить наследство, и где-нибудь в саду Лосурна Элнар Раман и зарыт. К тридцати годам в гладких черных волосах Шеля широкими лентами лежала седина, на рукаве появилась нашивка старшего веллара а на душе отложился опыт изучения темных граней человеческой природы. Он пришел выслушать сторонние впечатления о семье и взглянуть на человека, который имел возможность наблюдать отношения между родственниками непосредственно перед убийством. Он никак не ожидал, что это окажется мальчишка лет семнадцати на вид, хрупкий как мел, натянутый, как струна и чем-то похожий неуловимо на него самого, едва поступившего на службу двенадцать лет назад. Мальчик поднялся из-за холста и молча повел во двор к беседке, поприветствовав только когда уселся, сложил накрест руки на коленях и ожидающе уставился куда-то меж бровей. Шель коротко сказал, что его привело.
Мальчик подумал, слегка потупясь, а потом вскинул глаза в лоб, и для Шеля сразу прояснилось, за что ему дали прозвище:
- Не хотите ли вы сказать, что если бы я вырыл у себя во дворе колодец, то нес бы ответственность за судьбу человека, который туда с разбегу прыгнул?
- Не хочу, - ответил Шель, невольно поддернув голову, так что борода клином вздыбилась как клюв. Еще получив первое повышение он начал отвыкать от хамства. - Я хочу знать, что с ним случилось в действительности.
Мальчик еле заметно, но благосклонно улыбнулся и надменно потеплел, позволив спрашивать. Хотя и не перестал целиться в лоб.
- ...отец? Отец произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Я не заметил, чтобы он особо выделял одного из своих сыновей. Возможно - но это мое личное мнение - ему слегка не хватает строгости, в целом же это человек сдержанный, здравомыслящий, не лишенный такта, я бы даже осмелися сказать, чуткий... Между братьями? я бы сказал, это были дружеские отношения. Что, на мой взгляд, даже немного удивительно и достойно уважения, ибо часто случается, что люди, вынужденные долгое время жить бок о бок, друг другу надоедают. Это отражается на восприятии, и самые невинные вещи могут раздражать...так вот я этого не заметил... Это были самые обычные молодые люди. Я не замечал в их манере общения даже той степени фальши, которой требует элементарная вежливость... ... со мной? о нет, ни в коей мере. Я находил это достаточно остроумным, временами меня это забавляло, в них не было ни злобы, ни... желания унизить меня - обычная щенячья игривость, - так говорил семнадцатилетний мальчик о мужчинах двадцати трех и двадцати пяти лет, и, задумываясь, иногда терял точку прицела и смотрел сквозь Шеля, а скрещенные руки в перчатках так и оставались лежать на скрещенных коленях. Тем не менее у Шеля холодело в животе, словно сердце его сделало вывод, до которого он не допускал прежде времени голову. Некогда, восемь лет назад, такая тактика позволяла ему не сойти с ума.
- Если не подвергать сомнению ваши слова, - аккуратно проговорил Шель, - не выглядит ли такое положение вещей высочайшей оценкой вашего произведения?
Мальчик впервые посмотрел Шелю прямо в глаза, и у Шеля мелькнула мысль, что не только виртуозных бойцов называют в этом городе Мастерами.
- За кого вы меня принимаете? - спросил Мастер Над.
Ланаш Раман принял в новом доме, в желтой зале, и Шель оценил полуденное летнее поле во всю стену, столь достоверное, что казалось, будто по нему можно дойти до поворота мира, минуя две развеситые сосны, стоящие вдоль дороги. Шель спрашивал его о том же, о чем спрашивал Невыносимого Нада, потом о завещании, потом о последних часах, в которые отец видел обоих, потом о матримониальных планах обоих сыновей - никогда не следует сбрасывать со счетов женщину, потом об отношениях с матерью и о круге общения, и высказал предположение, не мог ли Элнар Раман порвать с семьей таким образом, уехав из дому без ведома отца и не был ли Эстор его сообщником, выдвигая такую странную причину внезапного исчезновения брата.
- Это была бы слишком жестокая шутка, - сказал отец. - Иногда я начинаю верить, что подобное тому, о чем говорит Эс, могло произойти на самом деле.
Шель попросил позволения поговорить с Эстором.
Эстор был нетрезв, и без обиняков повел в пресловутую комнату, не отвечая на первые вопросы, будто их и не слышал.
Комната оставалась нетронутой, какой ее, видимо, и покинул Невыносимый Над - остатки красок на подоконнике, пара стульев в дальнем от росписи углу, под которыми комкались тряпки для вытирания кистей, от братьев добавились только пара кружек и пустая бутылка из-под "верта" - урожая шестнадцатого года между прочим, насколько можно было разглядеть под сырным отпечатком ладони надпись, вытравленную на темном стекле.
- Смотри сам, - глухо посоветовал Эстор. - Может, ты это поймешь.
- Что пойму? - спросил Шель, невольно подходя к стене вплотную. Вблизи, когда взгляд не отвлекался, когда из поля зрения ушел смысловой центр - взлетающий с сосновой ветки ворон - можно было рассмотреть фактуру стены, мягкие наслоения краски, сделанные увереными руками. Как правой, так и левой. Детали порой говорят больше целого. И часто говорят такое, что дополняет картину до жизни.
- Я хотел пойти за ним. Он звал, - изливался Эстор Раман, - но я не мог! Ты ведь тоже не можешь, верно? Ты видишь это? Будто кто-то по стеклу грязными руками! Ты видишь, что тебя держит! А если б так же, как в красной, ты бы и стекла не увидел.
Шель не слышал. Он гладил следы, а перед глазами были сложенные на коленях руки.
В перчатках.
На подгибающихся ногах он подошел к стулу и сел - чудом не мимо. Лицо его стало серым, с него исчезли губы и глаза - остались только линии смыкания краев. Спустя несколько минут он прервал глухую, но энергичную речь Эстора, догадавшись, что теллурское самообладание сыграет с ним сейчас злую шутку: Раман просто не способен увидеть, в каком состоянии веллар.
- Прошу прощения, что прерываю. Вас не затруднит позвать лекаря? У меня мало опыта, я с таким прежде не сталкивался, но похоже на сердечный приступ.
***
- Август!
...У соседнего дома пели. Гитара в нужных местах смолкала или переходила в перебор, взрываясь боем в паузах для акцента, голос был сильный и парень им здорово владел - объясняясь в любви, такой силы чувства не вложишь, страдание либо прячется, либо тошнотворно выглядит, скогда отсекает контроль ума. А парень пел выразительно, как актер, а потом передал инструмент девушке на низкий балкон. Она, похихикивая, распласталась полулежа, когда перехватывала гитару за гриф сквозь деревянные перекрестия, потом поднялась, уселась на угол перил и тоже запела, и тоже с силой, и Шель понадеялся, что этот их поединок не затянется, потому что, хотя и она пела тоже очень неплохо, Шель хотел выспаться.
- ...до небес нелегко достучаться,
а вошедших рай не отпускал...
Не ищи себе целого счастья -
собирай на земле по кускам.
"не ищи себе полного счастья", - мысленно подпевая ей, разошелся в словах Шель, он знал эту песню, "Отповедь Безнадежно Влюбленному". Девушка была светловолосая,насколько можно было понять в фонарном свете, но Шель представлял себе Элу и устало, насмешливо улыбался, позволяя себе ни о чем не думать.
- Август!
Брат не отозвался, и Шель дважды обмотал обе спальни и кухню, прежде чем заглянуть под кровать и повторить себе сказанное сегодня:
"Марев? Марев не утрется..."
Как быстро...
"Я очень богатый человек, и это богатство исчисляется не только деньгами."
Так быстро?
- Август!
...пока он допрашивал молодца, пока спорил со старшим велларом о "чайках"?
Шель ни разу не поднял руку на Августа. Так что на встревоженный и гневный голос тот уже вылез бы, где бы ни прятался.
Шель неверно истолковал провожающий взгляд Марева. Такой взгляд бывает у бойца, очень хорошего бойца, перед тем как нанести смертельный удар, и из-за этого-то взгляда ты и не знаешь, откуда удар последует. И совсем необязательно боец наносит этот удар без удовольствия.
Обшарив углы и кладовую, Шель остановил преждевременные выводы и вспомнил всех соседей, у которых мог засидеться брат. Светловолосая девушка на балконе знакомой не была. Ноги уже несли за порог - извечное "хозяева, вам гость еще не надоел? стемнело, пора выгонять!" звенело в голове, а взгляд в поисках ответа на вопрос "Как она оказалась на этом балконе?" шарил под ногами, и если бы не это, Шель так и прешагнул бы, как перешагнул, когда входил в дом.
Август заворачивал так свои сокровища. Помнится, у юнги он как-то выменял ракушек, каких не вылавливали на Нилитском побережье. Ракушки были мелкие, но яркие и причудливые, и Август носился с ними, завязывал в плотный узелок, пока не извозюкивал тряпочку. Швея из того дома, с балкона которого предостерегали от поисков полного счастья, снабжала детей новыми лоскутками. На паруса для весенних щепок и платья для девчачьих кукол.
В узелке были не ракушки. Он был мягкий, бесшумный, и когда Шель стал его развязывать, оказался окровавленным.
Шель понес к свету.
Маленькая фаланга с обкусанным ногтем.
Эту песню написал Акразак. Эрта Акразак, неудачливый герой-любовник, безголосый поэт, знавший на собственном опыте, что полного счастья не существует, собирай по земле по кускам... Целого счастья. На земле.
Шель выбежал к поющим и схватил парня за руку, а девушка на балконе, подняв голову и прикрыв глаза, так что тени от ресниц легли через все лицо, вдохновенно повторяла припев:
- ...и пока ты не спросишь - надейся,
и не спрашивай - правда убьет.
Он пережил это и не спятил, потому что он внял совету. Потому что это продолжилось, и он научился отличать игру воображения от посланий и послания - от посторонних следов, оставленных другими преступлениями. Отчасти это умение подняло его в должности. Он тогда часто задавался вопросом, какой же властью обладают Мастера, если просто человек, чье богатство исчесляется не только деньгами, способен на такие вещи. И отвечал себе, что это правильный закон, если он запрещает применять подобную власть. А сейчас он сидел на стуле в уже-не-мастерской, еще-не-гостиной, и пытался удержаться в этом мире за слова, формулируя вопрос к Виталэ. Его весьма интересовало, откуда Виталэ взял Невыносимого Нада, и почему никого не известил о том, что где-то его взял. Он снова останавливал выводы, потому что это была страшная надежда. Однако она не просто позволяла перескакивать, она переносила его через многие звенья логической цепи.
***
-...что значит нет женской руки!
Все были заняты серьезным делом и никто не оглянулся. Несколько человек рисовали гипсовый погрудный фрагмент "кричащего воина". Мольх делал это уже в четвертый раз и все у него что-то не выходило. Он разозлился, отер пот, сказал "сдохнуть можно", подошел, повалил бюст на подиум и принялся душить, корча зверские рожи. Воин, разумеется, кричал. Веги, видя это, бросил своё и пошел с куском мела к стене, где им уже были размашисто начертаны несколько профилей - дополнить коллекцию. Алан, взглянув на натуру, прикрикнул на Мольха: "поубиваю" и тот, притянув к себе воина за уши, звонко помирился поцелуем в нос и поставил на место.
- Я только из скульптурной, - продолжал Суть, все еще стоя в дверях. - Вы бы видели, какой там порядок! После них вхожу сюда и что я вижу? У меня волосы выпрямились кверху! Свинюшник. Лошадей нельзя держать. У Мориха в зверинце чище. Мартина спросите. И вы еще надеетесь на какие-то прибыли?
- Меня раздражает ваша вульгарность, - процедил Невыносимый Над. - Вам трудно выговорить лишнее слово? Какие-то что? какие-то кто? Прибыли какие-то вещи? Какие-то господа?
- Слушайте, вам перед Виталэ не стыдно? - гаркнул в ответ Суть, но никто даже не вздрогнул, а Веги пририсовал вытянутую физиономию с оттопыренными усами. - Я о деньгах говорю, вообще-то! Я говорю, что только вернулся из скульптурной - кто-нибудь меня слышит? Парни вынужнены были разгрестись, приличный человек им позировать отказался.
Суть повел глазами вокруг, всмотрелся в художества Веги и продолжил:
- На бумаге надо делать такие вещи!.. Над совершенно правильно оценил обстановку, я бы тоже на его месте боялся, как бы не прибыли какие-нибудь господа и не застукали его неотразимость в этом... В этом!
Над вынул пудреницу и провел пуховкой по лбу. Мольх толкнул Алана и фыркнул: "во получил разгон! Пот вытирает". Суть, багровея, уставился на шаржи, и ядовито осведомился у Веги:
- А ты где?
- Я перед вами стою, - буркнул Веги.
- Вытирай!
- Мне что, делать больше нечего? - пожал плечами Веги и вернулся к своей работе.
- Кому нечего делать, пусть сейчас же начинает уборку!
Кто-то по-привычке указал на Мартина.
- Окна протри, - диктовал Суть, - стену эту позорную, и начинай полы. Мартин, слышишь? А то мы сапухой зарастем!
- Какое озеро? - опешил Мартин, поднимая голову.
- Вы что, сговорились? Какое еще озеро? Я про окна говорю: протри!
Мартин огляделся как спросонья, считая окна, пожал плечами:
- Ты же сам сказал: "а то мой сапог озеро стер", - и уточнил: - А какое тогда не надо?
Мольх вскинул голову и захохотал так, что распахнулась дверь. Мартин вздрогнул и направился.
- Ку... Куда ты! - окликнул Мольх. - Озера-то нет, его Суть сапогом стер!
Мартин остановился и поглядел на него беспомощно.
- Ты что, издеваешься? - взвизгнул Суть.
- Куда идти, я не понял! - возмутился Мартин.
- За водой! Что это на полу лежит? Что это с потолка висит? Мухи катаются?
Через полчаса Виталэ зашел проведать и увидел, что вся учебная хрюкает, утирая слезы.
- А, - махнул рукой Мольх. - Над в пудреницу чихнул.
***
Никто не заметил, вернулся ли в тот день Мартин - любой мог бы повторить за Веги "мне что, делать больше нечего?" но Суть почему-то возмущения свои поумерил. А спустя еще денька три, когда отсутствие Мартина стало заметно не только по тому, что мушиные качели так и остались нетронутыми, но и по тому, как начали выветриваться запахи с чердака, Веги, пожимая плечами, рассуждал с Аланом:
- ...Подушка уже третий день бегает за Мольхом и кричит "мяу, мяу", а Мольх бегает от нее и кричит "откуда я знаю, где Мартин, он твой хозяин, а не мой".
- Да и Жаг, - опомнился Мольх, - куда-то запропастился.
- Пф. Я когда еще тебе сказал.
- То-то я смотрю, Шнырка осмелела...
- Ушел, значит, - подвел черту Алан задумчиво. - Господа, может, что случилось? Мастер знает?..
На некоторое время воцарилась тишина. Она стояла до тех пор, пока на подоконник не приземлилась птица. Птица была крупная, но и само ее появление не отвлекло бы никого, если б она не откашлялась по-человечески.
Все вздрогнули.
Над вскочил и отошел к стене.
- Я встретил его. Рассказал кое-что. Ему не до вас. Он уехал, - объяснила птица.
- Это Однокрылый, - сказал Алан негромко.
- Ннда? - осведомился Веги, - ты дальтоник? - имея в виду, наверное, умеет ли Алан считать.
- Ты хочешь сказать, все грачи теперь так разговаривают?
И все посмотрели на Нада, сползающего по стене.
- Сдохнуть можно, - прошептал Мольх.
- Что мастер скажет, - не своим голосом прохрипел Над.
Веги пожал плечами и с привычной грубостью рассудил:
- А что сказал неживой мир, когда треснул корнями в землю а ветвями в небо? "Да пусть растет. Мне все равно, а ему приятно".
- Не надо, - задыхался Над, сжимая виски в ладонях, - не надо.
- Качай его! - бросил клич Мольх, и Невыносимый Над так и не упал в обморок, потому что подлетел к потолку.