Жизнь страстей. ISBN 9785919459149

 
ISBN 978-5-91945-914-9
 
© Меклер М. В., 2015
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
Поэмы и большие стихи
 

АДЕПТЫ СКИТАНИЙ
 
Когда дом покинешь, прожектор включи.
Пусть освещает вослед на прощание,
как лунная дорожка в кромешной ночи,
лишь до рассвета твоё расставание.
Под утро взглядом верни сожаление.
Про всё не думай, иди на восток.
Пусть запад поймёт пустоту исчезновения,
крупицы вчера, щепотки сегодня и завтра кусок.
Чуда не будет, оно не свершится.
И если останешься ты одинок,
всё, что случилось, не повторится.
Это судьба преподносит урок.
Тому тяжело, кто помнит всё,
оказавшись под колесами времени,
страна не помнит правду о тех,
кто потерялся лишь временно.
 
Самое вечное – жизнь после нас.
Время жизни не переходит границу смерти.
Выход на свободу, как судьбы абзац,
возвращает нас к мирской круговерти.
Скрежет пера превращает человека в бумагу.
Чернила намного честнее крови.
Кровь, настоявшись, не превращается в брагу,
читая своё, невозможно нахмурить брови.
Лицо без слов выражает всеобщее благо,
юмор блудит в коридорах жизни,
мы смеёмся, как скомканная бумага,
ожидая эффектов от катаклизма.
На родине не осталось мест для возврата,
здесь даже тень не найдёт свой угол,
скоро детей попрошу вернуться обратно
на языке человека, который убыл.
 
Любое пространство, где нас нет,
приходит со временем в ветхость.
Мы в империи оставили след,
размеры его ощущает поверхность.
Время – бесконечно. Пространство – суть.
Время, в сущности, – мысль о сути.
Жизнь протекает, и не свернуть.
Вечность наступает, где кончен путь.
Лишь мгновение под давлением «же»
мы проживём в хаосе на свалке лет.
Не успеешь сказать «люблю», и уже
тебя в последний путь кладут на лафет.
До этого везде девять целых и восемьдесят одна
нас притягивает к центру планеты.
Мы не покидаем пространства, из которого видна
луна по ночам, как символ приметы.
 
На всём пути от и до трезвость
мысли есть залог скитаний.
Если некому навести взгляд на резкость,
то наступит предел испытаний.
Хочется сказать необычно, величаво,
возводя в куб.
Сложенные мысли, которые архаично
срываются без остановки с моих губ.
Мы сохраним на будущие времена
свои мысли и радостные лица,
когда позовёт нас обратно страна
и пропустит без визы граница.
Из холодной державы я вынул тело,
успел обернуться назад
и уверенно, смело
запомнил фасад,
 
все очертания родины,
и своё захолустье,
стало грустно вроде бы.
Все реки в море впадают из устья,
а свет всегда стремится во тьму.
И если жизнь уже испорчена,
то только потому,
что она расчленена.
Я в пространстве своём захлопнул засов,
но я не призрак и не вымысел сна,
покинув державу дремучих лесов,
мой адрес сдвинулся, как от зубов десна.
Моя судьба пятится в старость пешком.
Я свой век доживу там, где короче верста,
где настоящее пролетит кувырком.
Я уверен, там наяву существуют места.
 
Лишь только земля
в состоянии твой образ жизни понять,
она имеет облик нуля,
может приютить и без эмоций обнять.
Новые очертания и климат иной,
изменили сознание
восхищаться той стороной,
где смысл жизни – лишь выживание.
Самое постоянное при взгляде наверх –
луна, похожая на лысину
еврея, произносящего «эр»,
как дребезжащую струну.
Я не разносчик мыслей о быте,
просто долго я был в затмении,
в умопомрачении, на другой орбите,
где наблюдал замедление времени.
 
После этого, как число оставляешь в уме,
так империя поделила меня на нуль,
и думаю, что меня уже не увидеть извне,
я затаился, как дорожный патруль.
Развернулся против на сумму углов
того треугольника, который не выпит.
В моём глотке захлебнулось много слов,
будь он уже давно параллелепипед.
Глухая родина медленно слепнет,
её взгляды, как евклидовы параллели,
оттого наша любовь необратимо меркнет
и не пересекается в точке моих целей.
Всё чаще ночами накапливаю бессонницу,
в молодости время прожигал, как сигарету,
постоянно слышу, как удаляется конница,
поэтому дни хочу растянуть до рассвета.
 
Но успеваю догнать своего коня,
плёткой погоняю его вскачь,
гоню без остановки до заката дня,
чтоб во снах не слышать детский плач.
За несколько часов можно облететь меридиан.
На прожитую жизнь не смотрю превратно,
она неизбежно истекает во временной океан,
только мгновение доступно и понятно.
Там, где ветер бризом обжигает фас,
а гром рокочет набатом,
слёзы дождём кропят из глаз,
Родина встречает шабатом.
В городе на высоком берегу,
который обнимает водяную гладь.
Дочь моря – название ему
дали, чтобы юность оправдать.
 
Дедушка по имени Яффо
за левую руку держит Бат-Ям.
Ему знакома пятая графа
и посошок репатрианта во сто грамм.
Дарила обетованная земля
надёжный фундамент свободы.
Расправил крылья от небытия
орёл, отринувший невзгоды.
Здесь кровь перемешалась
союзной группы прошлых лет,
а русский ген, упорно повторяясь,
починил слегка менталитет.
Тут в церкви местной наши свечи
уж не коптят из воска.
Кругом «шалом» звучит при встрече,
а с потолка не сыплется извёстка.
 
Дороги все ведут к пескам в пустыне,
земля даёт три урожая в год
и нет ни одного еврея в Палестине,
зато «Хава нагилу» весь народ поёт.
На флагах не печатают средства производства,
ворчать на все свои законы
считается тут манерой жлобства.
Здесь просто так не целуют иконы.
А когда шабатные свечи
освещают всем идущим дорогу,
тогда ивритом с русской речью
безмолвно произносят «Слава Богу».
И в каждом звуке предков языка
я не нашёл к себе презрения.
Здесь безопасно жить наверняка
под флагом треугольного сплочения.
 
Там, где пальмы стали фоном, надо жить,
и климат тут комфортный и изящный.
Ещё нужно за это платить
и стремиться будущее соединить с настоящим.
Мой язык не будет иностранным,
и я не птица, чтобы возвратиться обратно.
Я градусник с отметкой 36 и 6 постоянно,
где времена года меняются многократно.
Почти всегда, возвращаясь оттуда,
так хочется удрать, напевая романсы,
туда, где погода охраняет простуду,
в те места, где живут итальянцы.
Или исчезнуть на просторах Европы,
например в Париже, где жизнь длится века,
увезти себя из российской ж..пы
туда, где нас нет наверняка.
 
Мы живём далеко не там,
где родились, и волей судьбы
читаем библию, а слышим Коран
и мечтаем видеть, как расцветают дубы.
Здесь никогда не растопят печь
и в колумбарии не пометят место.
В земле, в которую придётся лечь,
русской душе будет очень тесно.
Прощайте, трущобы времени.
Пока, пока, утраченная любовь.
Пора возвращаться на Родину
к ласкам любимой и вновь
туда, где сосны и ели,
где грязь, мороз и снег,
к тому, кем я был и есть ли,
к тем дням, за которыми век.
 
***
 
Я вернулся из иммигрантского плена,
перед храмом встал на колено,
церкви Иоанна Богослова
там помолился, молвил слово.
Зарю увидел с востока и закат не на море,
шёл босиком по росе к стогу сена в поле.
Как пахнет солома!
Дома!
У реки нет конца
и без конца
ширь и даль,
какая печаль
жить не тут, где могилы родных
и память иных.
Внука держал,
а голос дрожал,
когда обнимал сыновей
и просил их быстрей
налить по бокалу вина
за то, что есть Родина!
Зашёл в Третьяковку, прошёл по Тверской,
посетил Ленком и, конечно, Большой.
Вокруг русские смурные лица,
но как ты прекрасна, родная столица!
Проехал на трамвае, спустился в метро,
только здесь я понял одно,
что самое важное в своей жизни –
это жить и умереть в своей отчизне.
 
;2012 год
 

БОЛЬШЕ ЧЕМ НОЛЬ
 
Писатель отличается от живописца
одинокими мыслями от своего лица,
шорохом и скрипом пера
и частым перелистыванием своего нутра.
Живописец отличается от политика
отсутствием знания, в чей адрес критика,
нервами, не закрученными в канат,
и невозможностью получать откат.
 
Политик отличается от читателя
не принадлежностью к среде обывателя,
мнением о себе самом
и частотой попадания в дурдом.
И только неизвестный всеми читатель
выглядит, как одинокий журавель,
и не отличается ничем от писателя,
из-под которого на миг ушла земля.
 
Для него книга – необычайна и проста,
как для нашего века изобретение колеса.
Скорость жизни как перелистывание страниц,
навязанный знаменатель и всеобщность лиц
происходит по законам притяжения звёзд,
где бродит муза в пространстве грёз.
Только в царстве воздуха мы делаем глоток,
чтобы мысль после выдоха выражала слог.
 
Нет на земле вещи безупречней, чем алфавит,
делающий нас человечней, когда мозг говорит.
Грамматикой, ликбезом и языком – вот чем живёт разум.
Человек без этого впадает в маразм.
Мы хотим выстроить жизнь наподобие алфавита.
Создать свой портрет на лоне природы, которая лишь свита.
Мы движемся по дороге, выложенной фантазией в своей эклоге
из шагов, разместившихся в слоге.
 
Мир состоит из вещей, а мы живём мыслями о них.
Вещи уязвимы, их формы – суть воображений самих.
Мысли о вещах быстро забываются,
даже если что-то всё время теряется.
Просто наша жизнь, как песня пастушья,
но мы не страдаем от равнодушья.
Мы – пастухи пустоты и четвероногой мебели,
символ красоты – уплывающие за горизонт лебеди.
 
Там, где вещь кончается,
пустота начинается.
На этом месте наше любопытство
и начинает искусство.
Искусство общается с человеком тет-а-тет.
Между ним и нами невозможен запрет.
Интеллектуальное равенство гарантирует природа.
Но есть преграда.
 
Не любят искусство те, кто владеет благом,
за его доступность под нейтральным флагом.
Там, где искусство, согласие заменяет равнодушие,
а поголовное разногласие расчленяет единодушие.
Нули, которые управляют властителями блага,
точкой и запятой превращаются в рожицы на бумаге.
Способность творить помогает свою судьбу прожить,
а навязанная благодать заставляет служить.
 
Мы то, что знаем, делаем, а что не знаем, творим.
«To make» заменяет «to create». Шедевр не знает, что мы хотим.
Гений – редкая случайность, понимающая истину.
Гений – от Бога. Воистину.
Поэт переносит себя стихами в материю,
стихи выносят его за пределы способностей в мистерию.
Там и создаётся шедевр, который всех удивляет.
Нет творческих способностей перед тем, что ужас вселяет.
 
Мы стихи сочиняем ради любви
и чтобы наследить после себя OUI.
Мы выражаем себя в окружающем мире
и выражаем душу свою, обнимая лиру.
Поэт – средство существования языка,
он тот, кем язык жив наверняка.
Язык старше нас и приспособлен к мутации.
Наши стихи переживут нас даже в иммиграции.
 
Начиная стихи, мы не знаем конец и берём отсрочку,
язык сам продиктует нам следующую строчку.
С рифмой можно зайти туда, где никто не бывал.
Качество поэзии определяет языка потенциал.
Колоссальный ускоритель – это стихосложение,
мы попадаем в зависимость от этого явления.
Поэзией мы на всё проливаем свет.
Человек, зависимый от языка, – и есть поэт.
 

БУТЫРСКИЙ ТУШ
поэма
 
;2009;2010, г. Москва, ул. Новослободская, 45
 
НАЧАЛО БЕЗ АЛЬТЕРНАТИВ
 
Тюрьма – без альтернатив.
Тут обостряется всепонимание.
Враг осязаем, ненависть как позитив
становится актом всепрощения.
Формула тюрьмы – ограниченность пространства,
помноженное на избыток времени
в пределах тьмы, без определения гражданства
и безысходности в её проявлении.
 
Армия отличается от тюрьмы.
Здесь ненавидят абстрактного врага.
В тюрьму попадают отречённые от сумы
и нарушившие строй марша «сапога».
Значима виртуальная сторона жизни.
Тюрьма – это ГУЛАГ,
приютивший постояльцев после катаклизма.
Недостаток пространства – единственный враг.
 
Как выпьешь до дна свой зелья бокал
и запомнишь цепкие цифры года, –
поймёшь, что в тюремном похмелье пропал,
находясь в окружении народного сброда.
Тогда узнаешь суть многих грехов,
разложившихся в замкнутом времени.
Они состоят из любви и грустных слов,
написанных на краю плоти вселенной.
 
Жизнь не просто длинна. Она длинней,
чем дороги, ухабы, лощины.
Срок в тюрьме – как вереница дней,
количество лет пропорционально морщинам.
Во много раз длинней вереницы той
мысли о смерти и прошлой жизни.
Хочется исчезнуть и появиться в иной,
изменившей меня, но другой отчизне.
 
На родине не осталось места для умных.
Вместо налога забирают свободу
и много готовят законов безумных.
Услышать бы третейского судью об этом немного.
Сумма наших взглядов о невинности
всегда меньше одного решения прокурора.
Для человека, заблудившегося в невесомости,
правда закрыта в самом тёмном углу закона.
 
Насилие над детьми не наказывается в меру.
Украл телефон – лишат свободы надолго.
Желаешь заработать – пойдёшь по беспределу.
Дырявые, как сито, законы исполняются гордо.
Основа законов – как пирамида.
Лишь тот, кто на вершине, – недоступен.
Всех остальных карает Фемида.
Каждый десятый – вероятный преступник.
 
В ТРУЩОБАХ ПОНЯТИЙ
 
Начинаю свой путь по трущобам понятий,
за окном облака, а на потолке извёстка,
по прямой держу путь, я законом прижатый,
и уже не свернуть, в сроке нет перекрёстка.
В клетке чалюсь один под жестоким надзором,
словно птица, лишённая временно крыльев.
Циферблат пожелтел, не от пробы – от взора,
Я сжимаю виски, я – противник насилия.
 
Мне не понять зачерствелый российский разум,
чёрный ящик закрыт, круг по сути не вечный.
Кто-то флаги полощет, пропитанные нефтью и газом,
человек как квадрат, а жизни круг – бесконечный.
Всюду очереди теней за право выжить,
непрерывна вода, вечно то, что не знаешь,
поэтому много сумасшедших, желающих мстить.
Мы все в движении всегда, без него умираешь.
 
По карцеру, как шаман, кружа,
наматывал пустоту её как клубок,
чтобы знала моя душа,
что со мной остался лишь Бог.
Тем проще, чем безнадёжней.
Уже ничего не ждёшь.
Молчание – правды надёжней
иначе с ума сойдёшь.
 
И если отсюда выйдешь достойно,
то это судьба,
чтобы в будущем жить спокойно,
начинать нужно было вчера.
Фаланги пальцев сжимают ручку,
мысли незримо движут пером.
Делаю вздох – выдыхаю строчку,
сознание дырявлю, как сверлом.
 
Вдохновение – результат заточения,
метафор суть – переживаний полёт.
Насилье системы рождает презрение,
правосудие с правдой сводит свой счёт.
Дожил до момента, когда нельзя
навстречу течению плыть противу.
Смотрел на всё, свой зрачок слезя,
как с водопада нырнул в перспективу.
 
Наступил предел от беспредела,
когда разум может вектор поменять,
ещё немного – и всё вскипело.
Пришлось на свободу наплевать.
Я выдавлю свой русский ген, как прыщ,
я с кровью отрыгну патриотизм,
я не один из многих тысяч,
кто ненавидит современный сталинизм.
 
БУТЫРКА
 
Обшарпан миллионами ног,
истерзал сотни тысяч душ,
изнутри похожий на гроб.
Играющий судьбами бутырский туш.
В горле от многих «ура» изжога.
Социализм разлетелся пеплом
от перестроечного поджога,
занесённого неизвестным ветром.
 
Новая эра – эпоха рабства,
захватившего нашу планету.
Насилуют нас, как дырку в матрасе,
мы все мишени за любую монету.
Убийство – наивная форма смерти,
но надёжный инструмент передела,
под ментовские аплодисменты
следаки открывают дело.
 
Краска стыда ушла в лампасы,
судьи захлебываются в массе приговоров,
набивают карманы и строят гримасы,
слушая фонограммы своих прокуроров.
Если что-то чернеет, то только буквы
от суровости произнесённого срока.
После этого все зэки как куклы,
их увозят от дома далёко.
 
В тюрьме не прийти в себя, ты заперт на ключ,
вокруг нет земли и не видно людей.
Окно, как клетчатая занавеска из чёрных туч,
закрывает открытую волю идей.
Себя можно отличить от других
рифмой строф, уложенных в клетку.
Здесь редко встретишь глухих и слепых,
тут очередь на дальняк и к розетке.
 
Здесь слезятся глаза и не стоит болтать
про то, что подумал, и не про мечты.
В этом месте нельзя воровать,
твои мысли видны, как следы.
Тюрьма – твой щит, а камера – твой приют,
здесь никто не скажет, что ты чужой.
Тебя не найдут, если за тобой не придут.
Понимаешь, наказание – это покой.
 
Может быть, лучше двери в ничто
нет, чем место тюремной жизни.
Здесь становишься человеком-никто,
потеряв память и веру в отчизну.
Неважно, на какую букву себя пошлёшь,
там не снять бюстгальтер от кутюр.
Идя по кругу, в никуда придёшь,
Тут не услышишь шелест купюр.
 
За всю свою жизнь я подумать не мог,
что буду унижен, как здесь.
Я русскими генами терплю всё дерьмо,
еврейским умом осознаю этот стресс.
Хочу по земле ходить босиком,
не зная глубины, войти в воду,
с горки катить и лететь кувырком,
но река жизни не имеет брода.
 
ПРИГОВОР
 
Страшный приговор прозвучал судьи в чёрном.
Беспощадность его и непреклонность
выключили звук на словах «виновен…»
и выражали презрение к моей невиновности.
С губ стекали слова, продиктованные страной.
Я содрогнулся и понял: ждать помощи безнадёжно.
Закрывалась глава, которая была моей судьбой.
Меня приняла тюремная жизнь, которая возможна.
 
Всё, что говорил я, по сути, болтовня старика.
Может, нет толку правду в судьях искать.
В нашем возрасте судьи не сокращают срока.
Меня, как теневую иголку, теперь легко отыскать.
Чем меньше поверхность, тем надежда скромней.
Нет, дорогая, несчастных и мёртвых нет и живых,
твоя вечная верность ведёт счёт моих дней,
все только пир согласных, и мы с тобой среди них.
 
В ЛАГЕРЕ
 
В лагере схоронился на срок,
как пони хожу по кругу,
пройденные метры не жалеют сапог.
В тёмную даль смотрю с испугом.
Здесь далеко от шума городов,
в рязанском поле средь пустых небес.
Жизнь отступает до колючих проводов,
и нет дороги, ведущей просто в лес.
 
А ветер рвёт из спины тепло,
я просто брошен один за бортом,
как будто в сказке упал в дупло.
И вдруг себя почувствовал мёртвым.
На воле всё слилось в грязное пятно,
но тень ещё глядит из-за плеча,
жизнь течёт в глазах сквозь решето.
Я воск и прогораю как свеча.
 
Мой гуманизм не ждёт конца века,
Я стал почтовым адресом за высокой стеной,
тут понимаешь, почему человек ненавидит человека,
когда покой твой стережёт конвой.
В тюрьму возвратился, как голубка в ковчег.
Это чтобы в пространстве меня не теряли,
всё равно вернусь в другой мир на ночлег
затем, чтобы мне повсюду доверяли.
 
Артритным коленом пинаю мрак,
освещённый тюремным продолом,
частью мозга понимаю, что брак –
это место под любимым подолом.
Под водой океана или образа жизни,
на одном полушарии, так сказать, светила,
где нам вдвоём без укоризны
вдруг рядом места не хватило.
 
Между нами проход в камуфляже,
нагромождение железа, бетона,
образы мыслей подонков и даже
грохот нашего стона.
Место, где нахожусь, – тупик,
мыс, вылезший их жизни, – конус.
Время прожито, перешагнув через пик,
часы беззвучно идут, сохраняя хронос.
 
То, что исчезло, поделю на два,
в результате получу идею места.
Когда нет тела, важны слова,
цифры не значат ничего, кроме жеста.
Поднимаю веки и вижу край,
за которым нет беспредела.
Это местность, где наш с тобой Рай,
где мы недоступны с тобой, как тело.
 
Сегодня праздник наш с тобой.
Мы встретились опять с разлукой.
Я одарил тебя собой,
украсил одиночество и скуку.
Я дотронулся до твоего слуха,
эхом голоса, что изнемог.
На старика тоже бывает проруха.
Нашей жизни написан пролог.
 
Ты прочтёшь без мыслей позёрства
мои тайные рифмы, как ноты,
и извлечёшь из них наше несходство.
Наши дети не будут сироты.
Нам причудится. Рядом шагают века,
звуки через стекло, как любовные знаки,
незримо коснётся о руку рука
при свете тюремном, как будто во мраке.
 
Мы не сможем рыдать и прощаться,
оглянувшись, улыбнёмся дуэтом.
Нам желанье свободно обняться
судьба приготовит лишь летом.
Весна надеждой веет для души,
вот берег нашего с тобою моря.
Ты мне весточки нежные пиши
вдохновением счастья или горя.
 
Мы любовь свою смогли сберечь.
Я давно уже ничего не боюсь,
на границе наших встреч
тебе в ноги низко поклонюсь
за то, что меня удержала в себе.
Мой крик не сможет окликнуть вас
с тех пор, как я родителей предал земле,
я помолюсь за вас в последний час.
 
КАПКАН СУДЬБЫ
 
Здесь одиночество захлопнуло капкан.
Закрыта дверь, и заколдован вход,
как будто доверху опорожнён стакан,
у решки календарь, перечеркнувший год.
Вот запах чая, вонзившийся в судьбу,
от скрежета зубов звенит в ушах,
грохочет тишина в пустом углу,
ночная тьма блестит в прожекторах.
 
Память соскребла любовь к отчизне,
и она превратилась в прах
на задворках моей жизни,
догорая на моих костях.
Кажется, долго жил, отмеряя свой календарь,
сидел внутри, смотрел наружу.
В зеркало глядел, как на фонарь,
завидовал котам, лакавшим воду в лужах.
 
Решётка ничего не исправляет,
кругом проволока, неспособная взять до-диеза.
Здесь время нами играет
перед лицом некованого железа.
Утром в камере тот покой,
когда наяву, как во сне,
ширины мало, но, пошевелив рукой,
словно реально прикасался к тебе.
 
Во снах постоянно видел зрачок конвоя,
съедал хлеб до самой корки,
издавал все звуки, кроме воя,
и научился жить в стае, как волки.
В камере рано начинало темнеть,
в десять хотелось лечь,
но было естественней черстветь,
тренируя кириллицей речь.
 
Не трогайте меня – или тронете кактус,
не будите во мне лютого зверя.
То, что произошло, – неведомый ляпсус,
который в чужих глазах в итоге потеря.
Я не умру, когда час придёт,
мне будет не хватать тебя.
Пальцем возбудить пианино может любой идиот.
Я в будущем – отражение в прошлом себя.
 
Жизнь не похожа на мечты,
как оргазм не нарисовать с натуры,
так средства меняют суть красоты,
не нарушая стиль архитектуры.
Цель оправдывает любые средства.
Меняется не только порядок, но и понятия.
Жизнь листает горькие страницы без конца,
извергая на неудачи проклятия.
 
Сумма дней в одном месте
намозолила зад и бока.
Уже в газетах вышли вести,
когда я всем скажу пока.
Скоро умолкнет голос отчаяния,
узость пространства заменит простор,
исчезнет разлука в объятьях свидания,
последней строкой истечёт приговор.
 
Ты хочешь мне писать, я знаю.
Из сердца чувства отпусти.
Твои любые строчки исцеляют
в моей сверхсжатости.
Ты знаешь, я давно томлюсь в неволе,
как без крыльев загнанная птица.
Мне пусто без тебя до боли,
я – непоправимо белая страница.
 
А недописанную мной страницу
божественно, спокойно и легко
закроет, как амбразуру иль бойницу,
мой Ангел, когда я улечу из клетки далеко.
Так хочется пройтись нагим,
зажимая в кулак только фигу,
напевать государства гимн,
изображая недовольства глыбу.
 
Хрипя, прокричать во всю мощь:
«Господь! Сохрани нас от беспредела».
И медленно исчезнуть прочь,
извергая пот с обнажённого тела.
Вот так, не оборачиваясь назад,
над всей коррупцией насмехаясь,
я удаляюсь, показывая голый зад,
своей трагедией в душе наслаждаясь.
 
РАЗВЯЗКА
 
В неволе на лице видны морщины.
Они как шрамы от поддельной чертовщины.
И облик без уголовной причины
не придаёт вид суровому мужчине.
С тех пор как я получил от судьи по морде,
прошёл везде, только не был в морге.
Мыслить и жить уже трудно по моде,
состояние здоровья ослабло вроде.
 
Постоянно глаза слезятся от боли
оттого, что не видели света на воле.
Я прикован в партере, то ли в ложе, то ли
мои тюремные затянулись гастроли.
Мне не надо прикрываться маской
и всех вгонять в стыдливую краску.
А тех, кто грешит содрогать нервной встряской,
чтобы исчезал узелок беды развязкой.
 
Я вернулся. Грянул гром.
Ведь я кому-то нужен.
Где теперь мой дом родной?
Где накроют ужин?
Кто нальёт бокал вина?
Привыкну понемногу.
В том, что было, – моя вина.
Спасибо жив – и Слава Богу!
 
Меня трижды отдавали под суд,
каждый раз фабриковали дело.
Сумма моих страданий – абсурд.
Правосудие использовало меня, как тело.
Лучше, если жизнь вне решёток
изучена тем, кто внутри измучен.
Промежуток жизни очень короток,
а мир, сжатый бетоном, нелепо скучен.
 
Когда я вышел из тюремных ворот
к своему верному другу – пространству,
известно стало мне, что время взяток не берёт
и в тюрьме не сидят за казнокрадство.
Последнее время жил, как в саванне лев,
никогда не думал о грядущем благе,
я пережил этот дикий блеф.
Жизнь превратилась в клочок бумаги.
 
Жизнь недлинна, чтобы откладывать
худшее в долгий ящик.
Научиться бы в будущее заглядывать,
из меня получился бы хороший рассказчик.
Я пасынок державы дикой
с разбитой мордой.
Другой, еврейской, невеликой
приемыш гордый.
 
Не хватал я звёзд с небосвода,
из-под меня украли местность –
мою свободу.
Но есть словесность.
Она в моих мозгах и горле
не без приюта.
Пиши, рука, белей, бумага,
лети, минута.
 
Одна тысяча или две тысячи
от родного крова.
Тысяча означает, что ты вдали.
Между тобой и семьёй только слово.
Силы, бывшие в теле,
и вечно напряжённая неврастения
уходят на трение тени,
как слеза падает в вакууме без ускорения.
 
Между мной и всем миром –
великий Творец и облик любимой.
Я вернулся на место изгнания,
где ходил по лезвию, как по канату,
не заметив чужого внимания.
Я не стал производить доплату.
 
Развалины тоже чья-то архитектура.
По тюрьмам склоняли, как по всем падежам,
сделав из меня аббревиатуру.
Жизнь моя затрещала по швам,
расчленяя фигуру
на один рваный шрам.
 
Мы – молекулы тюрем.
Срок прожить, как перейти поле.
Сильней смысла – закурим.
Сигарета – на воле.
 

ВЕРА В ЛЮБОВЬ
 
ПРОЛОГ
 
Любовь есть дар судьбы, смиряет гордецов.
Она прощает всё, не налагая вето
на несовместимость душ и грубое словцо,
любимой красота простит её за это.
 
Мой поклон тебе за всё, что было,
на колени встану за то, что будет.
Уверен я: ты мой облик не забыла
и время нас с тобою не рассудит.
Любовь сильней любой разлуки.
Разлука может быть длинней любви.
Я находился в постоянной муке
ради нашей счастливой судьбы.
Я был удивлён нашей первой встречей,
с мечтами я встретился лишь на второй.
Вот и настал тот долгожданный вечер,
когда мы снова встретились с тобой.
Ты отречённо была обнажена,
нам стало некогда грустить,
моей любовью ты была поражена
и не смогла меня уже ты отпустить.
 
И ясно нам, что не нужны слова
на чистой белизне страниц
и лучше убежать на острова,
где нет угрюмых, скучных лиц.
Я весь воспоминаниями измучен,
смутной песней затравленных струн.
С твоим образом стал неразлучен,
им исцеляюсь, как старый колдун.
Твои мысли были значительно выше
помысла автора этих строчек.
Ты озаряла купе, мы стали ближе
на площади меньшей, чем покрывает почерк.
Пространство заполнилось смыслом любви,
мир состоял из наготы и морщин.
Как вера приходит от постоянной мольбы,
так сильная любовь поглощает мужчин.
 
Наш поезд летел на Ригу словно ветер.
Ты как в айсберг вмёрзшее пианино.
В этих широтах окна глядят на север,
и ты долгожданным оргазмом стала ранима.
Ты расплетала меня, как платок,
сладострастно наслаждаясь любовью.
Я прессовал тебя, как каток,
и мы чувствам своим дали волю раздолья.
На крыльях любви взлетели с перрона.
Скорлупа куполов и позвоночники колоколен,
узкие улочки на фоне природного лона.
Твой вирус вошёл в меня, я понял, что болен.
От лица фото легче послать домой,
чем срисовать Ангела в профиль с неба.
Знать бы, что кривая может стать прямой,
когда соединяются в любви твоё и моё тело.
 
ПРИЗНАНИЕ
 
Говорю: моя страна грешна,
добавляю, что она безбожна,
и в этом есть моя вина,
но всё ещё исправить можно.
Ты превратилась в моё воспоминание,
жду с тобой свидание, потом боюсь разлуки.
Тобой заполнил всё своё сознание,
чтобы мыслям было не до скуки.
Из царства тени веду наблюдение,
всё, что не знаю, взором ревную.
Выну из памяти своей это время,
с тобой тень моя осталась и тоскует.
Ты, наверно, одна у моря на камне сидишь,
умываешься брызгами зелёной волны.
Уже давно со мной не говоришь,
а волны словно слёзы солоны.
 
Ответить должна родина тебе
за внезапное моё исчезновение.
За то, что приблизиться ко мне
ты можешь только на мгновение.
За то, что нам невмоготу
постоянно видеть друг друга.
За верность честную твою,
за веру вечную супруга.
Теперь я гражданин, измученный государством.
Хочу построить дом, что был в мечтаниях.
Независимо от места, ландшафта,
создать придуманные моей женой очертания.
Прошлого намного больше,
настоящее не становится будущим.
Хочу видеть тебя чаще и дольше,
даже если я стану нищим.
 
Моё кредо – метаморфозы.
Моя нежность пропорциональна
смыслу строк в твоей прозе,
произносимой словами печально.
Постоянно слышу твой голос,
но слова не те, что хотела произнести.
Нас приютил всего лишь полюс
в пределах узкой невидимости.
Пусть нам тесно в твоей квартире,
зато здесь наша с тобой кровать.
Для нас нет места укромней в мире,
где мы так можем там ворковать.
Мы никогда не умрём,
если будем в прошлом жить.
Из жизни уйдём одним днём,
если сможем будущее пережить.
 
Восход мечтою озарён,
закат предвестник снов чудесных,
страстью я к тебе пленён
в пределах нам с тобой известных.
Я не мечтал любимым быть
и так любить в такие годы.
Мне эти чувства не забыть,
я их добыл ценой свободы.
В каждом крике пытаюсь взреветь,
Да, мы прошли всё видимое насквозь,
кроме любви ничего мне не надо впредь,
мы научились жить и выживать врозь.
Уйдут недели, месяцы и годы,
разлука пройдёт, и вот наконец
долгожданный глоток свободы,
седина в бровях под венец.
 
Так бывает в период разлуки,
к нам приходили призраки любви,
я чувствовал ласковые руки
и помнил, как друг друга берегли.
Заметно мне, как изменились лица
и что из глаз проглядывает страх.
Мне будет трудно с образами слиться,
с преступной худобой на выбритых щеках.
Исчезнет злая жизнь моя,
а также одиночество вдвоём.
Забуду весь кошмар, на это хватит дня,
когда вернусь в покинутый мной дом.
Освобожу свою я грудь
от каменного слова приговора,
а память уничтожу как-нибудь,
чтоб научиться жить мне снова.
 
Наш смысл жизни с её началом
переносится календарём в середину.
Мы плывём к своему причалу,
как художник, что завершает картину.
Звуки рояля притягивают нас
и нарушают тишину разлуки,
а детский плач способен каждый раз
напоминать, что будут наши внуки.
Нас нет там, где, глядя в очертания,
мы уходим в прошлое, жертвуя настоящим,
где сумма счастья зависит от вычитания
и сказуемое следует за подлежащим.
Можно сложить всю тяжесть невзгод,
в новые рифмы и в сердце пряча.
Трудно терпеть и ждать целый год
окончания шёпота, крика и плача.
 
ЭПИЛОГ
 
Свои мысли о нашем грядущем
давно рифмую, слагая в строчки.
В них мой опыт борьбы с удушьем:
запятая – предвестник точки.
 
Тебе руку протянул, и был я вправе
забрать тебя из царствия теней.
Там ты была зависима от яви,
теперь и я недоступен в ней.
Друг в друге мы скрывались в меру,
исследовав свой хаос отношений.
Теперь храним в себе мы веру,
отбросив весь букет сомнений.
 
Сейчас женаты мы, и при свете,
как оправданье нашей наготе,
милейшие создания – наши дети –
любви прикосновения в темноте.
Так долго мы живём во мгле,
без взгляда, запаха и ласки,
и без объятий в ночной тьме
я продолжаю жить в железной маске.
Моя песня живёт без мотива,
её пою, как читаю часть речи.
Ты для меня стала призрачной дивой,
мечтаю обнимать твои хрупкие плечи.
Мы поверить сразу друг другу хотели,
наше прошлое изменило нам в чести.
Мы как две части целого
до конца дней своих будем вместе.
 
Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высокой стеной
от всего мира, в небольшом углу,
мы будем слушать, как рычит прибой.
Вокруг нас кружиться будут дети,
я буду стар, а ты всё молода,
и нам будет лучше всех на свете,
счёт времени пойдёт на кроткие года.
И пусть идёт над авокадо дождь –
мы загорим до самого предела,
и ты с нежностью пальцем проведёшь
по самой незагоревшей части тела.
Нам Бог дарил плоды любви,
мы заложили сад своей судьбы,
а наши дети ждут, когда настанет время,
чтобы перебраться через эту стену.
 
Нам прожить до самой смерти
суждено долго, и даже
мы будем неразлучны вместе
в своём миру, в твоём пейзаже.
Слова мои заставляют остановиться,
сзади тебя жадно дыша.
Мне бы нежность свою выстелить,
в твой от меня уходящий шаг.
 
Моё отражение живёт в твоих глазах,
мой голос будоражит волны эфира.
Моё вдохновенье живёт рифмой в словах.
Всё это любовь – моя родная лира.
 

ПАРАНОЙЯ
 
В зеркале под слоем амальгамы
живёт твой образ фасом в раме,
не чувствующий своей вины за искажённый профиль,
что в маске за спиной оставил Мефистофель.
Скажи ему прощай, как форме суток,
вдруг невзначай в стекле увидишь свой рассудок.
Понятно станет, что он лучше, чем ничто,
намного проще и до сих пор никто.
 
Горизонт с облаками напоминает шнур бельевой
с влажными простынями, развевающимися над головой.
Напрягает сознанье телефонный номер.
Неужели опять кто-то умер?
Середина длинной жизни совпадает с концом короткой.
Разница во времени зависит от насыщения тела водкой.
Человек всё время находит тупик
в любой точке света, не изменяя свой лик.
 
И ты двигаешься в направлении потерянных денег.
И прощаешься с теми, кто покинул жизненный берег
раньше, чем это смогли понять,
почему их смогла догнать
из множества созданных пуль
не пуля из свинца, а инсульт.
Кровь не любит поступать в мозг,
когда жизнь свою натягиваешь как трос,
и если мозг не думает о крови,
то ты доводишь здоровье до боли.
 
Долгое молчание умножает грусть на злобу,
чтобы не видеть неба, надо нырнуть в воду
и оттуда наблюдать протуберанцы,
тогда мысли о плохом накрывают пространство.
У многих больное воображение,
розовое становится чёрным изображением.
Может, что-то внутри раскололось
и ты слышишь свой внутренний голос,
на отрыв души вроде похоже,
И ты всё чаще произносишь: «О, Боже!»
 
Насытившись отражением своим,
ты становишься себе нелюбим,
а осознав свой лишний вес,
отметишь в амальгаме стресс.
Возраст оставляет шрам,
и по небритым твоим щекам,
словно в джунглях, сияют руины,
а ещё точнее – морщины.
Взгляд всегда следует дальше тела,
туда, где нет жизни и всё омертвело,
 
а там, где глаз остановит свой взор,
там пустота открывает затвор.
Всё, что отражение найдёт,
будет отражать жизнь наоборот.
Да, пусть это фантастический бред,
ты, конечно, оставишь свой след
даже в незримом мире зеркал,
гвоздём по зеркалу, как простой маргинал.
 
Страны настигают друг друга в аэропортах.
Люди скачут, как мячик на кортах.
Относительный покой возникает от трения
тишины о прибой бесконечного времени.
Парадоксальность в мозгу создаёт замкнутые очертания,
в которых тоска порождает невнятные причитания.
Запах исчезающего счастья становится зловонней гноя.
Состояние измученной души – это и есть паранойя.
 
Отражение взгляда в чужих глазах
выражает мысли и на словах
поражает глубину глазного дна,
непонятную болтовню о коллизиях дня.
Слухи раздражают психику,
если кто-то наводит критику,
слабых умом. И когда между событиями наяву
ожидаешь гром перевёрнутого в мозгу
извращения твоего взгляда,
который достигнет слухов променада.
 
Встань в свободную нишу и закрой глаза.
Представь, как бесконечность исчезает за
лабиринты и коросты эпох,
где никогда не прорастает мох,
и что это умом непостижимая вечность,
а ты в это время летишь в бесконечность.
Не расстёгивайся перед людьми незнакомых мастей,
чтобы сохранить форму своих же костей.
 
Старайся сохранить профиль, а лучше анфас
и не обращай внимания на дерзость чужих выкрутас.
Из вещей предпочитай серое, цвета земли.
От прицела маскируйся, чтоб на тебя не навели.
Зная языки, не говори на них,
лучше слушай и делай вид, что притих.
Думай, что смотришь в будущее, и держись.
Расстояние между сегодня и завтра – наша жизнь.
 
Помни, что все, кто с тобой на одном берегу,
вниз по реке выдадут сразу тебя же врагу.
Это диалектика. Все глупости без конца
сделаны с умным видом лица
руками сумасшедшего подлеца.
Жизнь начинается внутри яйца.
Лучше осознать, что не зря жизнь идёт,
возвращаться назад, но смотреть вперёд.
 
Всё время думать, что повезёт,
даже если нечет, то будет чёт.
Складывай кубики и строй свой дом.
Если захочешь, то в небе увидишь гром.
Проблемы разбивай только своим лбом,
обязательно молись перед сном.
И люби себя на всех языках,
непонятное жестами показывай на руках.
 
Когда ты заметишь, что вовсе умер,
и на твою ногу прицепят номер,
уже не надо спрашивать, который час,
затем зачитают последний указ.
Тогда ты увидишь, как жёлтая птица
высиживает лимоны на поле пшеницы
и как дети тех самолётов на прогулке вторят вопрос:
почему их не научат мёд собирать и делать навоз?
 
И зачем деревья скрывают сияние корней и древо семей?
И почему чем чаще рыдают, тем тучи чернее и веселей?
В том мире увидишь, как злятся вулканы,
и как океаны выпивают разные страны,
и сколько на небе разных церквей,
и как за твоё воскрешение наливают глинтвейн.
После этого уже не надо другим выступать,
не зная крови твоей, лучше твои стихи прочитать.
 
Вот когда про тебя уже всё рассказали,
то, что ты написал и тебе написали,
заведомо чувствуй затаившийся крах,
а иммунитетом раздавливай страх.
Тогда можно будет себе всё простить,
но сохранить желание себя любить.
Ради этого и стоит творить,
чтобы весело было жить.
 

ПОРТРЕТ ОТЕЧЕСТВА
 
Мы родились в прошлом веке
не по воле Господа Бога.
В инкубаторе, где не думали о человеке
как продолжателе российского рода.
Мы учились в советской школе,
нас шеренгами принимали в пионеры,
мозги нам вправляли в комсомоле,
наш образ жизни превратили в химеры.
Мы учились, учились, учились.
В перерывах нас учили, учили, учили.
Затем мы всю жизнь трудились,
к старости у нас исчезали силы.
 
Мы пели песни о нашей жизни,
нас всегда водили строем,
чтобы все любили отчизну,
она граждан обнимала запоем.
Что осталось от прошлой державы?
Подрихтованный великий язык,
незабвенные русские нравы
и на всё равнодушный мужик.
И это всё где-то в центре абсурда,
где слышно на русском слоге,
видны ужасы драматурга
в медвежьей берлоге.
 
Там раскрывается суть нищеты,
как парадокс богатства.
Результат – поголовная беднота
на всей земле российского рабства.
Человек загоняет себя в тупик
в любой части света.
Мы все на спектакле, который возник
в начале прошлого века.
Уже был антракт после долгого изма,
без аплодисментов упал занавес перестройки.
Граждане страдают от нигилизма,
проживая на родной «помойке».
 
На карте крупное пятно,
по границам у Руси,
на трубе сидит оно,
одна шестая часть суши.
Там старики ждут быстрой смерти,
всюду звёзды красные горят.
Молодёжь под кайфом вертит,
все по-русски говорят.
То отечества портрет –
дым от пачки сигарет.
 
Капитализм есть коррупционная власть
плюс подавляющая мистификация.
Основная цель – деньги красть
и печатать новые ассигнации.
Деньги плодятся как тараканы,
они заполняют всё пространство.
И текут они, минуя карманы,
вопреки законам дедушки Маркса.
Деньги влияют на отношения между людьми,
для каждого есть цена его поступка.
Как только взял купюры взаймы,
время оценит твои предрассудки.
 
Кто-то за десять, другие за сто
готовы предать свою честь и совесть,
а за миллион – ты уже никто.
Деньги убивают всё. Остаётся лишь корысть.
Коммунизм канул, как безденежный пиар.
Настоящего нет без движения счетов.
Человечество похоже на больной кошмар,
издающий треск денег, как гул проводов.
Над столицей, над Москвой
воздвигли олигархи град.
Он разносит сити-вой,
содрогая променад.
 
Москва на его фоне
скукоживается до границ забора,
как во флаконе,
вокруг кремлёвского светофора.
Под зелёный цвет вперёд
двигается утопический капитализм,
он ведёт себя как сумасброд,
творит неуёмный цинизм.
Государство – главный пастух
на пастбище коррумпированного капитала,
кто не пасётся, тот жует лопух
и ожидает своего провала.
 
Вот такая с государством игра
в бизнес-рулетку.
Одним дают от жилетки рукава,
другим от поноса таблетку.
Сто лет нам внушают: Россия – богатая страна,
такие взгляды превратились в фобию,
у нас всего хватает, но не всем сполна,
россияне видят жизнь из-под надгробия.
О сильном государстве мечтают первые лица,
используя мозговой фарш чужих мнений.
Чиновники и бизнесмены реализуют амбиции,
о народе думать им не хватает времени.
 
«Лишь бы не было войны», –
в народе твердят, как девиз.
Беспощадно сворованы недра страны,
На это нет просто реприз.
Мы копошимся на своей площадке,
отведённой для мифотворчества.
Мечтаем вырастить чудо на грядке,
как в сказке народного творчества.
Наш президент – лишь фигура речи.
Цинизм и ложь о способности России
нас не накормит и не излечит
от генетических болезней истерии.
 
Бедность – привычное состояние
большинства существующих в долг.
Нищету определяет приём подаяния
и неприемлемость проживания впрок.
Существование в завтрашнем дне
определяет мера наёмного рабства.
Способность продать свой труд вполне
объединяет неимущих в условное братство,
 
Почему молчат наши Боги?
Зачем страдать, зачем рожать?
Нам неоткуда ждать подмоги.
Неужели только за море бежать?
Здесь в мужских сердцах не осталось чести.
Как только Родину поменяешь на чужбину,
то исчезнешь с судьбою вместе
туда, где смотрят в лицо, как в спину.
Уже за морем отчий дом,
где нам всегда не очень рады.
Мы отчизну не любим за то,
что в ней остаётся всё меньше правды.
 
Ты, Родина, тиранами себя сокрушила.
Твой народ страдает от любви и боли.
За что ты, держава, Царский род порешила?
Я свой голос за Царя отдал бы, что ли.
Боже! Царя верни!
Господи! Не допусти уничтожения!
Появись же, спаситель страны!
Воскресни, Россия! Боже, спаси народ от обречения!
 

ПОД ПРИЦЕЛОМ
 
Все бредут по мегаполису, по исхоженным тропам,
кругом шпили торчат, как рёбра Европы,
и мы простые, смертные прохожие,
везде купола смотрят в небо и очень похожи
на безликие лица
и на соски девицы,
ещё не кормившей младенца,
сплошь и рядом русские, евреи, грузины, немцы.
Каждому готово место с реальным надзором,
все под прицелом государева взора,
там, где незримость пустоты
с её притягательностью для темноты.
Длина потёмок короче мысли о бесконечности
и той несправедливости и беспечности,
которая есть на этой земле
и существует просто везде.
 
В круге нового мира,
чтобы произвести из понятий лиру,
любой становится нелюдимым,
просто надо обернуться иным.
Вокруг много разных людей,
трудно их понять. Лучше любить зверей.
В их мордах отсутствует честь,
думают они только о том, что поесть.
Звери не могут соврать,
и им нет смысла взятку брать.
Они не смотрят в прошлое через плечо,
когда их кормят, не требуют ещё.
Человек создал клетку, где отсутствует тень,
а от чёрных мыслей никогда не приходит день.
Судьба может быть перечеркнута одним
приговором о том, что будешь судим.
 
Как образно отмечал Солженицын,
жизнь в кандалах украшает лица.
И вторило ему око Бродского досужее –
взгляд изнутри острей, чем снаружи.
Не перечислить тюремных строк,
переживших Ильи Эренбурга срок.
Инакомыслие – предмет осмысления,
его вдохновение размножается в заточении.
Рабы любят обсуждать жизнь господ,
когда наступит всемирный потоп,
мы все нырнём в водяное царство,
вот там господа пусть модифицируют рабство.
В глубокой воде всё происходит вдруг,
затонувшие города и спасательный круг,
повсюду видны всплески скитальцев,
зато все свободны, без отпечатков пальцев.
 
Только на дне видны крыши тюрем,
остатки живых затаились в трюмах
кораблей, плывущих к закату,
и подводные лодки прокуроров и адвокатов.
Горизонт чист, к нему надо плыть
и ждать, когда колокол будет бить,
извещая о жизни свободной гордо
где-то на острове ещё очень долго.
Посредственность большинства
демократизируют общество,
что приводит к культурной деградации
и плодит бездельников цивилизации.
Интеллект остался в стороне,
глупец выражает своё мнение наравне
с умными, разрушая культуру бытия,
а энергия дураков двигает развитие.
 
Глобальное и повсеместное оглупление
и отсутствие ноократического управления
создало человека, который не может признаваться,
а власть талантов не будет развиваться.
Будущее без перспективы, как туннель неуспеха
там, где не проходит эхо,
в психологической дали,
без альтернативы даже по горизонтали.
Жизнь – натюрморт событий в рамках мемуарных строк,
всегда помнишь свой первый урок,
и не забываются роды женщины в муке,
тренируя нечувствительность к разлуке,
и ожидаешь каскада наития,
когда обнаружишь себя мальчиком для битья.
Жизнь внутри яйца не предел отчаяния,
стал преступником – не жди покаяния.
 
В пространстве жизни те вещи зримы,
что в отражении неповторимы.
Услышав своё имя, хочется втиснуться в щель,
чтобы тело не нашли как цель.
Правила игры в жизнь неоспоримы,
опасно быть рядом, лучше пройти мимо.
Сохраним на трудные времена для детей
прожитые года без нулей.
Даже в пространстве, где нет ничего,
нет безопасности от всего.
Жизнь – это движение во времени к смерти,
смерть без времени приходит, поверьте.
Можно вены вскрыть и тихо прилечь,
тёплой кровью до конца истечь,
вспоминая всю жизнь до последнего вздоха,
лишь бы другим не было плохо.
 
Прошлое обокрало время, барахтаясь в беде,
невзирая на разборки в суде.
Передачки сыпались на суматошный кон,
охраняя свободу под ржавым замком.
Баландеры спешили на обход, а мозг лечили замполиты.
Хлёсткий ветер раздражал и поднимал аппетиты.
Страшная пытка – под властью бессонницы бессилие видеть,
теряя рассудок, не зная участь. Ненавидеть.
Это – мутище солнца. Это – поэзия осиротела.
Это – шутка запоя, прорва, трогаю руками мёртвое тело.
Слышен постоянный шум трения железа.
Перезвон колоколов как мелодия полонеза,
позлащённых солнечными лучами,
напоминает бренчание камерными ключами.
И бесконечная вереница смурных лиц,
напоминающая стаю теней, похожих на птиц.
 
Судьбу, как пружину, зажали до
замкнутости внутри два-пи-эр-проводов
и предела возможности отсутствия звука,
не подчиняющихся закону Гука.
Будет что написать потомкам,
рвётся не там, где очень тонко,
и как свободу не терять на воле,
чтобы ненависть была острее боли.
Свобода – это достижимая даль в любую сторону,
когда можешь нырнуть в реку абсолютно голым.
И можно слушать, как петухи надрывают гортань
в туманную, предрассветную рань.
Набираю текст на разных языках.
Всем, кто когда-то был в кандалах!
Вам свои мысли рифмую звуком.
Набиваю в инете крик души перестуком!
 

ПЕРЕД АПОКАЛИПСИСОМ
 
Свет поглотит весь Свет,
и мыслимыми станут бездна и бесконечность.
Не будет страшной смерть,
а наша жизнь есть счастья скоротечность.
Хомостадо расселилось на глобусе
и пасётся на его зелёных пятнах,
согласно перемещениям на аэробусе
по городам на политических картах.
Человек воспроизводит себя,
наслаждаясь процедурой продолжения рода.
Заполняет поверхность под названием Земля,
поглощая оболочку иссякаемого кислорода.
 
Несколько миллиардов жизней
заполняют разума океан,
которым управляет Всевышний,
через интеллекта экран.
Все, кто неистово молятся,
протирая колени и разбивая лоб,
думают, что их пожелания сбудутся,
когда их мольбу прочитает Бог.
Но вера есть в одном направлении,
обратной связи нет и, наверно, не будет.
Творец созерцает нас с презрением
и ждёт, когда сапиенс себя погубит.
 
Чем больше урожаев,
тем больше ягодицы.
Не едят только попугаев,
нет жира в разумной птице.
С утра и до ночи перманентно
съедается всё, что вкусно
и весу своему эквивалентно.
От полноты становится грустно,
исчезла грация у человека.
Стремительное ожирение молодёжи
стало болезнью нового века.
Повсюду телеса напрягают кожу.
 
Мир благополучия сражён ожирением,
чревоугодием грешат на планете.
Природная пища станет спасением.
Биопродукты есть игла для диеты.
Весь мир наркологичен,
пустотой не решают проблемы.
Человек обречён,
иглой напрягая вены.
Там, где деньги, –
ноздря в кокаине.
Наркота как сленг
в замедленной мине.
 
Здравомыслия
нет, до начала конца
дозы бесчисленно
поглощают сердца.
Жизнь идёт в ожидании,
что наступит кайф.
Сигаретный дым без сознания
уничтожает лайф.
Декалитры спиртного
заполняют пробел,
если нет другого,
попадёшь в беспредел.
 
Остаётся одно.
Вера в Господа Бога.
Остальным суждено
доползти лишь до гроба.
Под аккомпанемент
телефонных звонков
мы выбираем в жизни фрагмент,
когда рядом нет разных врагов и дураков.
Вся жизнь – лотерея,
и на закате лет,
абсолютно не сожалея,
вытягиваю последний билет. Нет!
 
Пронзительный крик кошмарнее ре-диеза
напомнил скрежет алмаза по стеклу.
Молнии рассекли небо, как порезы,
атмосферный ветер превратился в волну.
Земля лихорадочно задрожала,
обнажив свою кожу.
Языки огненного жала
стали на солнце похожими.
Профили Ангелов расселись на облаках,
их улыбка, как выключатель света,
пронеслась по небу на громовых катках,
включая повсюду тьму после рассвета.
 
В кромешной тьме, в обратном исчислении,
исчезло всё, что Бог создал.
Закрылась первая страница как последняя.
Момент Апокалипсиса настал.
В пустоту жизнь покидала тело.
Пронзительная боль сковала позвоночник.
Душа покинула нутро, душа взлетела.
Кровь прекратила подавать энергию в источник.
Последний вздох закрыл зрачок, одёрнув око.
Жизнь покидала мозг.
В сознании произошёл момент жестокий.
Остаток жизни догорал, как воск.
 
Что касается неба и бездны вокруг,
где пространство не пересекает время всегда,
то это не объятый разумом круг,
только оттуда и можно смотреть к нам сюда.
Жизни, видимо, нет нигде, это видно воочию,
если бы где-то был какой-нибудь вздох,
его засекли бы в телескопы ночью,
но об этом может знать только Бог.
Мир не иссякнет, пока производит нас
и смещается в бесконечность, где не бывает тел.
Человечество поглощает сырье, чей запас
исчезает пропорционально количеству дел.
 
Само пространство как повисший фон
на застывшем небе из множества солнц.
И никто не крикнет «убирайся вон»,
даже если настанет глобальный SOS.
Мы все в одной точке без координат,
вселенский ветер несёт нас вперёд
к неизведанным светилам, что над
человеческим разумом, который живёт.
Шум времени протекает мимо,
неодушевлённость окружает нас.
Мы существуем незримо
каждый миг, как в последний раз.
 
Всё вокруг рождено воображеньем,
и мы всё время чего-то ждём.
Каждое следующее наше движенье –
Чертёж, начертанный умом.
Нам жизнь дана взаймы,
пришла с другого света,
чтобы понимали мы,
что рай для нас – это наша планета.
Суть пространства – отделение души от борьбы.
Всё живое и мыслящее сжато в одной точке.
Мечта всех времен – это мы, идущие к вершине судьбы,
трёхмерно двигавшиеся по оси времени в оболочке.
 
Вселенная несёт свою материю на край бездны,
в пустоту, как категорию, определяющую вечность,
увлекая за собой в бесконечность все звёзды,
во все стороны рассылая мысль, что есть человечность.
Стань таким, каким другие не были,
не выходи из дома, закройся и забаррикадируйся.
Останься наедине в заложниках у мебели,
и ты спасёшься от космоса, хроноса и вируса.
Не выходи из комнаты, запри окно,
пусть замкнутое пространство – твоя субстанция.
И только зеркало видит твоё лицо,
представь, что за окном одна лишь Франция.
 
Твоё пространство – ограниченность коридора.
Не выходи из него, всё равно вернёшься вечером.
Тем более что здесь нет пробок и затора,
останься, и ты не будешь изувеченным.
Изолируй себя внутри урбанизации.
Дойди до туалета и обратно возвращайся.
Человечество стало жертвой цивилизации,
а за окном трудно найти своё счастье.
Пусть вечно цветут сады
на радость божественных глаз
и покой немой пустоты
не поглощает нас.
 
Природа подскажет всем,
что нужно ей самой.
Рыбы не вымрут совсем,
возрождаясь икрой.
После нас – хоть потоп.
Глобус как раз тот ковчег,
где наваждение толп
доживает свой век.
Для каждого существует Храм.
Нам каждому сделают гроб.
Жизнь на теле оставит шрам.
И в каждом из нас есть Бог.
 
Невоздержание, и злобы исступление,
и жажда плоти, чувственных утех,
присущи всем, и эти преступления,
иначе говоря, – душевный грех.
От чего страшнее всего лишь на свете?
Время сурово, но проживём его и напишем о том,
что боимся холода и внезапной смерти,
ведь мы не можем себя отложить на потом.
Устаём от всяких разных испытаний,
от невозможности без денег жить ещё немного
и от постоянных, прошлых воспоминаний,
от суеты улиц и шума нудного прибоя.
 
Человек рождается, чтобы пить, и есть, и размножаться.
Всё остальное накапливает усталость.
Разве кто-нибудь может усталостью наслаждаться?
Новорождённый не успел устать, но и он обречён на старость.
Устаньте все вместе от всего,
что нас с рожденья старит,
и мы передадим потомкам утомление от того,
что нас мертвит, но никогда не умирает.
Жизнь в бешеном течении
уходит в перспективу,
унося прошедшее время
и оставляя за собой картину.
 
Астрономы изучают очертания
тех мест, где не может быть нас там,
как результат последовательного сложения
бесконечных нулей к бесконечным годам.
И трезвый взгляд на то, что было,
и на, что точно помнят,
изложен на страницы, которые не забыли
про колокола, которые всегда звонят.
Бом! Бом!
Всем, кто молится.
Всех времён.
Перекреститься.
 
Шум жизни врывался под купол храма.
Я шёл отдавать себя и её,
и разум прощался с атеизмом упрямо,
совесть меняло сознание моё.
Я в седые лета крестился,
атеизмом измученный, маюсь.
В новой жизни пред Богом явился,
я создал себя заново – каюсь.
Мои мысли – они жестковаты,
и не каждому они по уму,
истину рожают не только в кровати.
Веру и правду защищают в бою.
 

СМЕРТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ
 
Жизнь есть смертельная болезнь,
а мы передаём её половым путём.
Судьба – это повседневная куралесь,
определённая Всевышним Творцом.
Наша биография – это память о прошлом,
будущее наступит, когда нас уже нет,
сегодня закончится непременно ночью,
и так бесконечно, пока правит всем свет.
 
Научимся по-другому жить,
подобно текучей воде,
без признаков жизни быть,
подобно пещере в горе.
Попробуем предстать в облике птиц
и улететь на безжизненный архипелаг,
где нет государственных границ
и где ещё не построен ГУЛАГ.
 
Замрём, как подземный город,
по которому дни скользят как капли,
где живёт тишина и холод,
а года и века превращаются в камни.
Нам свойственно всем воскрешение
из того, что не горит в огне,
и на крыльях любви возвращение
из бытия в небытие.
 
Жизнь – это хаотичные движения,
изменяющие рисунок мгновения.
Кругом серая масса в многократном делении
движется беспорядочно со скоростью зрения.
Смотрим в пространство,
там люди рождаются, чтобы проникать друг в друга,
и, не изменяя одинаковое убранство,
они пытаются понять квадратуру круга.
 
Всем жизнь даётся в кредит, как потуга.
Жизнь вокруг есть главная субстанция мысли,
но жить просто так – бесплатная услуга
и только мысль о жизни делает независимым
человека от окружающей среды.
Волны врезаются в песок морским прибоем,
вокруг ничего нет безупречней воды.
Шум воды как ноты звучит бесконечным покоем.
 
Эта музыка вечной воды заполняет простор.
В нём человек со своим эгоизмом без здравого рассудка
вершит свой ограниченный взор
и выжимает из него всё, как губка.
Хомо сапиенс калечит сути бытия начало,
создавая мир нанонатур без смысла простоты.
Природа терпит весь скрежет металла
и грохот шелеста купюр и суеты.
 
Утопающий в человеческих отходах град
задыхается от длительного прозябания.
Время фиксирует, кто стар и кто млад.
На городском кладбище – музей опознания.
Вокруг все заливают хмельной водой
свой жалкий разум,
и только душевнобольной
смотрит на всё равнодушным глазом.
 
Кругом торчат купола церквей,
похожие на чайные сервизы,
вырастающие, как грибы после дождей,
и выдающие в Рай платные визы.
Тела в серых пальто обживают подъезды,
измеряют счастье в квадратных метрах.
Кучка элиты играет в съезды,
выстраивая благополучие в бронежилетах.
 
Один человек карабкался наверх по трапу.
Следующий постоялец в пальто
вместо воды пил только граппу,
он совершенный никто
из прошлой жизни.
Всех и каждого включает в себя страна.
Она для нас – отчизна,
напоминающая снаружи образ дурного сна.
 
И эта масса по сути живой нации
сползает медленно в то никуда,
задержаться в коем посредством абстракции
можно только мысли, а взгляду никогда.
Там за горизонтом вдалеке
другая жизнь струится,
но недоступна она здесь нигде
даже если к ней со скоростью света стремиться.
 
Мы со временем живём друг для друга.
Наш каждый день стирается в уме.
Года бегут по циферблату круга
и уменьшают трением заряд извне.
Пока жизнь протекает по руслу бытия.
Вперёд глядит и быстро пробегает,
а так как у неё отсутствует спина,
удара сзади она не ожидает.
 
Время бежит неизменно прямо,
и мы завидуем тем, кто оттуда.
После горы появляется яма,
и погода там лучше, а нам всем худо.
Плохая видимость смущает пилота,
мы привыкли подчиняться неведомой силе,
вокруг происходит непонятное что-то,
то, что мы в душе не носили.
 
Мир стал другим, не таким, как был,
прежде в нём царил страх и рок.
Постепенно забываем всех, кто любил,
и ожидаем, что время всех сотрёт,
словно резинка от усилья карандаша.
Ведь каждый тиран в книге уже не злодей,
историю переделанную не приемлет душа.
Всюду толпы стоящих в виде очередей людей,
 
на блага других смотрящих как волк,
успевших опорожнить алкоголя графин,
что страшней, чем десантный полк,
их уже не спасёт ни священник и ни раввин.
Новые времена, трудные времена!
Под аккомпанемент авиакатастроф
история фиксирует наши имена,
а жизнь продолжается рифмами строф.
 
Но мы не жизнь – живая плоть.
В натуре из молекул состоим
и, чтобы долгие года перемолоть,
с испугом за спину свою глядим.
Нельзя счастливым быть немного,
как отцом наполовину быть
и без сомнения веру в Бога
в своей душе от всех хранить.
 
Когда на родину вернёшься
с надеждой, что кому-то нужен,
и если знаешь, с кем столкнёшься,
кто пригласит тебя на ужин,
то поймёшь умом, что некого винить
и что никем здесь не повязан,
тогда без разницы, кому служить,
ты прошлой жизни больше не обязан.
 
Жизнь, словно айсберг, быстро тает.
Незаконченные мысли
жизнь, несомненно, продлевают
и посещают нас как гости.
Только пеплу известна суть,
как догорает зола.
Нам неизвестен путь
от добра и до зла.
 
Взгляд вперёд – близорукий.
Вид вдаль только через линзу
проникает вовнутрь,
подглядывая снизу.
На то она и судьба,
чтобы обнимать без боли.
Скрипит перо слегка
и вдохновляется неволей.
 
Не режет по телу грех,
если вдруг настиг.
Искушение для всех –
испытания миг.
Пусть незнание заветов
есть невежество смысла.
Жизнь, как газета,
прочитана быстро.
 
От рождения и до смерти –
первый шаг и последний.
Суета в круговерти
есть дыхание Вселенной.
Как только что-то приобретём,
тут же начинаем всё терять.
Идём вперёд и точно знаем:
то, что прожил, не забыть и не отнять.
 
Жизнь всех всегда учила,
ставила на ноги и сбивала с ног,
обогащала или разорила.
Не каждый выдержать такое смог.
Прошлое соединяется с настоящим,
не понять, где начинается завтра.
Можно за жизнью следить как смотрящий,
как разношенную обувь менять многократно.
 
Мы живём, пока прощенье
в ваших душах живёт.
Земля по оси вращения
своими кругами бредёт.
Свои года отложим в закрома,
как в семейную библиотеку.
Уже прочитанные тома
будут занесены в картотеку.
 
Из них извлечём для грядущего
только любимые страницы,
где смысл жизни насущной
понятно изложен кириллицей.
Пусть день начинается утром,
а ночь переходит в рассвет.
За каждый период, что прожит умом,
не жалко пролистанных лет.
 
Чужбиной может стать страна родная,
там не с кем больше говорить,
о будущем мы ничего не знаем,
в него нам дверь не отворить.
Когда выпьем до дна свой зелья бокал
и запомним цепкие цифры года,
то поймём, что период настал
жить в окружении народного сброда.
 
Тогда и узнаем суть каждого из грехов,
разложившихся в замкнутом времени.
Они состоят из любви и грустных слов,
написанных на краю плоти Вселенной.
Жизнь не просто длинна. Она длинней,
чем дорога, ухабы, лощины.
Срок на чужбине, как вереница дней.
Количество лет пропорционально морщинам.
 
Во много раз длиннее вереницы той
мысли о смерти и прошлой жизни.
Нам захочется исчезнуть и появиться в иной,
изменившейся для нас отчизне.
Вся жизнь протекает в движении
от одной двери к другой.
Закроется дверь, и ждём в изнеможении,
когда откроется затвор иной.
 
Мечта открыть дверь без ключа
становится недостижимой.
Взгляд за дверь без зрачка
делает жизнь необратимой.
Память сжимает прошлое
в фотоальбом судьбы.
Обостряет внимание пошлое,
притупляет объём ерунды.
 
Наша Родина становится похожа на страну изгоя,
об этом много написано и твердит эпоха,
конечно, лучше жить в провинции у моря,
и тогда сегодня не будет так уж плохо.
Вот и живём, что пишем лишь о том,
как расстались на мгновенье века,
покинув насильственно свой дом,
с последней ночи не смыкая веки.
 
Иммиграция продлевает жизнь за углом.
Странно надеяться, что будешь не болен.
Хочется изменить империи и народу с царём.
Если не знаете имя тирана – будешь свободен.
От целого себя оставляешь часть
той жизни, которая часть речи.
Написанная, как мозговая страсть,
что память может навсегда увековечить.
 
Только глаза помнят, что было порой.
Поменять родину и смотреть из-за моря.
Не заметишь, как испачкан темнотой,
изменить смысл жизни – это паранойя.
Горизонт видимости родных
никогда не исчезнет за облаками.
Пространство, где понятен стих,
сжато до предела кулаками.
 
Если вы хотите походить на великого кормчего
и ваше судно бросило якорь в гавани,
то жизнь ещё далеко не закончена
и не наступило последнее плавание.
Жизнь по инерции шуршит благодаря
сознанью, что не всё ещё успеете.
Уносят в прошлое листки календаря
остаток лет быстрей, чем вы желаете.
 
Мудрость заполняет пустоту.
Всё, что знаем, умножаем на терпенье.
Замеряем каждую версту,
прожитую под звуки вдохновенья.
Пальмы могут стать фоном
при повороте судьбы капризом.
Привычный шум моря останется звоном
в бесконечном порыве бриза.
 
Следует жить
там, где климат комфортный и изящный.
Ещё нужно за это платить
и стремиться будущее соединить с настоящим.
Жизнь – промежуток времени.
Смерть – мгновение конца.
Лучше вечно быть беременным,
но ощущать в жизни, как бьются сердца.
 
Стрелки на часах циферблата
скрещиваются в ряд,
как прожектора в окне каземата,
разыскивающие чей-то взгляд.
С прожитой жизни
невозможно взять сдачу.
Люди придумали кризис,
чтобы им объяснять неудачи.
 
Судьба диктует пропись
того, что было,
а кто-то пытается делать опись
всего, что память ещё не забыла.
Когда очнётесь в другой жизни,
избавитесь от лишних мыслей
для осмысления чужих коллизий,
преломлённых в своей линзе.
 
Тогда там молодые увидят другой цвет.
Будущее не оттого черно,
а потому, что часто выключают свет,
и оттого, что таким видят его.
Хочется, чтобы мои дети смотрели в другую даль,
без прищуривания в прицел,
и на родном языке рифмовали пастораль.
Иную в жизни преследовали цель.
 
Если жизнь прочитываете как роман,
то, как ни напрягай свой взор,
запуская руку не в свой карман,
память бродит по мозгам, как вор.
То, что было, быстро забудете,
если не напишете свой мемуар,
как только прошлое умом осознаете,
то новая жизнь разгорится как пожар.
 
Жизнь истекает, как песочные часы,
каждая песчинка – миг сознания,
уходящий из одного в другой цвет полосы
в постоянной борьбе выживания.
Так захочется увидеть себя в грядущем
не в коляске с мотором,
а по кромке моря бегущим,
не от инфаркта, а со здоровым взором.
 
Вот уже краешек виден того, что будет.
Годы расплетаются, как свитер для верёвок.
Всё, что сделали не так, время рассудит.
Пусть мемуары займут несколько полок.
Взгляните туда, куда глядеть не стоит.
Отражение чёрных дыр неведомо оку,
из вечности мимо вас пролетит астероид,
и учёные зафиксируют движение сбоку.
 
Вы из настоящего в точке А
стремитесь в будущую точку Б.
Прямая движения – искривлена
мыслями о тяжёлых моментах в судьбе.
Взгляд в будущее есть в никуда.
Даже в телескоп
из настоящего виден прошлого взгляд,
как в калейдоскоп.
 
Невозможно познать всё вокруг,
как в квадрат очень сложно
вместить один за одним просто круг.
До предела ограниченности можно.
Пролетает стремительно жизнь
в чёрно-белом строю новостроек.
С небес трудно спуститься вниз,
это может лишь параноик.
 
Вы оставите потомство
словно пятна на простыне.
Всю жизнь наслаждаетесь сходством,
будучи счастливы наедине.
Трение жизни о нули напрягает зуммер.
В прошлом не умирают те, кого любишь.
Будущее настанет сразу, если кто-то умер.
Помнить будете того, кого никогда не забудешь.
 
Место, куда вы спешите, –
это кладбище, где очень тесно.
Вы там жизнь свою завершите,
но когда, никому неизвестно.
Вашу жизнь вот-вот озарит
кто-то новый, прекрасный, всесильный.
Безымянный огонь догорит
над придуманной братской могилой.
 
Жизнь переезжает на последний этаж
в настоящее с видом на тот свет.
Прошлое как катастрофы вояж
с поклажей прожитых лет.
Мысли о жизни
не нарисовать с натуры.
Последствия катаклизма
изменяют идею архитектуры.
 
Несомненно, всему будет конец.
Быстро и, наверно, некрасиво.
Жизнь истечёт по спирали в венец,
сильно похожий на Куросиву.
Вся жизнь пройдёт одним потоком,
вонзившись в память, как прибой причала.
И прошлое на вид – развалины барокко –
дают понять: жизнь не начать сначала.
 
Вся жизнь в погоне за счастьем,
время поглощает годы.
Жизнь без нас как ненастье
или отрыжка плохой погоды.
Вы живёте в сраженьях
друг с другом и с собой.
Память вашего телосложенья
сохранят статуи над землёй.
 
Так давайте задержим дыхание,
мировой тишины ожидая.
Создадим всеобщее безделье и молчание,
чтобы понять, насколько жизнь – живая.
Пусть наступит минута без грохота городов.
Замолчат динамики и потухнет интернет.
Аэропорты и вокзалы отключат табло,
и каждый скажет другому «да» вместо «нет».
 
Все займёмся любовью и слушанием птиц.
Генералы поменяют мундир на пижаму,
будет слышен только шелест переворачиваемых страниц,
а дети произнесут одно слово – мама.
Давайте сосчитаем до пяти.
На всех часовых поясах выставим ноль.
Замрём на мгновение и
ощутим прелесть Жизни.
 
Пусть предчувствие смерти остаётся с нами тет-а-тет,
а энергия внутри нас переворачивает всё кувырком
и раздвигает клетки, чтобы видеть свет,
который пасёт всё, что видимо небесным пастухом.
Нам бы прожить ещё столько же, сколько хотим,
и снова видеть рассвет и оставаться заново рождёнными.
Закрываем глаза и постоянно летим,
а жизнь продолжается вокруг, даже если ты погребённый.
 
От всего, что я видел и знаю, сердце отяжелело,
словно мешок под тяжестью камня,
туго набитое ими тело
и залитая ливнем бессонная память.
Я брёл из тумана в туман,
искал на полях свои мысли,
а вышло как всегда, и не понятно хлебам,
что прочие были правы и на тебе повисли.
 
Вот они и грузят мне сердце
не только камнями, но и мглою.
Все же они не такие, как солнце,
а я вопреки всему живу и не ворчу на здоровье.
Хожу к парикмахеру, люблю отрываться,
перепрыгиваю границы, отстаиваю рубежи.
Любопытным во мне не разобраться,
им чудится в доме моём лай печали и лжи.
 
Любовь – великолепная погода,
а ненастье – когда рыдают.
Столько потерь, что растеряла дорога,
не вспоминайте мгновения, когда умирают.
Лучше притроньтесь к моему жилету
и почувствуйте, как внутри
пробивается словно к свету
трепет сердца из темноты в груди.
 
Да здравствует нормальная температура!
На десять градусов ниже тела.
Пусть навсегда утихнет буря
эмоций, стрессов и всего, что надоело.
Слава климату, который в радость,
и любому северу, который на юге.
Всем по кляпу, говорящим гадость,
и судье, и прокурору, и даже супруге.
 
Попутного ветра мыслям, рифмам и птицам.
Пусть луна, а не прожектор освещают дорогу
навстречу улыбкам и серьёзным лицам,
души умерших пусть попадают к Богу.
Я помолюсь за всех детей в колыбелях
и за будущих мам вслух помолюсь.
За больных в больничных постелях
и за погибших в боях поклонюсь.
 
Пусть память свечей заполнит пространство
и души ушедших свет озарит.
А память людей станет в жизни убранством
за то, что живой сможет жизнь зародить.
Тогда буквы всех языков человека
Установят праздник жизни двадцать первого века.
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СПИРАЛЬ СТРАСТЕЙ
 
Стихи
 

ОТ КОКО
 
Обожание, молчание и красота –
это и есть твоё оружие.
Изменяйся! Пусть у тебя всегда будет мечта,
а не бремени заботы досужие.
У немок от природы хищная походка,
сначала выбрасывают бедро, а потом икру и стопу.
Сохраняй неповторимость в мыслях и поступках,
как и в движениях, подчеркивая красоту.
Одевайся так, чтобы всегда хотелось тебя раздеть,
не изменяй мужу и своим чувствам,
тогда ты будешь богатеть,
если не деньгами, то безумством.
Всегда знай только две вещи –
чего и кого ты хочешь –
и не старайся походить на других женщин,
тогда ты любого мужчину заморочишь.
Ты неотразима в любом возрасте, и точка!
Оставайся такой до конца своих дней!
Сдерживай себя, когда есть обидные заморочки,
тогда ты будешь главней и сильней.
Ты счастлива от того, что любима
и в сердце мужчины ты одна!
Стало быть, Ты идеальная дивчина
ещё и потому, что влюблена!
 

НЕПРИЯЗНЬ
 
Они глядели друг другу в глаза, преодолевая потуги
и чувствуя неприязнь,
думали, что могли бы изойти друг в друге,
удовлетворяя свою только страсть.
Две головы в ужасном холоде,
а внизу два тела, не сопротивлялись
и, пылая, гордо
друг в друга вливались.
В этом было что-то злобно-мифическое,
цивилизованный стимул любви,
похожий на замену наготы неодетостью,
обличающий взаимностью судьбы.
 

ИСХОД
 
Терпение – мой верный друг, моя черта,
я не боюсь воды – она живая,
идти ко дну – простая суета,
что доведёт судьбу до выживания.
В колодец холодно смотреть,
там тишины живёт громада,
губами в лоб целуют смерть.
Не женственна, а жертвенна помада.
Рубец и метки оставляет на душе
кривых зеркал дневное отражение,
как жалок образ мой, когда я в неглиже
настраиваюсь на преображение.
Каналы, колоннады, купола,
звон колокола слышно через вату,
и поздно плакать, если боль гнала
роковые стрелки циферблата.
Терпение – отменная черта,
страх пред разлукой, когда невнятно
и медленно ведёт болезни маета
к концу сознания, когда уж всё понятно.
Я обозначусь той жуткой бороздой,
которую со стороны ещё не видно,
но вот уже она ползёт в мой дом пустой,
свет поглощён, и ангелу обидно.
 

МУДРОСТЬ
 
Коль скоро круг возможностей будет закончен,
по капле утонут надежды на добрые ночи,
а поиски лучшего – всего лишь овал забытья,
и запахнет больницею скатерть небытия.
Затем потеряется смысл, как теряется зрение,
уже спросонья голова гудит сожалением,
и, как ни тормози морщины и болезни роста,
музыку на стихи написать стало вовсе не просто.
И покуда измена – дрожь новолуния,
а старость немая уже не волнует,
то война не закончена, жизнь со смертью играют,
а бедные в авоську державу свою собирают.
 

ВОТ ТАК!
 
Любви период незабываем,
осколком оставляет шрам,
как визги тормозов трамвая,
бьёт воспоминанием по мозгам.
Затем, что не прозрел котёнок,
а ноченька до искр из глаз,
в объятиях утренних спросонок
любовный пыл совсем угас.
Потом по-киргизски чай
коварно обжигает рот,
а златоглавая печаль
просто чернильницей живёт.
И крутятся кругом петрушки
убийцами, как петухи,
жизнь жужжит, снимая стружку
лиловей рыбьей требухи.
Во мгле, как листья отлучённые,
в своём несчастье все грехи
выплывают на свет водою чёрною –
мои мрачные стихи...
 

ХАРИЗМА
 
Ты – белоснежная вуаль
моей любви, своей судьбы.
Недостижима, словно даль,
Ты – горизонт моей мечты!
Ты состоишь из красоты,
ещё не нарисованной с натуры,
ты клумба, где растут цветы.
Ты – сложный элемент архитектуры.
Ты – чёрный, белый, серый фон
в своём видении нашей жизни.
Ты – даже ласковый жаргон
и пленница своей харизмы.
Ты – мелодичный звон моей души,
да ты ещё – свеча моих потёмок.
Ради тебя живу, дышу!
Ты – мой единственный котёнок!
 

ТЬМОЙ БРЕЗГОВАТЬ СТЫД
 
Из череды долгожданных свиданий
расходятся волнами кольца тревоги.
Я не вынесу бесконечность скитаний,
брошу якорь в море жизни со вкусом подлога.
Дабы дольше прощения просить у беды,
что пристанет впотьмах, и невзрачность пространства,
словно ложь в чешуе на просторах воды,
будет цацкаться и поучать за вину постоянства.
Высшей трагедией перед нами предстанут
известь потолка и ботинки изношенные.
Замкнутой жизни труды филигранны,
и в этом разгадка схожести брошенных.
В памяти – точный маршрут эгоиста,
от начала сознания до ума лишения,
жизнь есть спектакль одного артиста,
все, кто его окружают, – лишь привидения.
Даже ночью в нежный час, уже под утро
без исподнего нас память оставляет,
ласка со смирением приюта
все пустоты суток мгновенно заселяет.
Безнадзорно не впервой скитаться
по европейским интимным закоулкам,
глазеть и даже просто любоваться
телами, пригвождёнными проступком.
Сумрачных знакомств немая перспектива
придаёт двусмысленности рыбьим глазом,
что сродни засвеченному негативу,
даже самым глубоководным фразам.
Такой час причудлив и бесплоден,
словно сладострастие Нарцисса,
чувствуешь в себе урода вроде
и понимаешь, что люди – это крысы.
 

И СНЫ СБЫВАЮТСЯ
 
Перед сном угодно помолчать
за чашкой осиротевшего напитка,
пейзаж пустынный наблюдать
при ощущении избытка
и выветриться без остатка
перед видением безмолвным
до ожидания припадка,
когда останешься бездомным.
Владенья паузы мертвы,
как не избавиться воровке
от желания не выкурить травы,
ведь мысль бессильна в татуировке.
Уже и сон в затылок постучал,
и войны под колючим одеялом,
и раненых сверчок считал
в представленном во сне кошмаром.
Не в речи – в памяти разрыв,
в ту ночь мозги совсем не спали,
волнения пик, настал обрыв
бледнее цвета хрупкой стали.
Сон потерял хранитель пустоты.
О, юность – молодости праздник,
жизнь на исходе долготы,
а утром умер одноклассник.
 

ОТКРОВЕНИЕ
 
Люблю тебя до горьких слёз,
а в дни болезни – горше и светлее,
творю для всех и, не хватая с неба звёзд,
молюсь за жизнь с поклоном брадобрея.
За голос льда, за цвет, за весть,
бурлят огнём твои бокалы,
ты пригласишь, я буду рядом, здесь,
в твой День январского оскала.
Не поцелуй – твой жертвенный пирог,
а голод мой по нежной женской ласке,
мечтает и благословен твой скоморох
и ждёт конца счастливой, долгой сказки.
 

***
 
Оттого, что крылаты и вежливы дети,
а в огнях кутежа близоруко слабы,
их вгоняют в соблазн игровые сети
и целуют, целуют их гордые мамы'.
Сны девичьи молоком истекают,
уходит детство невозвратно вдаль,
ночные фантазии с рассветом тают,
старость безобразна, и девчонок жаль.
 

НОСТАЛЬГИЯ
 
Пусть утром туманы, а жизнь – прекрасна.
В уютной тетради давно забиты места,
и для уныния затей и несчастья
нет вдохновений порой неспроста.
В людном месте, где Бог не бывал, кто его знает,
где мебель давно уже сделалась ветошью,
там под лестницей по стаканчику пропускают,
где всласть имущие не живут уж, но всё ещё сплетничают.
Вам уже не предложат зайти, но ещё улыбнутся,
покрылись кофейной золой чердаки и подъезды,
уже до крови себя ущипнув, невозможно проснуться,
так хочется в прошлое вернуться на миг, но совсем нет надежды.
 

ГРЕХИ
 
Господи, мне даже снится пыль!
Я грешен тем, что ничего не замечаю,
на складках, в ржавчине, газетах, иль
пропах подъездом я и чёрным чаем.
Я грешен тем уж, что не запоминаю
и поправляю репортажи шумного эфира,
что я с бессонницей рассвет встречаю,
зеваю в неглиже и не ем зефира.
Я грешен. Прячу тишину в карманы,
сухарики жую, украдкой ем чеснок,
не замечаю гул жилья и кашель странный,
всё больше раздражаю всех обилием строк.
Мой грех, мои стихи и каждый случай –
в них мистика и просто чехарда,
когда бы их прочли великомученики,
они влюбляться б перестали навсегда.
В грехах моих ещё и муза спорит
с гармонией ступенек и щедрот,
а мысль о радости забивает горе,
страдания венчают долгий хоровод.
 

ШАБАТ
 
Мой праздник, смешливый мошенник,
когда глаза – полные чаши лазури,
как возрождение после кораблекрушения,
пьянее, чем литр кинзмараули.
В ближневосточном закутке,
где еврейки на солнце неспешны,
вместо вина заплыв в коньяке –
русские путешествуют, нежно.
Пусть назойливый солнца луч
на лбах и щеках оставляет веснушки,
русский язык велик и могуч,
потеснил иврит на пирушках.
Мой скрипичный соперник, задира,
«Хава нагила» звучит на иврите,
оставляя строкам тишины на полмира
и голос Бродского в монотонном зените.
 

КОНЕЦ ЛЮБВИ
 
Мне даровано фантазией делиться,
наблюдать, как меняется природа.
Угораздило меня в тебя влюбиться,
ты же дань уже тысячелетней моде.
Мне не вспомнить первое знакомство
с пёстрыми завесами твоих повадок.
От твоего щебечущего вероломства
до шуршащих платьями услад.
Ты изумляешь облик отражений,
знаешь, как при свечах глаза двоятся.
Красота – твоя божественная лень,
интонация фортепьянных вариаций.
И за эту дрожь, за ложь разлома,
за исчезновение любви явлений –
Страсти нет уже, её не будет больше дома
и не будет власти над Вселенной.
 

НЕБО В МИГРЕНЯХ
 
В мигренях небо мокрое
втягивает злые пустяки
времени проклятого,
накопившего долги.
Там, на земле, надежды ветерок,
пустырь, и обрывается дорога,
вокруг движение денег, ты игрок
и сверкаешь, как амулет пророка.
Нищие, накурившись впрок,
не поднимая головы, негромко
бубнят заученный урок
и мелочь пересчитывают робко.
Размыты все перегородки,
течение, естество мороки,
обращает местность в сроки,
и время бьётся о пороги.
Старость превращает красоту в порок
в ожидании последнего обморока,
губы страстно шепчут рок,
и сырое небо словно недотрога.
 

ИДЁМ ВПЕРЁД
 
Мы уходим, оставляя золу,
по следам, провожая судьбу
и восьмёрки свобод оставляя.
Позади пустота, идём по стопам
понятливых стран.
Не склоняя имён, а склонивших на шаг не склоняя.
Идём под дождём
за хмурым зверьём,
Через чёрные лужи и шорох листвы догоняя.
Наша чаша пуста,
память чадит, и остыли уста.
Идём, спотыкаясь, но не петляя.
Всё время идём
на свет, за огнём.
По совпавшим по наитию на пальцах векам.
Мы судьбу от бед предрекаем,
а свой собственный голос даже не знаем,
но куда-то идём к телефонным звонкам.
 

ГОД 1937-й
 
В тех далёких в прошлом кварталах,
где горлопаны в шлёпанцах помнят эпохи,
а подробность истории в снах выживала
и чужие шаги как колодцы были глубоки,
бесконечность искала приют и ослепла
и на ощупь порочила влажные губы,
напрягала виски заговором и пеплом,
игру в жизнь и разлуки пускала на убыль.
В те дворы всегда возвращались
из самых предсмертных командировок,
треснувшим стеклам не удивлялись
и не допрашивали полукровок.
Там стены молчали и водка устала,
отражения лиц в кружевах заблудились,
пропадали в воде и круги не совпали,
лишь брань копошилась как будто на милость.
Так родился отечества стыд, когда всё отгорело.
Когда боль уж привычка и в семьях – пропажа,
выдумка на соседа тотчас уродует тело,
стыд занимается как проказа, как кража.
 

ПО ЭТАПУ
 
Пригороды модные пахли шоколадом,
глаза сумасшедшие у собачьей жалобы,
в огоньках вина – креплёная услада,
а в отсыревших проводах гроза была.
Считает охранник долги да тоннели,
колёса стучат бесконечной дробью.
Мямлили да плакались, курили неделями
да ждали пересылки назло здоровью.
На беду да в пылюге рождённые,
деньги – бумага, а не золото,
по срокам судилищ уморённые,
путешествуют по стране бритые головы.
 

НАЕДИНЕ С МУЗОЙ
 
Ощущалась немая жизнь пустой квартиры,
летели мгновения, как исчадия ночи,
место напоминало трусы, в которых не были мужчины
в чудесном сне любви, где душа и тело едины очень.
Всегда причудливые мысли в ранний час,
как сновидения, чёрт бы их побрал.
Любви движения завораживают нас
в послушном пухе тёплых покрывал.
Затем мы видим себя на дне остывшей чашки,
с пустыми хлопотами за дверь спешим с поклажей
и чувствуем себя, как в одеянии монашки,
снег за окном идёт, и жизнь, должно быть, там же.
О как фальшива мысль, что жизнь прекрасна.
Мы замкнуты в прямоугольном мире,
наш сон зависит от толщины матраса,
а благополучие от ширины квартиры.
И вот когда истошно шепчет глушь,
а шёпот в тишине сознание точит,
бьёт по мозгам оргазма туш,
а плоть любви всё больше хочет.
Всё очень сложно от простоты,
как безмолвие в простуженной воде
доводит до унылой немоты,
и ты как птица реешь в высоте.
И там в состоянии вельможном
всё в белом свете, ресницы не сомкнуть.
Вся наша жизнь на паузу похожа,
легко, но стоит руку протянуть,
и Рахманинов – отражение надежды,
каденции души неуловимы и стекают,
звучит пространство, и всё же нежность
звуков в глубь мозга с кровью проникает.
С девятой цифры!
Музыка обретает вечность!
 

МНОГО ДЛЯ ЖИЗНИ
 
Безумие интеллигенции грозит,
для разума одной воды, наверно, будет мало.
По бумаге мыслями перо скользит.
Когда же пробуждение? Кругом одно начало.
Судьба осталась с бородой,
а губы из породы «попросить бы»,
мой лик – колючий и седой,
вот полоснуть бы всё опасной бритвой.
На фотках прошлого бледные герои
с трудом читают ломаный язык,
а между строк плывут в очередном запое
и ждут, когда побреется старик.
Всё как обычно, в неглиже с женой
уходим в космос за оргазмом.
Потом утихаем за фанерной стеной,
насладившись пустотой маразма.
Держусь подальше от глупостей и ссор,
что каждый раз невидимой тропой
в обход зеркал проникнет в мой затвор
и наши ноты запустит вразнобой.
Как муторно при тусклом свете лампы
быть с первобытной милостью наедине.
Блаженную болезнь с печалью пополам
лечить, утопая во французском вине.
Пусть бродит огонь над горящим углём,
а мания славы по жилам побродит.
Каждому хочется где-то побыть королём,
в чем-то быть властным и на свободе.
Пусть все политики вздрогнут и обернутся,
и ослепнут от света в тёмных углах,
по выморочным щелям навсегда расползутся
и останутся вечно в бесконечных долгах.
Пусть их настоящее закиснет в разлуках
и они превратятся во чреве рояля в настой.
Болезни нападут на них в несмолкаемых муках,
и они уже никогда не смогут обняться с женой.
Пусть пройдёт их любовь, как проходит дождь,
и для них всегда будет пасмурным небо,
тогда каждый сможет понять, что он сторож
своего амбициозного кредо.
Слышу вызубренное прошлое столетие,
как стук молоточка по мозгам.
Завидую свободе студентов,
меняющих завоеванные сердца дам.
Помню молодой коктейль потуг
и танцы в обнимку с упругой талией.
Я до сих пор слышу, как ангелы не поют,
и видел, как художник улыбку правил.
С его лёгкой руки привычные вещи
теряли свой цвет и очертания,
а я правил строки, как временные трещины,
наполненные неизвестным молчанием.
Грехи друзей фантастическим грузом
в печаль обращали лица девиц,
а я оставался, как запах арбуза,
недостижимым для прикосновения лиц.
Моё любопытство к пространству женщин
не лишало меня сна и рассудка.
Я ждал и копил свою надежду
для верного в судьбе поступка.
Кругом влюблялись и убивали
веру души в единственную любовь,
а лихорадку тушили губами,
и так продолжали всё время и вновь.
Теперь на закате желания и лет
я ощущаю прелесть сил мужских,
рождённый ползать не идёт на взлёт,
а прелесть оргазма не имеет иных.
Я нынче болен от людей.
Болят мои стихи, и комната болеет,
в которой я закрыт и, как плебей,
ничтожно мыслю – и мои идеи зреют.
Слова сейчас противны и чужды,
мне кажется, их хмель – обман и пропасть,
бесчувственны их гулкие слоги,
соединяют мысль и безнадёжность.
Мы тащимся, и сыплется песок.
Перед грозою стонет солнце
от тишины, и детский голосок
есть совершенство беспокойства.
Всё прошлое плетётся по следам,
что будет с нами, не узнать едва ли,
как рассекает ровно пополам
прозрение и свет, не пощадив деталей.
Слова всеядны и просты. Их жизнь
просторна и многолюдна, не отвернуться
от лучей жизнелюбивых линз,
соблазн велик, но страшно обернуться.
 

ЛЮБОВНИЦА
 
Для великого волнения затеи,
в которое приводила близость любимого,
ей недоставало великой идеи.
Жизнь тоже была переполнена невыносимо
волнениями, но смысла в ней было мало.
В идеях любимого не было достоинства,
которого ей тоже недоставало.
Она была эмоциональная любовница,
но низменное влечение и страх
оказаться преждевременно увлечённой
смешивались с порывом в мечтах,
в которых трепетали действия обречённых
на воспоминаниях о великом покое,
связавшем её на секунду с возлюбленным.
Это было оцепенение, распространявшееся поневоле
по всей коже и пугающее не мысленным
состоянием, что она потеряет самообладание.
И вдруг из этого выскакивают какие-то блошки,
все чувства приготовились на признание,
а в мозгах заёрзали мурашки.
Блоха отдаёт предпочтение тем же местам,
что и любимый мужчина, всё чесалось,
фантазии перетекали по краям,
судорогой сводило все мышцы, и казалось,
что они способны сократиться до предела
и расслабиться в мгновение, в унисон
с извержением энергии желания тела,
переходящей из крика в стон.
 

В ОМУТ С ГОЛОВОЙ
 
Вода в ожидании лунных услуг,
обласканная глазурным блеском,
колышет горизонт, а вечный звук
ласкает слух бурлящим плеском.
Недвижимая будто, чуть дыша,
жалея вызволенных постояльцев,
прибивает к берегу, волной шурша,
постоянных своих скитальцев.
Возрождаясь всё время дождём,
благодарна за избавленье небосклону,
вода не играет даже с огнём,
сохраняет и алфавиты, и медальоны.
Останется она после пришествия стихов,
до тех времён совсем утраченных,
когда превыше затоплений и грехов
печальную любовь Вода всегда оплачет.
 

ТУСОВКА
 
Как-то в баре, в белёсом свете,
по соседству с миром грёз
неизвестные поэты
в кислом дыме папирос
просто болтали и не читали,
обсуждали високосный год,
что-то вроде выпивали,
слушали, о чём поёт народ.
Кто-то из них одышкой дышит,
глухо говорит, слов не разобрать.
Знал бы он, что может быть услышанным,
только это не дано ему узнать.
То, что именуется провалом,
стоном, музыкою, глухотой,
то, за что так мучают порталы
заблудившегося высотой.
Знал ли он, как можно запятой
Слова, написанные страхом,
отвергнуть холодной головой,
когда уже засвечена бумага.
 

СУМАСБРОДИЛ
 
Фонари дороже денег
вдоль проспекта по субботам,
и молитва на коленях,
день до ночи есть забота.
Хоть пустые, хоть хромые –
каждому по утешению,
рыщут кровь не комары,
и совсем не прегрешение.
Жалость от домов старинных,
уксус странного совета,
страх за игрушки на витрине,
что оставлены без света.
Наслаждению не сбыться,
вещий сон – в кармане нож,
и не спит дурная птица,
и головы не повернёшь.
Нужно, нужно осторожней,
умереть – совсем не важно.
Пусть шуршит в углу сапожник
и вина не видит бражник.
Неженатый, моложавый,
засмеётся – не сберечь.
Глобус сразу оживает,
стоит лампочку зажечь.
 

ИНТЕЛЛЕКТ
 
Лицо дано нам ведь,
чтобы образумиться однажды,
познать и рассмотреть
всё, что придумано. И даже
что обрамляет клок Вселенной на кольце,
и то, что было миллионы лет назад,
и жало вулкана на конце,
и мир цветов, что источают аромат.
Быть может, окунаясь в те миры,
в медлительности случая, ознобе, свисте,
мы жизнь влачим по правилам игры
в болезнях, башнях, прошлогодних листьях.
В лице в конце концов заметно то и дело
всю дурь, не перемелется,
и даже если мельница сгорела,
то отпечаток интеллекта не изменится.
 

НЕ ЖДИТЕ У ФОНТАНА РЫБ
 
Не обольщайтесь узнанными быть,
вас, может быть, и не было и нет,
и бритвы не для вас игривы, чтоб шалить,
и не для вас земной кордебалет,
а чайник никогда для вас не закипит.
Вы никогда не станете звездой экрана,
и точно уж у вас державно не болит
ваш мозг. Вы – что-то наподобие тумана.
Ну уж конечно, вы – не Вакх, случайно, ненароком,
лишь ваша тень скользнёт по анфиладам,
мочиться сможете вы, но не виноградным соком,
и промелькнёте вы сквозь век, минуя взгляда.
Да, вы не девственность. Вам не отрежут член.
Жена рога вам не наставит.
Империя под вас не подвернёт колен,
не поцелует и вином вас не отравит.
 
***
 
Когда Вселенная теряет звёзды, как мелочь,
человечество торжествует в войнах и цирках.
Поэты молчат, не поймут смысла слова «вечность»,
а чудаки из цирковых обозов танцуют на опилках.
 

ГЛАЗА ПОКОЛЕНИЯ
 
Птицы умеют только порхать над нами
от гордыни и всевозможных слёз умиления,
непридуманных, но удивительных, как попугаи,
или Бог весть какие ещё у них есть оперения.
На самом дне птичьего глаза есть бельмо,
населённое загадочным человечеством,
видимое с высоты птичьего полёта без бинокля
даже тех, кто во снах и, конечно, мечущихся,
похожих на мошек, заблудившихся в бедности
или в ласках ревности, относящихся к нежности,
словно колба с запахами хмурой древности,
на вкус не балующей чувства свежестью,
что так свойственна крышам беспомощным
перед птичьим разбегом и прочими ранами,
прозябают многозначительные и крошечные
коммуналки с разговаривающими кранами.
И в ночной темноте, где действуют совы,
уставшие от дневного ничтожества,
способные успеть прожить ночь и снова
задремать к скоплению множества.
Принимая вид обстоятельств и случайностей,
не смущающихся коленопреклонений и драк,
покорных и свирепых наподобие чрезвычайно
дорогих хозяевам, но не умеющих летать собак.
И глядя на отдыхающую перед перелётом птичью стаю,
что напоминает отдыхающих людей прежней эпохи,
где каждый с зонтиком замечателен, и не замечаем,
когда женщины прекрасны и мужчины неплохи,
особенно перед тем, как плюхнуться в воду
или же из воды, перед тем, как упасть на песок,
в котором, как и в небе, как известно, нет брода,
если это необходимо и даже если это – Восток.
Впрочем, и на Западе птицам неуютно
и тем, кто лечится или ищет счастья,
ибо зрение птиц многолюдно,
а на каторжном рынке накаляются страсти.
Птичьих имен, отлитых из гласных, как колокол,
не перечислить и десятой их части,
и не помогут нам орнитологи
окольцевать всех их на запястьях.
Не видно вовсе то, что если точку зрения
обозначить на координатах смерти,
позабыв о том, что и в бельме глаза поколения
сменяются и не могут устать от круговерти.
 

ЛУКСУРИЯ БОСХА
 
Читаем картину без ссор и героев,
с не обозначенной плотью любовью.
В картинных далях лепет нирваны,
покоя бесконечности напоминание
о светлой мечте, как взгляд полнолуния,
кем-то навеянной, о ком-то задуманной.
Простором объятые цветущего Рая,
красками Босха, доступного края,
у той же излучены в ущелье Геенны,
что Данте слагал в Божественной теме,
мы постоянно стремимся в те дали,
куда нас не звали, где мы не бывали.
Прелести жизни искушенных видений,
мы поглощаем сад земных наслаждений.
И, насладившись грехами триптиха,
подводим итог настоящего стиха.
Жизнь-то уж прожита нами поспешно,
а будет ли нам там так же потешно?
 

ИЗ БЕЗДНЫ
 
Из бездны отчаянно рука вопьётся
озябшими пальцами в замерзшее окно.
Любовь нечаянно опять проснётся
и красками наполнит полотно.
Я знаю, чья боль на небесных весах,
чьи-то грехи фантастическим грузом
рождаются в муках, в бесчинных домах,
под запахи разбитого арбуза.
У ласки нет беспричинности,
у шума ночного нет истин,
дрожит рука методичности,
под шорох падающих листьев.
 

СУТКИ БЕЗВРЕМЕНЬЯ
 
Свет моросит и немного
пахнет тревогой.
Пространство закрыто обманом,
наглухо облаками и мутным туманом.
Вот и событие с не обозначенной плотью,
ожидание наполнилось рвотой.
Вконец перепутаны мысли.
Мечты и желания в небе зависли.
Жизнь – ожидание в узбекском халате.
Хочется любимых обнять на закате.
Вдруг Луна развернётся,
и бесконечность нам улыбнётся.
Ещё неведом новый век, никто не может нам помочь.
И мы заштопываем ночь,
чтобы сутки безвременья
ждали меня.
 

ПРЕДРАССУДОК
 
Вот и любовь мы всегда оставляем
на воспитание нечаянным людям,
за рюмкой вина или чашечки чая
адюльтеры рождаются на почве недуга.
Смертельна похожесть, лицемерие безродно,
в отражении зеркал теряется зрение,
блики сияют, пространство в разводах,
забываются чувства и имена. Во всём отречение.
Бациллы болезней и складки угрозы,
грубые руки, затылки, колени.
Игра в нечаянность копирует взрослых,
вокруг всё чужое в дневном освещении.
В угол загнав хрупкую плоскость,
комната протёрта до дыр и проступков,
скрип и раскаяние, в лике жестокость,
наполняют сознание системой предрассудков.
 

ПЁСТРОМУ НА ПЁСТРОМ
 
Пёстрому на пёстром стрёмно,
пешеходы бредут томно,
потом капает жара,
звенит нахально детвора.
Флажки, лимузины и невесты
заигрались в тиле-тесте.
Женихи – лаковые спинки,
развязались их ботинки,
не забраться в небеса,
балаболят чудеса.
С неба не достать кувшинку,
не завыть бы под волынку.
Пешие разнообразны.
Толстяки не безобразны,
через рюмку ежечасно
поглощают не напрасно,
набор жиров от их фастфуда,
закусон простого люда.
Украсил голод запахом консерв,
обнажённый быта нерв.
Не чудо, не порок, не спешка,
ковчег ошибок и насмешек,
как репетиции парада,
в толпе рождает свой порядок.
И как в реке всё по течению,
от поколения к поколению,
принудят уважать неволю
и поглодать дадут пустую долю,
чтобы переделать в кротость краткость
и всегда просить на милостыню слабость.
Эх, гульба кругом идёт,
тешится лихой народ.
 

СОЛНЕЧНЫЙ ЗВЕРЬ
 
В расчерченном хаосе дня
пышет весны рождение,
повышенная суета и беготня –
мартовское наслаждение.
Журчание по трубам капель,
стекающих с сосулистых крыш,
зреет кокон в апрель
и рвётся из почек. Кыш!
Пышет рождение мая,
в артериях флаги реющие,
сто тысяч солнц сыновья,
оживает природа млеющая.
Ломится в окна звон,
щурится, смотрит в дверь
наполненный серебром
лохматый, солнечный зверь.
 

ПОМНИШЬ?
 
Если помнишь свой первый страх,
на тебя смотрела волчица.
Всё упрощаем, она из стаи собак,
тогда с этим можно мириться.
Вот когда войной управляет луна,
а восторженность пахнет вином,
тогда под дождём намокнет голова,
даже если ты под зонтом.
Если Пьер и впрямь близорук,
а кража есть происшествие,
то по спирали любой продукт –
результат сумасшествия.
 

ГРАФОМАН
 
Графоман уходит в бесконечный мир
и нянчит там своё воображение.
Он рифмы извергает словно эликсир
и обнимает ночь, черпая вдохновение.
Он в поездах безлюдных мчится.
За одиночество заплатит золотым,
лишь только мысли запишет в вереницу,
то сразу кажется нетрезвым и больным.
Он – есть и нет его. Он – шорох на листах,
и многие его, конечно, любят.
За созвучье чувств, что на устах,
как за любовь любимых ненавидят.
 

СТИЛИСТАМ
 
Досточтимые стилисты, ваши слова,
без обувки, скорбят на стекле мироздания.
В стужу каждому вместо сапог узор и молва,
лишь озябшему ваши речи – лобзание.
К жёлтому цвету – любовь в январе,
вам, стилистам, поклон за халатик,
наряден, как провинциал в темноте,
в сутулых пальто, как лунатик.
Вид атласный никак не угоден зиме,
грим не сочетается на морозе с покроем,
не на бал, а гулять пошёл по земле,
в баню в лацканах перед запоем.
В кружевах дамочки собрались на балет,
а за пудреницу отдан сад поднебесный.
Милые стилисты, белый день на просвет,
вокруг всё цветастое, как цыганская песня.
Досточтимые стилисты, как запутан предмет.
Ваш путь блуждает в этой ветреной страсти,
если кровь на белье, и за тысячу лет
она не оставила нам сомнений от власти.
 

ЗАБАВА
 
Освобожу от мыслей мозг.
Забью я гвоздь,
конечно, в стену
и на него сюртук надену,
а сверху канотье,
в чехол пенсне
и буду слушать только птиц,
нет у пернатых мутных лиц.
Их щебет,
словно бред,
без рифмы,
но какие у них ритмы.
Представьте утренний туман,
стог сена и любви роман.
Журчит ручей,
и нет речей,
лишь трель
и свиристель
кругом.
Природа – вот наш дом!
И чем к земле мы ближе,
тем дальше мы от разных наваждений.
Лежишь и в небе видишь пустоту,
не тронутую человеком наготу,
и в это время тебя любимая соломинкой щекочет,
ты не один, она не птица, чего-то хочет.
 

ГАРДА
 
Пусто. Затравлены вежды
усталостью вечных, терновых скитаний.
Внешний вид при кромешном
топоте облик зверья напоминает.
Солью на ощупь. Знойное небо
древних улочек Пескьера
с терпким запахом итальянского хлеба,
наше пристанище, наше вольера.
Пьёт пресноводная Русь неизвестность,
эфир помутился озлобленным духом,
безветренно, пусто, безбожно окрест,
жизнь наполнилась инородным слухом.
Горы готовятся к потрясениям
в сумерках, окунаясь в мутный туман,
вторящим вечному кровотечению
в стынущем сне местных сопран.
 

ЧУЛАН
 
По вечерам чулан благоуханных книг
немеет тленно, ворожа страницы,
и перелистывает написанный дневник
в колючем нетерпении открыться.
Искрятся и блуждают имена
заложников истрепанных трагедий,
а в узел связанные времена
в углах вздыхают от наследий.
Им бы спать и спать,
ими пропылённые народы,
грядущим мальчикам лишь воевать,
им не до книг, их хобби – войны.
Перетасованная колода карт
с оборванными судьбами потомков,
невнятного испуга от преград
и шорох с запахом обломков.
Чулан хранит как сокровенное, как месть,
года переворачивает, смакует,
включает сумерки, толчёт болезнь
и пальцем всем грозит, историю диктует.
 

ВРЕМЯ БЕЗ НАС
 
Эра выкраивает из ничего для будущего поколения
портреты вождей да клочки исторических фраз,
как иллюстрации к фатальному невезению
на родном языке говорят, испытывая только страх.
Хорошо бы в эту пору не жить,
а выживать, что веселее, поверьте.
Хорошо вгрызаться в непонятную суть
и мечтать на крышах вагонов вечерних.
Почему-то хочется снова ходить в широких штанинах.
Это – к войне, хотя войны и не переставали.
Вдруг вспомнится, как бабушка на идише говорила
и делала дранки, вкус их вспомнить удастся едва ли.
Хорошо бы не знать, как выворачивается свобода
в пыльных карьерах грядущего процветания,
стонущая под тяжестью небосвода
и напоминающая памятник назиданию.
Не привлекает упадок и раннее возрождение,
но кажутся очень родными и привычными до боли
похожие на зевоту деревни, как ссадины на коленях
и удаление молочного зуба без обезболивания.
 

КОГДА-НИБУДЬ
 
Быть на виду, быть высеченным светом.
Быть выслушанным и оглохнуть от вопроса,
но без промедления осознать всё это
и не затягиваться жадно папиросой.
Всё осознать и проститься с дурачком,
что строит рожицы на верхней полке,
который тормошит всех и вертится волчком,
а пьёт запоем и ворует втихомолку.
У Ван Гога краски? Боже упаси!
Надо сойти на первом полустанке,
где пахнет жареной картошкой и в ази
играют цветастые цыганки.
Нырну в клубящийся дым котлов.
Пойду по следу в цепочке разговора
со всеми, кто проснулся, и из их слов
я выну не погасшее, но тлеющее слово.
Дабы начитаться вдоволь перед сном,
в покое, что и не приснится в этой жизни,
уснуть и вместе с недописанным стихом
исчезнуть, написав всем письма.
 

ЗАМОК МЫСЛЕЙ
 
К вечеру замок песочный уже разгромлен
волнами и ногами пляжных вандалов,
а также собаками, у которых статус – бездомные
и не понимающих сути наших скандалов.
Если дождь польёт и растопчет строение,
замок уже не узнать, разбужен его негатив,
как мысли наши в окне сновидения,
паузой до утра застревает мотив.
А затем мы говорим, на века оставляя свой голос,
не зная, что отражением наши слова возвращаются,
у кого-то за ночь седыми становятся волосы,
а кто-то навсегда без улыбки прощается.
 

ПЕСНЯ ДУШИ
 
Когда поёшь, при песне забываешь
о не случайности присутствия гостей,
о мыслях и невидимых товарищах,
о всяких неосознанных друзьях.
При песне забываешь о предметах,
двусмысленных в обыденной возне,
белье, и плоти, и приметах,
и то, что копошится в голове.
Когда поёшь, не помнишь боли,
и не тошнит от разных бед,
и даже не зудят мозоли,
ещё лучше в темноте, не нужен свет.
В полночный час, когда поёшь безмолвно,
покачиваясь в такт своим стихам,
они живут в тебе беспрекословно,
как у всех поющих музыку цыган.
При песне не случается плохого,
предчувствия как в колыбели спят,
стихи и музыка, даже для глухого,
в переживаниях сближают и роднят.
 

СКИТАЛЬЦЫ
 
Между мирами переход
под маршевые вариации,
тень головой и в перелёт
в надежде до небес добраться.
Истощённый шёпотом дерзких разлук,
чем-то огорошенный и огорчённый,
взял непокаявшихся на поруки
и жизнь продлевал для обречённых.
Каждый стремился выжить взаймы,
чревоугодье доводило до рвоты,
рыночный запах похвалы и халвы
голод дразнил, словно пса на охоту.
Все маниакальные признаки зла,
ссор чешуя и обёртки болезней,
чемоданы, пересадки, вечный вокзал
в ожидании отъезда, приезда.
Длинный поход из Европы в Россию
в ликах и жестах навеки остался.
Страстью изнаночной, как мессия,
в ожидании к дому пробраться.
Утроба неистовства, чаша раба,
жертвенный памятник кровотечению,
движением закрученная голова,
лаз из пещеры да в провидение.
 

ГОРЕЧЬ ПИСАНИЯ
 
Куда мы стремимся в ошпаренном раже,
запутавшись в колючих ветвях реальности
и окунувшись в страшные кошмары и даже
в солнечных зайчиках, где зеркальные шалости.
Слезятся глаза и иссохшие губы
смех заставляют улыбаться.
Волны в воронках становятся грубые
и глушат покой, хочется сексом заняться.
Бег заражённого хохотом грешника,
от судьбы не укрыться, проживаем с азартом
и без оглядки на злого насмешника
продолжаем кутить назло выпавшим картам.
Океан есть сосуд, где нетрудно погибнуть,
запутавшись в чьих-то сетях невезения,
без дохода от суматошности можно и сгинуть
и нормальному, и оглашённому за откровения.
Себя обгоняя, спешил до последнего,
нельзя же с одышкой так путешествовать.
В ту даль, где оставили всё и безвременно,
позабыли галдящее пионерское детство.
А можно присесть нам за кружками пива,
дыша заколдованным запахом паба,
слушать сидящих вокруг терпеливо,
смакуя кусочки сушёного краба.
Но лучше с вдохновением своим в небесах,
и за вольность рифм своих с небесами
сны мои останутся свистом в веках,
и запалится лёгкостью горечь писания.
 

НЕ ВСЕ ЛЮДИ!
 
Настал момент, когда всюду пустыня
и ты понимаешь, что жизнь – запой души.
Похмельем будет стужа января,
и до первых холодов обнажатся ножи.
Тогда и будет проведена черта
между небом и почерневшей от злости земли,
масштабно угомонится суета
восточных злодеев, будоражащих наши мысли.
Забава ослепших от солнца,
вывернувшего, как шапку, вороватый день,
вызывает ярость молодого юнца,
творящего казнь неверного тень.
Мыслимой становится бесконечность
на фоне ужасающей телекартинки.
Жизнь комара, как счастья скоротечность,
и смерть, как исчезающая тень на снимке.
При ясности такой должны задуматься люди.
Беспомощность слепых к сердцам гораздо ближе,
чем просто невесомость. Уж Вы не обессудьте.
Должно быть всё прекрасно! Но Я этого не вижу…
 

ЗА!
 
За климат, от которого не тошно
от душного припадка и озноба.
За прелесть красоты и что не пошло,
когда в мозгах отсутствует тревога.
За дурноту снующих запятых и точек
калейдоскопом чужих терзаний и бесед,
За неподкупность семейной оболочки
осознанно несу словесный бред.
За звуки, устремившиеся в пропасть,
похожие на мысли виртуоза перед сном.
За гаммами озвученную робость,
замученную отверженным трудом.
Настанет день, когда рассеется туман
и сны развеют недоступную мечту,
как первый оглушительный роман
вновь потрясёт и ввергнет в красоту.
И будет вальс с пронзительным парением,
чудачества и поцелуи всевозможными,
настанет новый день, и с новым вдохновением
нам будет что сказать беспамятным прохожим.
 

ДЕТСКИЙ ПЛЕН
 
Жаркое лето, испить бы водицы,
до обморока пот прошибает звук,
субтильный, как тихий час в больницах,
заполняя дырами череду разлук.
Кажется, мы молоды, но «был ли мальчик»?
С утра зеваем и на аттракцион
плетемся по кругу за детским чудачеством
и жажду заливаем местным пивом.
Не ведаем зачем, но всё же знаем,
как ради детской прихоти и налегке,
играя в любовь, словечки вставляя,
кувыркаясь в солнечном, рыжем песке.
Вечерний променад по закоулкам,
побрякивая мелочью от сдач,
вкушаешь прелесть от прогулки,
кусая брецель, немецкий калач.
Затем все спят без вариаций,
как сладостен по-своему детский плен.
Друг к дружке засветло ещё прижаться
и слиться вместе, в одну родную тень.
 

РЕВНОСТЬ
 
Пожар любви прошёл, в дыму
от ревности спаслись гвардейцы,
покинул я ворот тюрьму
и мыслей тёмное злодейство.
А дома есть опасные дела,
ножи, булавки и иголки,
с отметками перины, удила,
а клятвы цепкие, как кривотолки.
Горит войной супругов угол,
за прошлое вприсядку и вповалку,
и раскаляет недоверие погасший уголь,
по будущему бьёт кухонной скалкой.
Легли на картах короли и розы,
а на дорожке казённая беда,
и хмель с похмелья, и луковые слёзы,
уже искрятся, дымятся провода.
И стыд, и петухи в подушках,
трясётся лихорадочно кровать,
отыграться стоит на подружках,
соблазном правду убивать.
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ
 
Вот в твоём понимании жизни сродни,
остры твои предметы и обломки болезней,
и ссоры выступают как скулы, и чёрные дни
светлеют в ложбинках, посуде, одежде.
Твои полные детства мечты
убежали куда-то по просеке, вдаль,
и не исправят ошибки твоей суеты,
потуги – сегодняшней жизни педаль.
Брошены ноты, книги, манто,
свет экономишь и воду считаешь,
какой год носишь одно и то же пальто,
но об обеспеченной жизни мечтаешь.
Ты не живёшь, повсюду зависть в глазах,
твои дети красивые и молодые.
Мячик в песочнице, зрачки в слезах,
перины, набитые сном, и собаки седые.
Легко. И всё-таки всё – отголоски любви.
Свобода желаний, но какое томление
чувствовать до слёз наказание людьми,
плакать, но всё-таки ждать возвращения.
 

О, БОЖЕ!
 
Господи!
Ты слышишь мой вопрос?
Я жду до пробуждения слёз,
и потолок под куполом не прост.
Иконы, чьих-то рук картины,
с безбровым Богом в середине,
над Нимбом вековые паутины.
С морщинами молитвы на щеках,
с пустыней меловой, чья совесть – страх.
Апостолы глядят во всех углах.
Кругом паломники кажутся прозрачными,
закутаны в простынях, как в прачечной,
и все с мольбой за жизнь потраченную.
С мечтой, сокрытой под побелкой,
уж не заглядывающей в щелки,
свечой, подсвечивающей стрелки,
в ожидании ответа на вопрос,
за семь минут до пробуждения слёз,
на небосводе разочарований,
потрескавшимися от молчания…
 

И КАЖДЫЙ РАЗ МОЛИТЬСЯ ПЕРЕД СНОМ
 
Однажды вы пройдёте пустыню и за её порогом,
встретите предков, зафиксированных на камне словами,
и, копируя друг друга, играя жизнь свою перед Богом,
шагнёте в бездну, где каждый шаг и пахнет только вами.
Пейзаж начёркан тишиной, что вас томила по ночам,
бессонницей от храпа, пересыпая по привычке,
до позднего утра и до последнего луча,
до трещин на губах и брызгами зажжённых спичек.
Ваш дом со старым зеркалом не помнит лиц родных,
его прикосновения мертвы, как очередь из детства.
Кровь стынет в тесноте и ненависть под дых
бьёт больно бесцеремонностью соседства.
Круги, спираль. Темно без слов. Уже не оправдаться.
Пустоты в воздухе как с онемевшим ртом,
Вселенской тишиной всегда б вам наслаждаться
и каждый раз молиться перед сном.
 

МЫ – ИЗ ПРОШЛОГО
 
Нас музыка зовёт
туда, где всё – запрет и всё возможно.
Там страшно и, наоборот,
влюблённым вовсе не тревожно.
В таких углах как раз и музыка живёт.
Так мы бежали, стремглав
вприпрыжку, запинаясь,
простив удачи и захохотав,
на свадьбах в драках увлекаясь,
врываясь в гам нестроящих октав.
Нам было всё равно, кем быть.
Какого чёрта горевать,
мы успевали молодость потратить,
взбираясь на макушку дерева,
чтобы оттуда из бинокля глазить.
И к нашему родству мы были безразличны,
что не прощает нам история.
И мы гранит науки тщетно грызли
до восприятия квантовых теорий,
рифмуя параллельно свои мысли.
Мы не любили упоенно так читать,
как в эти дни листаем нежно книгу,
нам было некогда суть мысли объяснять,
кулак решал или простая фига.
Нам было в прошлом веке только «дцать»!
Предписано. Мы мудрость обрели.
На склоне лет не чувствуя преград,
мы каждый день чего-нибудь творим.
Мы – одарённые с головы до пят,
передаём нью молодым свой адреналин.
 

ВРЕМЯ ВСПЯТЬ
 
Тик-так, всегда часы и хронос.
Все ожидают время пира.
Вокруг – суета и толчея, и полюс
в неподвижной точке мира.
Приглашая ярых поклонников
в поводыри и няньки
и пеленая младенцев и покойников,
укладывая в санки.
И на руки, и точно сахар в рот,
и в облака, Бог знает
куда ещё, на эшафот,
как будто вопрошая.
И не желая знать ответа,
не видеть их непослушания,
за свойство не смыкать ресниц при этом
и взлетать во сне до пробуждения.
И бабочкою в стёклах трепетать,
когда закрыты насмерть окна,
и, затихая, прозревать,
едва зрачок заглотит солнце.
 

БЕЗ ОБРАТНОГО БИЛЕТА
 
Вокзалами просторными каждого лета
я слонялся в поисках пригоршни света.
Жажда моя растворяла предметы.
Воздух ласкал, и ластились краски,
всё обращалось в подобие ласки,
пейзажи из женщин, сотканных наспех.
Из взоров влюблённых и пристальных взоров
временные складывались связи, узоры.
И брызги беспутной листвы и одни разговоры.
Кропили ненастье моё светляками,
звонками, коттеджами и медяками,
джипами, брюликами и сапогами.
Я старость чувствую, её приближение,
хочется плотской любви, её отражение
во мне, а не во снах её страстные тени.
Я сгорел на солнце любви, перегревшись где-то.
Нет у меня направления и обратного билета.
Мне жить-то осталось – треть жизни на свете.
 

ЖИТЬ СОВСЕМ НЕ ЗНАЧИТ МАЯТЬСЯ
 
Моя судьба многогранна.
Тишина да стихи – мои собеседники.
Прошлое грохочет неустанно.
Я – единственный своих мыслей наследник.
В жилах моих – несвобода,
дублёная, как армянский коньяк,
международная моя порода
генетически знает мрак.
Мысли мои несуразны,
как геометрия Лобачевского,
рифмую их своеобразно,
бесконечно.
Не встречал женщин мудрых,
мечтаю нарваться,
а жизнь складывается неуютно,
надоело скитаться.
Выбираю простые переходы,
манит в Альпы, как правило, летом,
люблю прелести той погоды,
не давая покоя ногам и детям.
Конечное моё предназначение
тащится по следу с лысой головой,
волнует значимость простого мнения,
раз в месяц хочется уйти в запой.
Лечить болезни стал лениться,
как сам и как любой из нас,
когда так стыдно причаститься,
ещё просчитываешь сотни раз.
Одни и те же дни, все выходной,
я рад, что жив и занимаюсь делом
и с книгой на диване, и с женой,
укрывшись полосатым пледом.
Вот так живу, как будто извиняясь
за то, что не умею объяснить,
что «жить» совсем не значит «маюсь»,
а уж никак «навеки полюбить».
 

ВЕК ОБВЕТШАЛ
 
Век обветшал. Чуть, во спасенье, помолчим.
Келейный круг на фоне догорающей свечи.
Остыл наш чай, черствеют калачи,
и дров остаток сожжён в печи.
После работы уснули палачи,
и мы совсем уже ничьи.
Наш быт беспечный растворяется в ночи.
Есть чёт и нечет, а страдают трубачи
из сказки астмой, и лиловые грачи
не залетают больше. Скрипачи
умолкли, зачехлив смычки.
Тишь охватила каланчи,
откуда хоть кричи, да хоть и не кричи,
вас не услышать. И даже не за чьи
заслуги просто ангелы-врачи
готовы нас лечить и лечить.
Себя в объятья заключим
и немного помолчим.
 

ЛЮБОВЬ
 
Любовь – это чувство простое и памятное,
как из детства, что пахнет маминой кашей,
что-то из сна, что в нас живёт и целыми днями
болит и покоя не даёт ни вашим, ни нашим.
Это нечто беспомощное, как ребёнок в храме,
желание прикоснуться к уснувшим губам,
как схоронившаяся почтовая телеграмма,
не прочитанная навстречу горьким слезам.
Любовь наполняет кровь, и, как в первом чувстве,
в её комнатах много детей и матовый свет,
и недосказанность столетий в медленной грусти,
переживаний важных, как выношенный секрет.
Это – когда ожидание счастьем украшено,
а разговоры в дороге как трудная повесть.
Это – когда по глотку не истощается чаша
и всех примиряет с бессонницей, жалуя совесть.
 

ГАРМОНИЯ ЕСТЬ!
 
Воля привязана запахом лука
к местной хате, а потому
непогода и бесконечная скука
жаждут начистить лицо никому.
Сменить бы декорации пыла и смеха
на чифирь и горчицу в чулках шерстяных.
Свежесть цедить для покоя утехи
среди старых книг и предметов простых.
Почему прямоугольно всё – кровати, двери, карты?
Как нам горячие страсти разместить по углам?
С ума не сойти б и всегда выигрывать в нарды,
в отсутствие Любви, друзей и прочих благ.
Когда проснёшься, иль не проснёшься даже,
во сне желание целовать и обнимать детей.
В сознании – смерть и жизнь, и это важно,
кто победит, так, значит, тот сильней.
Гармония есть! Три строки. Три аккорда.
Лето, зима, днём или ночью, потухнет камзол.
Прочь от глаголов, в безмолвие и без эскорта,
на шею колокольчик, как под язык валидол.
 

ЗАРИСОВКА
 
Не укрывайтесь поутру.
Попробуйте весну на звук.
Пошлите птицам наготу,
явившись заспанным на стук
их заоконного парада.
В глазах листвы вы не смешны
в дрожащем теле от прохлады.
И вас полюбят со спины
дубы, берёзы и осины.
Вы юны и чуть-чуть грешны,
ещё побудьте блудным сыном
в коньячном запахе сосны.
 

НЕСЧАСТЬЯ
 
При всех тех несчастьях,
что сыплются на седую голову,
как дворняги в ненастье,
скитаются по холоду с голоду,
так и несчастья оказываются правдой,
когда хочется плакать, а всё же смеёшься,
быть может, сегодня или завтра,
неизвестно, потеряешься или найдёшься.
И то, что мы следуем по предписанию,
ужасно не хочется называть судьбою.
Велик соблазн не читать названий,
и не хочется встречаться с тою,
кто причина всех тех несчастий,
выдуманной или потревоженной
слабостью психики или отчасти
рассудком тронутым, заведомо ложным.
Ночи всё делаются короче и короче,
память становится всё длиннее.
Дело к старости плетётся, впрочем,
желание жить значительно прочнее.
Вот и мучаемся со своими несчастьями
и вовсе не жаждем исхода,
заложниками ажурной напасти,
ждём следующего своего прихода.
 

СТАРИК
 
Часы, череда чисел,
распоровшие дату
ускользающих лун.
Шаг черепаший от восхода к закату,
бесконечный счёт чёток,
ожидания фортун.
Свет зажёгся в окне,
одинокий старик
чай себе наливает.
Всё это видит через стекло
сухенький тополь,
он это всё понимает.
Кладбище имён.
Колчан паука.
Сорок лет назад
под крик петуха
старик посадил это дерево,
чтобы видеть свой листопад.
Жизнь продолжается.
Пчёлы жужжат.
Числа. Ходики. Поколения.
Листья шуршат.
Часы могут остановиться,
но не время.
 

БЕЗЫСХОДНОСТЬ
 
В тех далёких заморских кварталах,
где засели переселенцы эпохи,
где русских корней пустота выживала,
где чужие шаги как колодцы глубоки,
там безысходность нашла свой приют и ослепла,
и на ощупь плелась в чужеземную глушь,
шептала в виски над угаснувшим пеплом,
жизнь как игру разлучала меж родственных душ.
Там трава замолчала и водка не в радость,
отражения прошлого в кружевах заблудились,
не пропала вода, и погода не в тягость,
и русская брань осталась на милость.
Не рождается стыд, когда всё отгорело,
когда время излечит душевную боль,
если память хранит создание тела,
значит можно гордиться собой и судьбой.
 

ЗИМА
 
Зима как мрамор, холод застывший,
на хмуром небе не порхают птицы,
и снежинки, бриллиантами родившись,
покрывают лёд, и не журчит водица,
а кругом стучит, как камертон, пурга
в снежном разгуле, оставляя росписи,
чтобы зимнюю песню могла трогать рука
за стеклянные клавиши россыпи.
Воет метель в ушах и на ресницах,
оставляет озноб на кромках окна,
озябшими пальцами рисую синицу,
февралём завершается чудо-зима.
 

СУТЬ ЖИЗНИ
 
В мире немом и шумном
нам не хватает связей,
мало действий разумных
людей в ястребином экстазе.
Как многоликому миру
Объяснить, кто прав?
Зачем по всему эфиру
распространять только страх?
Надо идти ещё дальше
и подойти совсем близко,
чтобы из грязной фальши
выбрать только то, что чисто.
Разве можно жить,
чтоб ненавидеть это,
и каждый день хоронить
детей, убитых ракетой.
Надо это всё пережить,
чтобы у мира была целостность океана,
суть жизни для всех обнажить
до трепетного благоухания.
 

ВЛЕЧЕНИЕ
 
Пусть аморфны поступки всех жён
и накалывается грех на грёх,
мозг интригами поражён
и бурлит, как пересечение рек.
При чувственном раскладе поз
у тел, составленных впотьмах,
как в пустоте чулки без ног,
желанием дышит только пах.
Порой оргазм острей угроз
и плоскость дышит точно плоть
меж ног невиданных берёз,
нет сил ту полость побороть.
 

ДЕЙСТВИЯ
 
...Быстрее отворяй засов,
где дети, тишина кругом?
Иди на свет, на стук часов,
они затаились за углом.
Их лакомые голоса
и тень голов, пересчитай,
нет старшей, просто чудеса,
она проспала невзначай.
Своё купание в воде
и в продолжение забав,
аттракционами вполне
весь детский мозг околдовав.
Без сил и без еды, без ног,
ваш голод будет утолён,
картофель, шницель и пирог
всегда на ужин припасён.
Затем к часам, к светильникам, к щеке,
в кровати, в спальню, к образам,
с душой в обнимку на сверчке,
ложимся, спим, по тормозам.
 

ПОСЛЕДНИЙ ПРИХОД
 
Сыплются, как неотправленные письма,
как скомканные сыростью листья,
похожие на кошек, путешествующих в ненастье,
при всех настигающих нас несчастьях.
Так при всех тех несчастьях,
подлежащих огласке,
что называются горькою правдой,
может, сегодня, а может быть, завтра,
исключая из своего репертуара страсть,
при всех несчастьях виновата власть
и когда хочется плакать, а всё же смеёшься,
неизвестно, свалишься или найдёшься,
Дни становятся всё короче и короче,
дело за старостью, за причалом, впрочем,
память делается длиннее и длиннее,
молодости ветреной значительно прочнее.
И то, что мы следуем по предписанию,
велик соблазн не читать названий.
Ужасно не хочется называть судьбой
то, что влачится всегда за тобой.
И кто же причина всех тех несчастий,
слабость, болезни или горе отчасти,
выдуманная или потревоженная
рассудком или фантазией ложной.
Будем мучиться со своими несчастьями,
станем заложниками ажурной напасти
и вовсе не жаждем другого исхода,
последнего нашего, святого прихода.
 

ДЫХАНИЕ ВСЕЛЕННОЙ
 
За всё готов я полюбить себя
и потушить пожар, залить водою,
из снов, которых так мало у меня,
извлечь все головешки непокоя.
В образовавшиеся своды тишины
глазеть своими иудейскими глазами,
в которых искры радости отражены,
навеянные детьми и облаками.
Настроить помутневший слух
на предисловие молитвы,
на недосказанность сюжета двух,
заблудших в невесомости мотивов.
И пусть не словом, но невидимым крестом,
рассчитанным на гений очевидца,
раскрою свой талант при крепостном
стремлении обозначить и открыться.
Прилягу, кину взор свой в синеву
неспешно остывающих мгновений,
так спят младенцы наяву
и слушают дыхание Вселенной.
 

ЖМУРКИ В ПАРАДЕ ПЛАНЕТ
 
Вечный вопрос – в чём уязвимость
бесконечного блага труда и ходьбы?
Как быстро судьба меняет лето на зиму,
и всё это время мы в процессе борьбы.
Я уже сбился со счёта,
всё – перспектива и снег,
теряется в облаках и субботах,
как у родителей случайный ночлег.
Перемешались цифры, предметы,
остаются глаза, кружочки, намёки.
Глаза – это прелесть и наши приметы,
в них радость и слёзы, досада, упрёки.
Не нарушить бы их ревности пределы,
разогнать по углам двойников, ловеласов,
но вспомнить из прошлого хотя бы измены,
поморгать и забыть про всех донжуанов.
История есть трение между предметами,
застывшими насмерть, как будто бы сонные,
и властными, словно рессоры корсета,
с чертами холодными и невесомыми.
Или стремительными, как проспект,
похожими на Пизанскую башню с наклоном,
нацеленную в прошлое за парапет,
навечно застывшую, но не поражённую.
Сиротством, окалиной прожитых лет,
изъеденных голодом, в отсутствие дома,
но с горизонтом и мечтой на просвет,
как лунная ночь с прожилками стона.
Или, что хуже, безмолвие в аксиоме.
Очнётся утро, и наступит рассвет.
Рыжий. С чемоданами на перроне.
Продолжаются жмурки в параде планет.
 

ФИЛОСОФСКОЕ
 
В людных местах,
где уже всё обесточено Богом,
когда рукопожатия в хитросплетениях,
не опасно ли слушать скопление слов
и черпать разноликие мнения?
Что есть круг, и приветствие, и приговор,
и путешествие наугад по инерции,
под опалённым солнцем в полдень, в упор,
со слюной во ртах и каплями в сердце,
на фоне центра европейских гор.
Не дано ль поумнеть, научившись писать
на французском, картавом, красивом.
Поворот головы, и время бежать
после приступа жизни, как в сказку, в Россию
и схорониться намёком в свою благодать.
Хорошо и просторно, и необъяснимо,
по законам безмолвия, с тенью на равных,
в детские сны и возвращение любимых,
в ожидании вечернем, с обожанием на пару,
и приближение стихосложений неповторимых.
 

ЯВЬ
 
Каждый раз, возвращаясь домой,
не думаешь о вечности в целом
или предметах, которые всегда с тобой
и становятся частью дыхания при этом.
А потасканный свет на бумаге без чувств
и желания ещё содрогнуться фразой,
впрочем, «слово» есть нечто из безумств
и без словаря быть может маразмом.
Эти мысли о счастье с подробным пейзажем
превращаются в тесноту отражения
и пятнами зла, от которых мороз по коже,
что случается и с немотой, и с движением.
Когда солнечный луч, обозначив разрыв
между светом и явью, под немедленный шум
тесноты вызывает вдохновения порыв,
тогда слова сами заселяют весь ум.
 

ОСТРОВ БЕЗУМИЯ
 
Вот так над собственным несовершенством
задумаешься, как над анатомией писем и слов,
и спроектируешь свою жизнь на детство.
Вдруг точно понимаешь, что такое – остров.
Склонившись над всякой ползающей живностью,
или галькой, или травой, или над своей тенью,
начинаешь чувствовать, что природа всесильна
и заставляет нас к коленопреклонению.
Собрав в кулак эти мудрости вечности,
предвкушая неизбежность безумия,
назвавшему их «почерк», «роса», «кузнечик»,
«воздух», «взгляд», «руки», «правосудие»...
Материк далеко, точно где, тебе неизвестно.
Его рядом нет. Ветерок, ожидание паруса. Либо –
да, стихи и море с голосами блаженства
и что-то ещё там, в глубине, называют их «рыбами».
 

ПРИТЧА
 
Огромный певчий двор,
как гулкая страна,
а распространяет слухи хор,
их суть искривлена
от движения в зрачках,
расширенных вопросом.
Движение – это потный ход
к туманам и молитве,
не усмотреть без бед и непогод,
бесполезной памяти о битве.
Но только раз, почувствовав его,
и вздрогнув, и узнав, через дыхание своё
жизнь принимает привкус
свиста в полдень.
Испуг любви есть минус
и бессердечный стук свободы.
Вот отчего в поэзии много грусти?
Оттого, что полезная площадь сути
всего восемь строк.
Да взгляд на восток,
там чайки и море
да шёлковое горе,
Золотая канитель
да спокойная колыбель,
а в колыбели, как луна,
не спит живая голова,
на мир всё время смотрит.
 

ЯВЛЕНИЕ
 
Вот после того, как рассыплется речь толчеи,
а зимняя пыль, уже по прошествии вьюги,
настроит своих снежных замков в ночи,
всё повторится по следующему кругу.
Начинается именно тот рикошет,
с лёгким сердцем, присущим для города,
обязательно остаётся его холод и цвет,
точнее, отсутствие цвета, что есть цвет особого рода.
Парение над не есть падение вниз,
и эти два разных слова по своему значению
в унисон исполняют каприз,
наполненный адреналином и сомнением.
О любви сейчас, быть может, серьёзно,
вероятно, уместно назначить встречу,
тут ни круг, ни рикошет и ни угроза
не помешают явиться женщине.
 

СВИДАНИЕ В ТЮРЬМЕ
 
Высохшая трава, обессилевшая от солнца,
сегодня долгожданная встреча сына с отцом,
внутри бетона, через решку тюремного оконца,
далёкая, как колыбельная со счастливым концом.
Две пары глаз, погружённые в бездонный пейзаж,
ожидают ответ на вопросы. Почему? Зачем? Весь процесс
здесь, за этим дыханием, они слышат друг друга и даже
думают верно, детство в них шевелится или болезнь.
Далеко-далеко слышен будто собачий лай.
Неужели в нас заблудилась природа?
Шелест проснувшихся птиц, шёпот вина через край
и журчащие звуки весны, как будто шипение соды.
Клейкий голос живого сына перед треском Пасхальных яиц,
заунывный гул невесёлых бутырских подвалов,
немота покинувших землю, родственных лиц,
самых низких октав, тяжелей четверга и причала.
То, понятное мне одному, что составило ряд предвкушений,
это драма, будет точнее, тревога для близких людей,
совсем не забава, дурная игра, и вовсе не для утешений,
случилось, действительно мозг выходил из дверей.
Всё – на совести, всё – на слуху, просто беда,
и друзья, их становится всё меньше и меньше.
Все – родные, все – гаммы и бег в никуда,
хорошо лишь то, что всё это только в прошедшем.
Возвращаюсь в свой Вавилон.
Тишина. Только железный гул коридоров.
Ушли домой облака. Что подумал Он?
После наших семейных споров.
 

НЕБЫЛИЦА
 
Совсем не в Африке, где злые Бармалеи,
и уж не в Персии в оливковых садах,
там, за этой школой с флюгером, аллея
с худым скворечником, висящим на ветвях.
За чашкой кофе с растрёпанным журналом,
перед пустырём в косматых проводах,
за свалкой мусора и дыма от пожара
стоит Вселенская белиберда.
И вроде спит она, укрывшись тополиным пухом,
как будто помолившись и сомкнув века,
и, растворив измученный свой слух,
даёт нам только цвет и запах молока.
 

СТРАНСТВИЯ
 
И в этом отеле, и в другом
мерцают странствия скитаний,
как только окажешься в безмолвии густом,
наполненном воспоминаниями,
то хочется вернуться в родной дом.
Ещё лучше вслушаться в себя,
как это делают предметы,
в свою как будто неподвижность,
но в этом-то и есть движение бед,
потому что случайные причины ближе.
Предчувствия опасно увидеть в себе,
не ближе поцелуя доступно предвкушение,
а шёпот желаний в несущейся судьбе,
как резкий запах, приводит к разрушению
всех планов, настроенных себе.
Вот почему странствия мерцают,
а не горят, как лес и корабли,
их всплески совсем не исчезают,
и оттого они однообразны и
как клинопись, которую не каждый понимает.
 

ЦАРСТВО ЗАБВЕНИЯ
 
Поэты, как и все люди, смертны,
не громко, на птичий манер,
им вторят эхом кларнеты
и звёзды завитками химер.
Они остывают узором,
улыбка с годами темнеет,
под куполом сна, в котором
как мавра камзол его тлеет.
Уснули уста под уксусом вина,
амуров знобит от потерь,
поникли крылья на их спинах,
захлопнулась последняя дверь.
Поэты встречаются в царствии Лета,
там, где не слышно никогда кларнетов.
 

БОСФОР
 
Я путешественник – жертва маршрутов географии,
приехал сюда увидеть прошлое,
а так как здесь кругом эпитафии
и отсюда цивилизации двигались по меридианам на восток,
то все кочевники делали нашествия
наоборот, по широтам поперёк.
Эти явления похожи на фатальные по влиянию Востока
и христианскому смирению,
достигаемые за счёт потока,
немого поглощения жертв истории миллиардов людей.
Ибо они являются эхом бессилия,
и, если в вашем возрасте уже лень
достать из ножен меч и проорать с трибуны морю голов
о своём отвращении к происходящему,
то остаются ещё губы и лицо без слов,
на котором с улыбкой презрения можно наблюдать без меры,
как на Босфоре авианосцы Третьего Рима
сквозь ворота Второго проплывают в Первый.
 

ОТТЕНОК ЛЮБВИ
 
Красный, телесный, все оттенки его до грехопадения.
Рыжие, до провала, до бездны, до самого дна.
Светлые, белые, мел – онемение.
Обморок, все оттенки его, мошки голода, искры вина.
Красный во всех вариациях в женщине – тема ухода,
мука готовности в гроте разлучных ног,
в румянце лёгкого испуга.
В холодном на белом чуть слышно дыхание строк.
Не увидеть разреза, сразу красный крик женщины.
Не понять в глазах тайну и взглядов вдали,
уходящих сразу во все и на все четыре стороны.
Отпускаю твой цвет и тебя, и другие приметы любви.
 

ОСЕННЕЕ
 
Когда осенний дождь натрёт мозоли,
не примиряя жесты и шаги,
когда блаженство растрачено до боли,
замкнув себя в равновеликие круги,
мы превратимся в осёдлых постояльцев,
разнообразных по вдоль и невпопад,
как пойманных, безбилетных зайцев,
нас гоняют по Европе наугад.
Наполненные блеском пустоты,
мы никогда желаний не скрывали,
то горы нас манили, то геометрия воды,
мы шли всегда вперёд в неведомые дали.
Везде за разговором временных жильцов,
по случаю, когда их понятна разность,
попадаешь в плен сиамских близнецов,
понимаешь, во всём живёт однообразность.
Хотя бы день прожить без повторений,
покой поймать и вдохновение многоточий,
то был бы дар и было бы спасение
окунуться в брызгах света, следующих в ночь.
 
ЕРУНДА
 
В перечислении бабочек, птиц и растений
родословная Дарвина самого и его борода.
Неизвестна суть Империи Рима, его происхождение,
как непонятно значение слова «ерунда».
Вещи с подробностями резолюций,
согласно иллюзии, не превращаются в птиц,
как и люди в бреду своих революций,
горькие на вкус и не имеют понятий границ.
Рвутся ворсистыми ленточками на бинты
разные слова и точка с запятой,
рифмующие стук колёс и столбы,
сохраняя в тайне того, кто водит рукой.
 

КОЛОКОЛА
 
Сокрыты небеса, следы и тени,
в зрачках родился акростих,
создатель в час соединения
готовил поэму для глухих.
Играет колокольный перезвон
на берегу Оби в честь Нижегородской дивы,
по бражникам, ушедшим на поклон
туда, к воде, где нет воды в помине.
Воскресли звенья, своды, письмена
внутри всепоглощающего света.
Лишённые согласных имена
парят, как птицы Ветхого Завета.
Не слышно стонов мучеников веры,
размыты временем года на стенах,
дрожит мотив, и покаянные напевы
ласкают слух, его касаются несмело.
Лампады, кольца, кружева, всё – храм.
Всё – в матовом, пушистом дыме.
И колокольный звон навстречу небесам
над Барнаулом поднимает Нимбы.
 

ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
 
Добрый человек.
Разве можно так печалиться?
Ваши мысли и за век
не состарятся.
Там, в Сибири, Ваши грёзы,
что часовёнки,
как росинки Ваши слёзы
по еловникам.
Вам не видеть переездов
на казённые квартиры,
где зловонные подъезды
ещё живы.
Ваши бывшие любимые
сидят в альбомах в фотографиях,
а соседи нелюдимые
лежат на кладбищах.
Нет уж никого,
есть ночлег друзьям,
им очень нелегко,
молятся свечам.
К ним сейчас нельзя,
их долгим будет век,
но они друзья!
Добрый человек.
 
И не стоит так печалиться,
никому это не понравится!
 

ВНУТРИ ПУСТОТЫ
 
В сумерках предметы близоруки,
вот и кажутся значительно добрее,
но съедаемые ими звуки
ещё долго в пустоте немеют.
Вовсе пустота не бездыханна,
она молчит особым светом,
что встречается на глади океана
или вовсе изнутри предмета.
Изнутри предметы не поймёшь,
как развод иль поражение в карты.
Заболеешь ты иль умрёшь –
всё одно, судьба предметам кратна.
С наступлением полной темноты
сам предмет на время исчезает,
оставляя ночь для тесноты,
в которой жизнь частично замирает.
 

В МАСКЕ ЖИТЬ
 
Я обозлюсь и переведу часы и числа.
Я упрошу детей меня не покидать.
Я научу несобранные мысли
с моим предчувствием всё время совпадать.
Из вороха проклятий и упрёков
я сделаю бальзам для раненой души
и, заблудившись в мозговых проулках,
я научусь шагать, не наступая в лужи.
Я потерял значение нашей битвы
и свой архив подробных репортажей,
я поменял на дар выслушивать молитвы
и быть внимательным к тебе однажды.
Я путаюсь в хитросплетении твоих пауз
и как юнец теряюсь перед лаской.
Я без любви жить просто отрекаюсь,
а жить в объятиях без любви, так в маске.
 

РУССКИМ
 
За окошком зима, сколько в бисере грусти?
Непогода светла, не дразните вы русских.
В городах холода в синем небе до хруста,
и замерзает вода, но им всё равно, этим русским.
В кружевах изо льда, точно хрупкие люстры,
освещают их города. Помолитесь за русских!
Близорукая Москва не знает, как ко всем повернуться.
Сбилась с курса беда, русские бьются за русских.
 

НЕ СОЙТИ БЫ С УМА
 
Измучен рот нетерпением крика,
но как совладать с немотой пропажи?
Не умные слова, а белые блики
верстают мысли – чужие кражи.
Не сойти бы с ума на развилках интернета,
где оглянуться никто не заставит,
и не пропустить бы толкового совета
рвущихся строф гамом бешеных стай.
Не заповеди зла читаем нараспев
на последнем вздохе кромешной ночи
и строчим рецензии, от смысла осмелев,
как звон души, ехидный колокольчик.
Сердечно графоман вникает в суть,
обрушивая взгляд на строфы с лязгом.
Он главный оппонент твой – не обессудь –
и что-то про судьбу бубнит бессвязно.
Человечество торжествует на войнах и в цирках.
В хаосе хлама и труб поэты молчат,
когда в жмурки с народом играют клерки,
а от взгляда вождя тускнеет плакат.
 

ЗРЕЛОСТЬ
 
Цветы – знаки желания,
вздохи хаоса, капли вины,
частички улья,
укусы кладбищенской тишины.
В суровый век
дольше длится тревога,
эфир, как трек,
страшит на пороге.
Как не стыдно, когда перед зеркалом плачут.
Когда счастья требуют у Святых,
нет предела сомнениям, их и не спрячешь
в иллюзии обещаний немых и пустых.
Дальше, чем свет.
Выше муки – терпение,
болезнь по часам, как обед,
в ожидании прозрения.
Нет пределов гурьбе
и белью, пеленавшему жизни.
Нет пределов любой ворожбе,
есть надрывы и грыжи.
Зрелость – хромота на ходулях,
замученных дней неуклюжий огонь,
сидячий образ диванов и стульев,
сиротская бронь и головная боль.
Это – когда, припадая к ребёнку,
пьют, как причастие, признаки жизни.
Это – когда разбиты спросонок,
от снов, закрутившие вычурно сызнова.
Слёзы блаженства в наследственной комнате,
вид из окна на тот свет, как наследие,
звонки, свидания, пустые хлопоты,
осторожность во всём на тысячелетие.
 

ВИДЕНИЕ
 
Черпали.
Поутру из кружек звёзды пили.
Впотьмах сопели
и во снах копили силы.
Слабело
отпущенное каторжное зрение.
По сполохам петляло,
захмелев от новизны безвременья,
и вдохновенно забывало варварский язык.
Ступали, не страшась уже невозвращения,
и бесполезным был отчаяния крик,
но застывала тишина как высшее терпение.
Казалось, ярче прежних дней,
день начинался.
Открылись тропы неземных зверей,
но сон кончался.
 

БЫЛО И ПРОШЛО
 
Да, бывали ещё времена,
когда юность дарила поцелуи в объятиях
и сохранились от ласк имена
в позабытых туристских палатках.
И, казалось, нет тасовкам галдящим конца,
ни молвы, ни пределов, ни утренних ссор,
но ощущался опасным запрет от отца
и постоянно был сзади материнской дозор.
Были подружки без слов и имён.
Были винными тучи, прозрачными числа,
потехи мелькали словно пир, небосклон,
новым знакомствам простор был неистов.
Так везло! Как искрились фейерверков огни,
как дрожали железные койки во тьме.
И шуметь бы ещё, да прошли молодые годки,
лишь остались вздохи супругов во сне.
 

ВСАДНИК
 
Теперь о Медном Всаднике,
его ленты и перья лишены глагола,
конь его головаст и безроднее
самой бездны и степей монгола.
Остолбеневший в ознобе дыхания,
он ищет место для верфи веками,
и всё бледнее в деревнях страдания,
а чудеса расплываются сами.
Телесный взгляд, застывший в отливе,
выше туманов и муторных странствий,
наблюдающих рыбаков на льдине залива.
Печальна зима, но всадник прекрасен.
 

ПРОБУЖДЕНИЕ
 
Зелёные кузнечики,
что ваша молотьба,
уже нас не излечат,
мы из рода голытьба.
Мы разопьём чеплашку
с малиновым вином,
подкинем пшено пташке
и тихо прикорнём.
Под точками да бликами
дрожит нестройный сон,
видения безликие
заплаканных времен.
В них соловьи-разбойники,
и мебель у крыльца,
и солнце, и покойники
купают пострельца.
Неужто нам остались
седые небеса?
Уже ли закатилась
несчастная судьба?
Калёные кузнечики,
что это значит – спать?
Сентябрь уж. Жизнь – на плечиках.
Пора к зиме бежать.
 

ПРОВИНЦИЯ
 
Великомученица трав и суеверий,
красивая провинция Алтай.
Ты важность взволновать умела,
Я родиной считаю этот край.
Седую пряничную старость
Ты приютила всем, кто Вас любил.
Разлука, бедность, в нас терзаясь,
теряла мужество и пыл.
Долготерпение мальчиков твоих
и плач сестёр, душевный хор.
Я слышу и шепчу молитвы,
а в письма запираю вздор.
Твой бал – безмолвие степей,
и, в благодарность нянчившим надежду,
нет для меня мест дороже и родней,
навек крестообразных и безгрешных.
 

КВАРТИРА-ПРИЗРАК № 51
 
За Её окнами друзья мои,
царит божественная кутерьма.
Здесь всё непоправимо, и
нет там никакого Рождества.
А в комнатах живут скитания,
случайные и важные, и где-то
от них не уберечься, и нежданно
вдруг можно появиться там посмертно.
Здесь мебель нежная и брошенные платья,
сюрпризы в хрустальнейшей сорочке,
а в зеркалах печаль особой стати,
тут призрак мой живёт, но, впрочем…
Впрочем, здесь – приют,
не теребят чужие.
Чужих за слабость тут не бьют,
там памяти углы ещё живые.
И забытьё – лишь шалость провидения,
оно также не окликнет из окна.
Храни же, Господи, за всепрощение!
Безвременные, безответные дома.
 

ЭХ, СИБИРЬ!
 
Перебродило всё и переплелось.
Безграничная Азия в лиловых шалях,
созрела живая виноградная гроздь
на бескрайних предгорных далях.
Пыльный ветер гонит майского жука
к Европе, захлебнувшейся туманом,
и цепенеют, наблюдая чужака,
в сухих степях провяленные истуканы.
Смерть отступила, водный хор,
речной водой поля, луга не мерно пышут,
бесперебойно поступает с разных гор
вода, которой вся природа дышит.
На севере ленивые цветы
в оправе солнечной совсем угасли,
лишь долгие белёсые мечты
в глазах оленевода не погасли.
Вьюги, внезапно всё замело.
Неосторожных птиц уже и не видно.
Эх, Сибирь! Так быстро тепло
покидает тебя безобидно.
 

УЙДУ ЗА ПРЕДЕЛЫ РАЗУМНОГО МИРА
 
Чей взгляд полон вечности?
В счастье своём разуверившегося
или утонувшего в честности
от потех до посмешища.
Чей дом поднебесен?
С винтовой, как мозг, лестницей,
в котором не слышно песен,
лишь стук сердца.
Перебродило всё вместе,
сомкнулось и переплелось.
Между бессмертием и смертью
я предпочёл бы стихов гроздь.
В их творении мозги не знают покой.
Войду, если дверь запрут,
открывая строкой,
и уйду, если распахнут.
В ряду бесконечных имён хочется видеть своё.
Мы вроде богаты, когда нам выставляют счета.
Никто и никогда не постигнет всё,
просто мы новые бедняки, проще – нищета.
 

ОУЕ!
 
Терпим свой век особняком
Там, где не кланяются и где дразнятся,
существуем, где обедают со сквозняком,
пятясь в будущее, как каракатицы.
Краденое время без молитв и смуты
потерялось в роскошной беде
и двигалось по этапам хаотичных маршрутов,
закреплённых приговором в суде.
Из-за оград посыльной интригой
сыпались передачки на суматошный кон.
Дотошно проверенные надзорной фигой
и насмерть скреплённые тюремным замком.
– Не смейте спать, козлы-полотёры,
до блеска драющие низложенную скорбь.
– Не срывайте верёвки – дорожных коридоров,
кровеносную сеть, арестантский горб.
Кто-то влюблялся в мышь от безнадёжности ласки,
хлебали баланду и делили чифир,
тут стыд теряет все цвета окраски,
а носки стирают до дыр.
Лучше на воле волком выть
и ждать, когда вымученная мечта
руку протянет, и, может быть,
покроется счастьем она.
 

ПРОРВА
 
Ни коттеджа, ни дачи, ни сада,
только ветер с безмятежным лицом,
кувыркаясь в свободе, какая отрада
тащить за космы огонь на поклон.
Это не пытка бессонницу видеть,
теряя рассудок, не смея узнать,
в кровосмешении всех ненавидеть
и в объятиях пожарной братии спать.
Это – пятна родимые, неизлечимые,
на шее, руках, пальцах проворных,
затянувших горячей ещё пуповиной
в хрупкой свободе слабое горло.
Это – паранойя присвета боязни.
Это запой, это прорва, это несчастье.
 

НЕВЕЖИ
 
Напрасны рваные одежды,
суть, воскрешенное сиротство.
Стиляги, помните, как прежде?
Не дырки мучают за сходство.
На рынках, у излучин плоти
и даже в маленькой котельной
плодят стихи, без нот мелодий
бренчат в нелёгкий понедельник.
Найдите пламенные чувства
на самом дне мучной надежды,
и вы поймёте, что искусство
не есть пристанище невежи.
Пойдите с ними, и пусть загадкой
огни зажигают на своих аллеях
и от творений всем станет сладко,
не знавшим, как беду лелеять.
 

СМЫВ
 
Молвой и волею вода полна,
в коллекторах и полуподвалах
из ливней вызволенная волна
влачит улов с величьем вала.
Забирая плеск жилых каналов
и краску с игрушек в позолоте,
вода несёт инфекции начало
лавиной в нескончаемом потоке.
Всё с запахом зловония плывёт,
и блески жизни на самом дне, на глине,
свой мокрый след от слов чахотку выдаёт,
отбросы жизни бурлят в сплошной лавине.
 

ТАЙНА ДУШИ
 
Холодно одинокому храму в безлюдную ночь,
липовый мёд образов, рождественский пост,
с уст имена в небеса отлетевшие прочь,
в вечерних напевах звенящий в округе погост.
Утром в лучах утопает его голова,
и в молочной реке купаются дивные птицы,
тут нет детворы, и некому здесь баловать,
как нет стариков, отражения, чтобы напиться.
Так наша судьба, устала, на корточках спит,
и сны не привидятся ей, и вёсны уж были,
а седина пожелтела, сердце уже не болит,
и святые, как поцелуи на окнах, застыли.
Когда крестился я, ещё, конечно, верил,
в какое послушание втянули вы меня.
В напасть не тех ли чудодейственных материй,
что ланью ластились и согревали без огня.
Мне выдали дыхание божественной любви.
Была зима, все что-то отмечали
и не задумывались, что есть плохие дни,
млел чёрный день, и злые души постучали.
Не вырваться из цвета слова,
гранатом обозначившему страсть.
Певцу, поэту, птицелову
судьбой предписано пропасть.
Рассыпался пургой и треском,
иссяк без комариной крови,
остыл испариной на пресном,
и до сих пор на раны сыплю соль.
Скатился капелькой нерастворимой ртути
под доски, чтобы превратиться в невидимку.
Стать старичком с картонной грудью,
пропасть, исчезнуть, поменять пластинку.
 

СУЩНОСТЬ
 
Не тревожьте поэта.
В нём август и хмель,
строфы потеряли смысл.
Он всегда одинок, и это –
соло трель.
Без чисел.
Без дат,
сумасброд с детским разумом.
Страшный ребёнок.
Своих мыслей солдат,
и каверзой
тиранит читателя взгляд.
Он – слеп.
Улыбается только и слушает.
Религиозная скорбь,
откровенный бред,
треск корабля вислоухого,
барабанная дробь.
Под грузом своих впечатлений,
комплиментов и стонов,
его мучает боль беспробудных голов.
Копошение тел и разница мнений,
умножают нетерпение лона
и рифмуют чехарду бесконечных слов.
В нём живёт,
путешествует, старится зной,
от которого гибнет урожай на корню.
Он без крыльев стремится в полёт.
В нём энергия искрится, не зная покой,
а болезни чужие ждут его на краю.
Столько лет. Лебеда.
Бормотание пустое.
Встретит утро он или сгинет.
Будет завтра беда?
Он не знает, не пытайте его, не стоит.
Он пойдёт и напьётся, а вам будет стыдно.
 

***
 
Эх, бессонница моя –
домовые мои да я.
Со двора ветер в окно шепчет,
не понять, лишь свист его речи.
Кастрюли гремят, поют.
Скоро пельменей дадут.
Заиграю свою боль.
Догола – да в море-соль.
Танцевать буду с домовыми в дым,
по площадкам полуживым.
 

***
 
В иные запахи войду, где есть неволя.
Всё в этих стенах на беду – такая доля.
Бессилен свет. Оконный рай заштолен.
И тесно бедолагам там – тут нет раздолья.
И неподвижны за столом затылки.
И год томятся за стеклом, все в ссылке.
Знать, из-за соли кутерьма – так душно.
И поутру хоть выжимай подушки.
И шёпотом дверной проём измучен.
И капли жира на холёных ручках.
И чьи ещё там имена в бумагах?
И чья доказана вина во благо?
 

БЕЛАЯ ГОРЯЧКА
 
Зеркало.
Зев забытья.
Зола погасла.
Бездна сочувствия.
Жить-то прекрасно!
И без суеверия,
даже если не ясно,
лицо настоятеля,
его простыни страшны.
Плоскость больного
на лезвии судеб,
с шипением горя
засохшие губы.
Зовёт Атлантида
в сказке с молитвой,
в сумерках с исполином.
Отражение тени
в зеркале.
 

В ГРИМЁРКЕ
 
В гримёрке тепло и жутковато.
Волнуются серые шторы.
Кругом беспорядок, всё будто в заплатах.
Утварь следит за мной, как за вором.
Краплёные роли, заложники жизней,
игривых, как брют размалёванных судеб,
готовы отдаться, лишь только свистни,
за те прегрешения, коих не будет.
За стеною Вселенские шорохи.
Сумерки ищет сверчок в декорациях.
Скоро на выход. Спор и вздохи.
Долго молчат. Гонят вон домочадца.
Очень долго молчат! От бессонницы.
В комнате тесно. Связаны локти
бантом беспечной поклонницы.
Гримёрку знобит. Какое-то колотьё.
В складках и фалдах – у зеркала плут.
В умершем зеркале с каплями воска,
на сцене орут и палками бьют
с остервенением, как у Босха.
Выход!
Вернувшись с поля словесной брани,
в гримёрке чувствуется исход,
и не узнать глаз моих грани.
 

СУРОВУЮ НИТЬ ТЯНУЛИ ПОТОМКОВ
 
Руки горели от нетерпения вычерпать тело,
в поле, в пыли, шутливыми были проделки,
так было, уже ничего не поделать.
Впотьмах жадно пили вино и сыпали яблоки.
Той порой привидением каста болела,
но в жмурки играли и голову кутали в наволочку.
С женщин в чуланах яростно срывали исподнее.
На свадьбах борцы перед дракою делались белыми.
Водкой да собаками травить быдло было модно.
Хоронили без изумленья, без траура и не плакали.
Ждали торжеств, им отдавались всецело,
красили вёсла, детишек же метили знаками.
Чуда не ждали, но вязали мышиные хвостики.
Жили атакой, гортанью, последнею каплей,
смехом живым украшали знамёна и лопасти.
 

СОНЕТ
 
Своей рукой из вещей изымаю мысли,
строки, как трещины в их очертаниях,
излагают суть скомканной жизни,
одна за другой убивают молчание.
Чужие грехи фантастическим грузом
в печаль обращают лица знакомых,
мои метафоры, как зимний запах арбуза,
мотаются вихрем по летнему дому.
Любопытство к пространству и женщине
лишает сна и даже рассудка,
надежда найти свою главную истину
влияет на исправление линии судеб.
Но где-то влюбляются и умирают
и без поцелуев жизнь доживают.
 

ПОЭТ
 
Он тот, кто мысли рифмой свяжет,
из тех он, кто не будет врать.
Он тот, кто не лукавя, прямо скажет,
и это будет сложно не понять.
Он не устал творить и говорить о том,
что добрый он, но добра не видел.
Он там всегда, где есть свободный дом,
и духом он не пал, и веру не обидел.
 

ПРИСТАНИЩЕ
 
Дорогого стоит дом скитальца,
где в скрытой нише сердце старца.
Здесь тени следят за беспорядком,
Здесь муза кроется в тетрадке,
Здесь зеркала слепы, капризны капли,
Здесь наказание не спит, как цапля,
Здесь страхи выползают из бумаги,
Здесь бродит хмель в свинцовой фляге,
Здесь за всегда накрыт для гостя стол,
Здесь на углах огранки бывших слов,
Здесь всё – азартная игра,
И свет повержен, и святы шулера.
 

ОБЪЯТИЯ
 
В кромешной тьме нет кровоточащих истин,
нет влюблённого взгляда и бесстыдных прикрас,
как у сажи нет формы, нет возраста листьев,
нет хмельного вина и нет методичности ласк.
У ласк нет беспричинности света,
сухость губ, к схожести зла,
отсутствие ласки приводит к запрету,
каверзам звёзд, к близорукости сна.
У сна нет величия к познанию урока,
терпения судорог, нудности клятв,
нет чёрных меток на снимках и сроках,
вольности жизни, любовных объят.
Объятия в постели – любви бесконечность.
Лишь спальня всё знает, о чём здесь молчат,
прижатых сердцами не волнует обещанное,
любовь не тревожит, а продолжает мечтать.
 

ПАЛАТА НОМЕР
 
Свет пронзил веки и пробудил глаз,
взмахнуть крылом невозможным стало,
здесь такое бывает каждый раз,
когда тебя сжимают белые покрывала.
Совы гонят бессонницу поутру в чуланы,
она как ящик стекольщика,
небо разрезает острыми углами
и, как губка, впитывает солнце.
Каждому мученику по глотку боли,
боль не любит смех и красный цвет.
Доктор, покажи гвоздику, что ли,
или дай таблетку на тот свет.
Бред от формалина, и чудятся рыбы.
Головы тяжёлые, в мозгах содом.
Доктор, вы заказали нам гробы?
Всё вокруг босое, бегом да кувырком.
 

СЁСТРЫ
 
Акварельные сёстры Лариса, Наташа
похожи на день и ночь разного цвета.
Одна – январская стужа, другая – осенняя птаха,
две разные стороны одной монеты.
В расчерченном хаосе дня
они образуют стаю,
их дочери и сыновья
от их надзора страдают.
Им преданные во всём мужья,
в артерии кровь накачивая,
ждут выстрела того ружья,
бесконечно на стене висящего.
Нет в мире такого примуса,
чтобы вечно горел пыхтя,
как нет верней стойких фрибусов,
нервы струн до предела крутя.
 

ЕЙ!
 
Я влюблён в твои мысли.
Ты над ними свершила уже колдовство.
Вспышки рифм в ритме жизни,
а метафоры украшают твоё мастерство.
Протянувший на землю звенящие струны
солнечный стан и последний минор,
словно ветер, что полон тоски по июню,
клубы дыма вплетает в словесный ковёр.
Так безумствует запах строк,
что таит иней на окнах дневных поездов.
Я влюблён в твой русский, рваный слог,
расплетающий предвкушение строф.
 

ДРОЖЬ ТИШИНЫ
 
Был скандал. Теперь тишина,
и дверями уже не хлопают,
они устали, и бокалы вина
больше не всхлипывают.
Была другая тишина,
руки, ласкавшие, никогда не смевшие ударить,
запомнили, как совершенно ты стройна,
и до оргазма могли тебя забавить.
Теперь тишина.
На вокзалах и в письмах, в их судьбах.
Такая теперь тишина!
Что делать? Дальше что будет?
Пока – тишина.
В раскрасневшемся абажуре
ещё что-то тлеет, кипит, сполна,
ещё пытается разбудить фигуры.
Но фигуры без сил. Напрасно. Нет слов.
На дворе закончился дождь.
Любовь не выходит из стихов,
и тишина переходит в дрожь.
 

ГЛАЗА
 
Глаза, ласковые собеседники,
два свидетеля отболевшей беды,
хранители памяти, её наследники,
целовавшие солнца следы.
Они – покой, нет озноба от исповеди,
в ночь сокрыты обряды скита,
они поглотители стихов исподволь,
в них таится призрачная череда.
Смертельных огрех предвестники,
глаза, я полностью доверился вам,
но дозорный расплаты кудесник
приложил уже палец к губам.
 

РЕЧИ БЕЗ СЛОВ
 
Сквозняки босоногие
выметают с теплом пополам
ступени осмысленного слога,
будто холод бежит по строкам.
Дни без дна, будто осень детства,
дождём обласканы сливы и груши.
В хвойной перине уже не согреться,
а над садом кружат хлопья игрушек.
Речи без слов, как белые блики,
на южные стаи пущена пряжа.
Замучен рот нетерпением крика,
но как совладать с немотою пропажи?
Как не сойти с ума на развилках,
где прошлое всегда оглянуться заставит.
Возможно и в настоящем прослыть великим,
если рвущие строфы летят как взбешённые стаи!
 

ОСЕНЬ
 
Осень!
Без тёплых ещё одеял,
последнюю маску лета леплю.
О, Осень, твой золотой идеал,
его отдельно взглядом ловлю.
Разделась ты,
сбросив с себя свою листву,
как милость просишь ты у наготы
и покрываешь золотом тоску.
И плачут дни твоей натуры,
и не целуют
твои обветренные губы.
Тебя просто не рифмуют, а рисуют.
Осень...
 

ЗАГУЛ ВДОХНОВЕНИЙ
 
Я пишу лето, касаясь пальцами золота знаков,
когда туман, забавляясь, как демоны дыма и лака,
обнимает своими руками
и пьёт отражение своё большими глотками.
С каждым глотком прояснялось, здесь следы игрока,
в них конницы круговерть, в них канкан и рука,
и разряд электричества в напряжённом изгибе
да тонкая нить, что держит звезду в незаконченной книге.
Я вижу, как дрогнул лес и пространство поймано в сети.
Вдохновение неприкаянным плодом хлынуло в свете,
и медные стрелы пробились сквозь шторы оконца,
а пасмурный день засиял без запаха солнца.
Листья трещали и рассыпались стручками.
Оцепеневшие тени, касаясь друг друга плечами,
раскачивали придуманный утром узор,
а контур в сумерках размечал для них коридор.
Вечер, зверь, переживший весь ужас охоты,
пчёлы заполнили мёдом все соты,
а город, как улей, наполнился гулом,
мысли и рифмы заблудились в загуле.
 

ДОЖДЬ
 
Дождь, по капле, стаккато.
Тонкие стебли в петлицах дворов.
Дождь приложил холодное ухо
к чёрному озеру неба, не до снов.
Дождь, девочка в вальсе кружится.
Дождь, дождь,
цветы становятся птицами
в дождь, в дождь.
И шелест, и шёпот под одеялами счастья,
и царствует поцелуй,
и ноги влюблённых смело касаются,
балуй между ног и ликуй.
Не до снов,
когда дождь,
нет слов,
идёт дождь...
 

ТУРЕЦКИЙ СИНДРОМ
 
Так случится, и вас постигнет жара.
Полдень воблой доходит под пеклом.
Капли соли искрятся на проводах
в час седой, как пригоршни пепла.
В такой час онемевший совсем ветерок
разогнал в подвалы все тучи и тени.
Упирается палец в потный висок,
а листва задыхается в неподвижности лени.
Безголосый базар, когда уже птицы мертвы,
не смыкает свои воспаленные веки.
Затихает движуха бритоголовой братвы,
что терзаемая искусом крови вовеки.
В баре ночном пол под ногами резвится,
где враз нашпигованы алкогольные вены,
весь воздух в дымище, как самоубийца,
трётся щетиной о влажные стены.
Летний вечер в душной картонной коробке,
заунывная музыка, как в юго-восточных странах,
пахнет рыбой, закат солнца очень короткий
и последний грош в дырявом кармане.
И чудачеств не счесть при такой духоте,
ревность, измены, суета объяснений,
трески пощёчин в курортном в котле,
никого не унять, лишь краснеют колени.
 

ПУТЕШЕСТВЕННОСТЬ
 
Взъерошен горб
портов и вокзалов,
испарина пота покрывает лоб,
уже обозначена усталость.
В углах обшарпанные чемоданы
исходят запахом движения,
напоминая, где те страны,
в которых жили приключения.
Это игра, и это болезнь,
но там не плачут и не лечат.
Путешествие – это процесс,
обеспечивающий желанные встречи.
Убегаешь от слёз и проблем тем паче,
невмоготу сидеть на месте,
там, на перроне, всё иначе,
уносят вдаль стальные рельсы.
Кто знает, чья боль на весах,
когда и природе больно?
Боль в муках, не на небесах,
в полных наитий бессонных.
Живёшь среди беспризорной посуды,
в верлибре гостиничной суеты,
на скомканных ложах простуды,
в маете заморской листвы.
И медленный темп застолий,
неловкость холостяцких привычек,
в обнимку с бессонницей, что ли,
создают образ скитаний в кавычках.
 

МЕТАФОРЫ
 
Ничто не проходит даром,
особенно – время.
Деревья живут перспективой пня,
я надеждой коснуться тебя.
Ты овладела искусством сливаться с ландшафтом,
я врос в мебель, в диван, в объятия шкафа.
Я не замечаю мелочь, щедрую бесконечность,
сумма твоих взглядов – твоя честность.
С годами кажется, что радость жизни стала натурой
и расплачиваться за это надо фигурой.
Действительно только в профиль летят птицы,
аплодисменты не всегда перерастают в овацию.
Шелест банкнот может оценить только польза,
способность радовать и улыбаться приносит роза.
Никто не знает, как мы проводим ночи в компании с тухлыми звёздами,
как мы любим и какими пользуемся позами.
Мы всего лишь градусники в отдельной точке,
трудно представить нас поодиночке.
Тут наша незримость,
Ангелы не оставляют пятен на простыне
и не творят потомства,
поэтому они не имеют сходства.
Те, кого любишь, не умирают.
В прошлом все исчезают.
Остаются одни метафоры.
О, Боже!
 

***
 
Дети! Нарисуйте для себя
всё, что вы увидели глазами:
море, пальмы, пляж и как земля
на горизонте багровеет пламенем.
А ещё вы нарисуйте дом,
где-то там, за соснами и елями,
чтобы жить уютно было в нём,
когда на улице зима с метелями.
Не берите чёрный карандаш!
И не рисуйте заборы выше роста,
чтоб пейзаж был только ваш
и одежда без знаков ГОСТа.
Нарисуйте, дети, самолёт.
И войдите на борт его красивыми.
Пусть он вас подальше увезёт,
туда, где жизнь вас сделает счастливыми.
 

***
 
Другого им места не было в мире,
им было тесно в чужой квартире,
а всё, что вокруг, им было неважно,
лишь ветер с моря завывал протяжно.
Но они были вместе опять и опять.
Главное, что их было ровно пять,
а всё, что покупалось или варилось,
всегда на пять частей делилось.
Каждый из них мечтал лишь о счастье
в любую погоду, в жару и ненастье.
Все как один на подбор одержимы.
Нервами сжаты, как живые пружины.
 

***
 
Наш дом на улице, уходящей к озеру покато,
в окнах отражается солнце в часы заката.
Наша спальная с памятью детского запаха,
а также ушедших в прошлое звуков храпа.
Внизу кухня, издающая запах котлет
и звук шагов тёщи, верней её штиблет.
На камине тень от часов маячит,
которые от меня любимая прячет.
Это память, ставшая аллегорией,
воплощённая в разных категориях.
И только тень внезапно ушедшего мужа
отражает вечная перед домом лужа.
 

***
 
Друг мой, старея лицом,
поселись в деревне.
Там, выделяясь умом,
не думай о какой-то царевне.
Рядом речка будет рябить,
а земля вся в морщинах,
будешь женщин разных любить,
там есть недостаток в мужчинах.
Знаешь, лучше стареть там,
где природа маячит,
и, приняв сотку грамм,
внешность уже ничего не значит.
Даже проживая отдельной,
деревенской жизнью,
ощутишь нательный
крестик ближе.
Тогда поймёшь, что это для неё.
Бог даст побороть в тебе унылость,
и ты забудешь всё,
что с тобой случилось.
И я к тебе непременно приеду,
поклонюсь земле,
обретшей над нами победу
в нашей жизненной суете.
 

***
 
Мы наполняем улицы звуками шагов.
Нас окружает пейзаж, который не знаешь.
Первично не яйцо, а курица – и это игра слов,
если виноват антураж, то на судьбу пеняешь.
В узурпированном пространстве, где мы обитаем,
доледниковая пустота сменилась жилплощадью.
Адрес, регистрация приковывают нас, и мы не знаем,
куда доставят нас привередливые лошади.
Не может быть доброго утра после одинокой ночи.
Бесперспективность дня продлевает остаток жизни,
с одним желаньем закрыть свои очи
и увидеть себя другого, в своей харизме.
 

***
 
Перестаёшь узнавать себя в отраженье стекла,
становится горько от накопленного к родине зла.
Меняешь привычку к холоду на окруженье тепла,
предпочитаешь сгореть, но только дотла.
Мы смешиваемся друг в друге вдруг,
хотим перековать все танки в плуг.
Можно всем помочь, но не хватит рук,
но вместе мы создадим по экватору круг.
Независимо от нас расщепляется атом
и плоское море багровеет закатом.
Каждый когда-нибудь ругается матом,
пришла беда, звонят колокола набатом.
Независим от свободы захваченный пленник.
Катастрофы должен помнить наш современник,
а детские руки, никогда не державшие денег,
могут получить приговор, что ты просто мошенник.
Нам бы в горизонт с головой окунуться,
волной солёной от прошлого отмыться.
С прошедшей болью бы проститься
и в будущем к бессмертию стремиться.
 

***
 
Не бывает в жизни катастроф,
а лишь ситуации непреодолимых дней.
К ним подбираем смысл нужных слов
и убеждаем мозг, что он главней.
Только мысли причиняют боль.
Мысли можно менять,
но убеждения, как в ране соль,
не дают мечту свою познать.
Боль – это мысль о боли,
доставленная до нервного окончания,
которая возникает по воле
уколом снаружи, пределом отчаяния.
Всегда с нами живёт душевная боль.
Внезапно нас настигает боль разлуки.
Болезни по нам бьют, как карамболь,
со всех сторон, сковывая руки.
Часы непрерывно показывают время.
С годами затухает любая боль,
когда над нами зависает бремя,
мы сами играем решающую роль.
 

***
 
Свободой пахнет дикий мёд,
природою раздавленный помёт.
Если запах счастья нам знаком,
семьёй благоухает отчий дом.
Не пахнут доллары ничем,
и алмазы без запаха совсем.
Забвеньем пахнут чьи-то губы,
аквафрешем пахнут зубы.
Солью пахнут наши слёзы,
без запаха цветут мимозы.
Букетом запахов полна
благоуханная весна.
И только кровью пахнет кровь,
без запаха разлука и любовь.
 

***
 
Долго пробыв в одиночестве
становишься мерой времени.
Постепенно уходишь в мир пророчества,
не имея тяжести бремени.
Как будто в тебя вонзили кинжал
и тебе не жалко текущей крови.
Рядом никто не устроит скандал
и не закричит от сочувствия к боли.
Ты один на один со своим миром.
Борьба убеждений с тобой вчерашним
становится двигателем и эликсиром
прыжка в будущее, полёта в настоящем.
В одиночестве исчезают чувства:
осязание, забота, юмор и ласка,
поцелуй любви невозможен в уста.
Опасность прикрывает чёрствости каска.
В одиночестве хочется выть
и рыдать сквозь горькие слёзы.
А на вопрос: быть иль не быть? –
ищешь ответ не в рифме, а в прозе.
В жизни недолго бываешь Ваше Высочество.
В основном, как зверь, загнанный в клетку,
теряешь свободу, обретаешь одиночество.
Судьба беспощадно играет в рулетку.
 

***
 
Здравствуй, свобода!
Ты обнимаешь разум.
Застенки – не новая мода,
а разыгранный кем-то соблазн.
Что нового появилось в их гардеробе?
Звёзды продырявили чьи-то погоны.
Они как твари в роли невзрачной дроби,
перед их лицами тускнеют иконы.
Они гибриды архангелов с золотой ротой,
похожие на жертвы аборта без херувима.
Их жизнь наполняется ненавистной рвотой
от трагедий судеб, что непоправимы.
Свобода! Перепрыгни эту трясину
и не позволяй к себе прикасаться.
Сохранись для моей дочки и сына.
Пусть они вдоволь тобой насладятся.
 

***
 
Визжит поколение
без имени-отчества.
В сознанье застой, отчуждение,
разбег одиночества.
Молодёжь не выходит на площади
и на лодках вниз по реке,
влюблённых не встретить, даже если захочется,
и лимонад не нальют, уже другой этикет.
Взгляд на жизнь – из-за шор на экране.
Дожди для грибов не идут много лет.
Слово и книги в мозгах на айфоне,
на грудном молоке не растёт человек.
Хаотично исполняется мода,
человеческий грех в ожиданье Суда,
непредсказуемая изнанка свободы,
голод, безденежье ведут в никуда.
 

***
 
Космические корабли бороздят пространство.
Скоро построят на Луне казино.
Вот уже и на Марсе изучают убранство,
а свои фантазии крутят в кино.
Неизменно солнце творит свои чудеса.
Растёт пшеница, и виноград наливают в бокал.
Дети начинают читать и рисовать небеса.
Под звуки музыки и вина продолжается карнавал.
Мой дом у моря как замок стоит на песке,
и волна по лунной дорожке стремится к нам на балкон.
Жена красивая, как будто сошла с полотна Моне.
Глупо менять планету. Земля – наш Дом!
 

***
 
Свет от первой звезды
взглядом встречаем.
Знаки предков, мольбы
мы душой ощущаем.
Огонь без пламени и дыма
возникает из благодатного луча,
на Пасху чудо как видение,
не жжёт горящая свеча.
То свет от звезды сквозь щель небес
из глубины вселенского конца.
На место, где Сын его воскрес,
взирает Око – это взгляд Отца.
В этот день долгожданные встречи,
зажигаем Пасхальные свечи!
 

***
 
Давно забыт на Княжьем озере дом,
где в мёртвой нише память старца,
на чердаке есть клетка со щеглом,
вокруг фантазии любимой царства.
Там зорко тени следят за беспорядком,
там наказание не спит в сыром углу.
Здесь бродит лунная болезнь украдкой,
здесь страх зарылся под деревом в саду.
Осталось семя зла на каждом его метре,
среди холодных камней скрывается дрожь.
По этажам бродит радостный ветер
оттого, что по крыше бьёт каплями дождь.
 

***
 
Свою память отдам
в пользу жертв любой катастрофы.
Распишу причины по суровым годам,
чтобы потомки понимали все эти строфы.
Разорву души замок.
Пусть летят свободно мысли.
Я взвалил судьбы урок
на себя, как коромысло.
Мы станем невидимым бугорком земли.
Мы в обнимку с грязью перейдём в гранит.
Археологи откопают все наши дни,
и мы станем исторической версией пирамид.
 

***
 
Зажжём семь свечей
и нальем семь капель.
Поцелуем детей
и унесём в колыбель.
Обнимем родных
и улыбнёмся друзьям.
Помянем иных,
пусть глоток будет пьян.
Откроем шампанское
и душу своим.
Все желания дамские
в этот день сотворим!
 

***
 
Душа есть вектор пути,
который направляет вперёд.
Тот, кто с компасом готов идти,
всегда по Цельсию в тепле живёт.
Одинокий странник
кружит между добром и злом
по кругу жизни, как изгнанник,
покинувший навеки дом.
Влюблённые не видят дальше носа и губ,
их положение горизонтально вперёд,
для них нет огня, брода и медных труб,
им не страшна смерть, которая не врёт.
Память больше наполняется злом,
которое, как ком стремящихся валов,
нас заставляет думать о былом
и выражать негодование гудением слов.
Мы все при жизни разнолики,
и каждый верит в свою судьбу.
Из нас не может быть великих.
Мы только одинаковы в гробу.
Мы замкнуты в хрупкой скорлупе,
в безделье и тоске, в объятии боли.
Так хочется скитаться по толпе
и чувствовать дыхание доступной воли.
 

***
 
От тюрем – к брошюрам
и бурям.
Звучат эти вольные речи,
как залпы навстречу увечьям.
Эх, ветер, обрывающий фразы,
и вихрь, ломающий вязы.
Нещадно всё на свете
прерывается, как одни междометия.
И всё стелется бушующей гладью.
Потомства и памяти ради
заплаканные взгляды и платья,
улыбки любимых в объятиях.
Все хором твердят незнакомцу,
живые переливаются в бронзу.
 

***
 
Где вы, добрый человек?
Не печалься.
Ваша жизнь – навек
и не старится.
На морозе ваши грёзы
где-то спрятаны,
огоньками ваши слёзы
уж не капают.
Вам не вспомнить переездов
на холодные квартиры,
где соседи из подъездов
давно не живы.
Ваши бывшие любимые
в фотоальбомах,
и друзья нелюдимые
курят на балконах.
Здесь нет уж никого,
все в иммиграции,
пьют настоящее вино
под акацией.
Им там хорошо,
их будет долгим век,
так уж суждено,
добрый человек.
 

***
 
Люди, ведь мы – живая плоть.
В натуре из молекул состоим
и, чтобы долгие года перемолоть,
с испугом за спину свою глядим.
Жизнь состоит из любви и слов,
а если не осталось чувств,
то мы в объятии своих снов,
где взгляд наш просто пуст.
Взгляните на зеркало через плечо.
На амальгаме из прошлого века
смотрит на вас затухшая свеча
после вздоха родного человека.
 

***
 
Мы плутаем в лабиринтах судьбы
и мечтаем увидеть свет
от невидимой глазом звезды
на задворках гигантских лет.
Играй, неизвестный источник огня!
На развалинах великих побед
мы живём и терпеливо ждём,
когда закончится красный бред,
разведённый больным вождём.
Читай извращённый умом образ дня!
Мы под страхом каблука сапога
проживаем в плену метаморфоз
и природу, как злого врага,
превращаем в грязный навоз.
Выживай и берегись, земля.
 

***
 
Кругом камни и песок, солнца луч
обжигает висок. И небо без туч
зависает как скат.
Нам улыбается заморский Эйлат.
В точке разных миров соединились
Еврейский синдром и палестинский синус.
 

***
 
Моря состоят из волн в чехарде океана.
Волна свободна и не закабалена.
Она сама в себе, то есть в слове «волна».
В окружении бескрайних морей
в чаше планета земля,
мы словно чуть-чуть лиходеи,
как пашущие поля,
держим природу за грудь, заигрывая с ней.
Из космоса виднее, что происходит здесь.
Нам не понять бесконечность незримых небес.
Остаётся только мечтать на фоне этих чудес.
 

***
 
Представь.
Вот горы, море, хвойный лес,
там замок твой
полон чудес,
а зал огромный и пустой,
но никого здесь нет.
Все люди покинули этот мир.
Остался лишь календарь из прожитых лет
и только Ты и одиночества пир.
Представь.
Рядом одинокий белый рояль,
и музыка эхом ходит кругом,
твоё желание нажать на педаль
может прервать этот чудный сон.
Открываешь глаза –
вокруг всё как и прежде,
мгновенье назад.
Спят надежды.
 

***
 
Время!
Я буду молиться!
За больных в реанимационных купелях
и за детей, кто ещё в колыбелях.
За беременных вслух помолюсь,
а погибшим в боях до земли поклонюсь.
Пусть пламя свечи озарит купол в Храме.
Стихами,
молитвой за жизнь
держись.
Всем ушедшим,
покой свой обретшим,
в память под сердцем
продолжается жизнь.
Лехаим!
 

***
 
Поезд судьбы стремится вперёд,
изменяя свой путь к откосу,
и кровь постоянно себя предаёт,
превращаясь быстро в коросту.
Бессонница словно попугай,
одно и то же повторяет у окна.
Сны чередуются, как собачий лай,
а храп поглощает смысл сна.
Перед будущим и перед сейчас,
между прошлым и настоящим мгновением,
образы мыслей посещают нас
оттого, что есть сновидения.
 

***
 
Гондолы полукруглые бороздят водную близь.
Набережные людные обрамляют морскую слизь.
Альбатрос одиноко высматривает цель,
ему не нужен бинокль, он видит мель.
Голубиный дождь, как внезапный сюрприз,
дарит Венеция для путешествующих лиц.
Вот мост, где оставил свой след Казанова.
Нет места, где нога не ступала бы снова.
Если вы с любимой не бывали в Венеции,
то вы ещё не любили по велению сердца.
 

***
 
По календарю лето – тёплый плюс.
Года меняются стремглав, как косинус,
пересекающий синус на юге, где светит солнце,
а ты в заоблачной Москве томишься, рисуешь червонцы.
Всю жизнь в погоне за длинными деньгами,
судьба в агонии путешествует с нами.
Жить всё труднее, время гнёт позвоночник,
а ты жужжишь как трутень, напрягая мозжечок.
Задействуй кору неизнасилованного мозга
и сверли дыру там, где это возможно.
Больше надейся на фарт – единственный случай,
тогда с девятью нулями ярд тебя замучит.
 

***
 
Взрыв сверхновой эмоции,
когда ты на грани расслабления,
а извержение крови порции
поступает на крайнюю плоть без промедления.
Жизнь сразу останавливается на мгновение,
и все мысли в унисон с метрономом
там, где встретились две любви одновременно,
объяснившись без слов, но со стоном.
Это мгновение без громких фраз
наполняет смысл жизни
и создаёт оргазм –
главную потребность организма.
Скажу вам честно, без сарказма,
когда я вышел из тюремных застенок,
тоже ощутил это чувство оргазма,
проникнув в объятия воли мгновенно.
 

***
 
А – акцент – ударение на особенности разговора
Б – бельмо на глазу – от помутневшего взора
В – валюта – средства для оценки джентльменского спора
Г – грызня – наступает после нарушения договора
Д – дуэль – поединок, финал раздора
Ж – жалость – это сострадание и печаль
З – забота – мысль о благе, уходящая вдаль
И – интим – обстановка, не нарушающая мораль
К – кефаль – сплюснутая рыбка, просто кефаль
Л – лицо – часть головы, которую накрывает вуаль
М – маразм – состояние полного упадка
Н – напасть – беда, неприятность после паводка
О – отходняк – состояние после опьянения и припадка
П – припадок – внезапная болезнь. Для всех загадка
Р – разгул – безудержное проявление чего-то, лишённое рассудка
С – свобода – возможность проявлять законно свою волю
Т – тиран – угнетает и заливает свободу кровью
У – узник – заключённый под стражу в неволю
Ф – фуфайка – шерстяная рубаха, продырявленная молью
Х – «Хава нагила» – в её нотах нет бемолей
Ц – цензура – отбор с целью надзора
Ч – чепуха – бессмыслица, плод сумасшедшего вздора
Ш – шея – часть тела, обеспечивает полноту кругозора
Э – экономист – он же бухгалтер, ожидает появление ревизора
Я – я – последняя буква, эгоистична, не желает позора.
 

***
 
Мысы в море мылись,
соль белела, и слёзы сохли.
Темно было в спальне, шуршали мысли,
любовь желала воплей.
Кровь в теле стыла,
и сохли губы,
все чувства как в пустыне,
стремглав пошли на убыль.
Рассвет расстилался улыбкой.
Ещё один миг до прощания,
и мы все свои чувства зыбко
сохранили до другого свидания.
 

***
 
Нас настигает чувство пустоты,
когда в себя заглянешь ты внезапно
и ничего там кроме темноты
не ощутишь, и так захочется обратно,
в ту дверь, где точно будешь ты.
Не покидай мою судьбу.
Уйми желание хлопнуть дверью.
Я перестроить не смогу
себя с одной лишь только целью –
перед тобой не быть в долгу.
Вот так вонзилась ты в меня,
что хирургия невозможна.
Между нами ледяная полынья,
мы на краях судьбы качаемся тревожно
в полшаге от рокового дня.
Давай попробуем опять
соединить разъединённость.
Не будем мы на помощь звать,
Попробуем вернуть влюблённость.
За это можно всё отдать.
 

***
 
Нет невозможного в мечтах и любви.
Не измерить вместимость в сердцах всей земли.
Сознание, что любишь и любим, – конечная цель.
Вином любви всю жизнь опьянён – вечный хмель.
Быть идолом своего любимого – суть существа.
Любви нужна одна женщина мира. Только одна.
Откровение в наших лицах ты не ревнуй.
Вселенная живёт, пока длится наш поцелуй.
 

***
 
Ты сделана из длинных грустных слов.
Я твой ломбард для упрёков и возражений.
Ты состоишь из неподаренных цветов,
я из незаконченных по смыслу предложений.
Ты соткана из узелков мечты,
во мне немерено идей и заблуждений.
Ты – зеркало необычной красоты,
а я отражение чувств и их преображений.
Моя любовь, как символ доброты,
живёт в момент оргазмов столкновений,
но только это всё не замечаешь ты
в переполохах сексуальных развлечений.
 

***
 
Когда я слышу твой любовный стон,
то сердце оживает нежным стуком,
сливаются желания с божеством
в тот миг любви, рождённый звуком.
Сейчас я не могу себе простить
все прошлые проблемы и утраты.
Цена жестока, так и быть,
пусть будет непосильной плата.
Безумный мир мне кажется ужасен,
и много есть превратностей в судьбе,
но только буду я на кару ту согласен,
чтобы жить за все прекрасное в тебе.
 

***
 
Мы прощались молча, без звука,
через мгновение ты уже за стеной.
В нашей судьбе разлука,
просто образ иной.
Чем верней расстаёмся,
проклиная беду,
то в Раю мы сойдёмся,
не столкнёмся в Аду.
Когда-нибудь к тебе вернусь,
к родному очагу, домой
и в новой жизни окажусь
без расставания с тобой.
 

***
 
Ты недостижима, как скорость света,
и все мои чувства там, в глубине,
стремятся к тебе, как шальная ракета,
и словно пожар возгорает во мне.
Мы как целое в целом,
только в разных мирах,
Я начертанный мелом,
а ты мой образ в стихах.
Потом мы вспомним, как ночами,
друг друга нежно теребя,
всё время глядя на часы, кончали,
кусая губы, любя и торопя.
 

***
 
Любовь есть товар на вынос, торса, пениса, лба
и географии примесь. У времени есть судьба.
Всё вокруг изменилось, жизнь как быстрый пожар.
Ты как смогла простила, я как смог удержал.
Мы не можем быть квиты и не любим взаймы,
точно оспой привиты среди общей чумы.
Я с открытой душой уже признался в любви.
Обожание – святое чувство, как укол изнутри.
Буду весь в ожидании того часа и дня,
когда наступит признание в тебе моего Я.
 

***
 
Тела расстались, как два цветка,
на сломанных стеблях болтались.
На них смотреть издалека
приятно было всем на зависть.
Утолена была тоска, их поцелуй прервался,
и губы губ простили
за то, что взгляд прощался
с той ночью, где любили.
Забвения остались сны,
а души их по небу плыли,
обнявшись в облако мечты,
что Ангелами словно были.
 

***
 
Пусть вспомнят губы о губах,
движение, речь – всё омертвело.
Исчезла ласка на руках,
осталась только память тела.
Сколько ещё ненаписанных
рифм о любви с тобой
предстоит пережить, немысленных
строк под морской прибой.
Солнце твоё взойдёт для меня,
мои чувства зажаты в кулак.
Если нет рифмы, жди огня,
вот так наступает мрак.
Мы плывём одиноко
в одном строю.
Наше русло любви глубоко,
о том говорю.
Ты открой изнурённые очи
и рано в рассвет
подойди ко мне после ночи
и дай ответ.
 

***
 
Любовь – это чувство без лимита времени.
Обожание – это длительное наслаждение.
Поцелуй в уста – это влечение.
Либидо – это правила игры в развлечения.
Замораживаются чувства временно
на период всего исчезновения.
Нам бы выдержать меру отсутствия,
сохранив пределы возможного,
не сойти с ума от присутствия
предпосылок конца безнадёжного.
 

***
 
Весной женщинам дарим мы цветы,
розы называются они.
Влюблённый муж завёл роман,
и сразу он покупает тюльпан.
Одинокий лилии несёт,
красота без запаха влечёт.
Букет гвоздик кладут на пьедестал,
чтобы память мозг не забывал.
Создаёт запах благословения
библейских нарциссов цветение.
И только пчёлы от восхода до заката
собирают пыльцу и не требуют платы.
 

***
 
Твой профиль выложу из разных цветов,
некудотами букет соберу из слов,
затем смогу увидеть в твоих глазах,
на нашем ужине для двоих при свечах,
просьбу почитать тебе стихи вслух.
От волнения во мне захватит дух,
и тогда из меня навсегда выйдет страх.
Жизнь превратится через года в прах.
Вот тогда и захочется друг друга любить вновь,
значит вечно будет жить любовь.
 

***
 
Пусть в жизни перекрёстков было мало.
Любви начало – начало всех начал.
Люблю тебя, скажу опять сначала,
об этом долго, очень долго я молчал.
Уверен я, что ты уже устала,
но верю вновь, горит любви свеча.
И что бы вдруг со мной ещё ни стало,
живёт мечта моя, о ней поёт душа.
 

***
 
Сегодня взгляд мой скучен и грустны слова.
Ты не со мной. Вся страсть моя – потуги нищеты.
Преображённый лаской божества,
кричу тебе: «Великолепна Ты!»
Тепло твоей руки как результат мечты,
и плоть моя в твоей руке игрива.
Оттаяла любовь из вечной мерзлоты,
тебя целую робко, как впервые.
Любовь нас оградила от утрат.
Уже спокойно сердце и страсть жива.
Давай уснём. Пусть горести молчат.
Нам сон прошепчет долгожданные слова.
 

***
 
Твои тонкие листья ресниц
листают рифмы электронных страниц,
твоя улыбка из романтических губ
издаёт загадочный звук,
а твой взгляд, как у любой анаконды,
гипнотизирует словно Джоконда.
Твои пальцы затронули струны души,
а моё вдохновение чеканит стихи.
Я любви своей гильзы роняю в пылу
и от тебя ответного выстрела жду.
Между строк я читаю тебя,
твоя любовь, как ожог от огня,
и я вонзаюсь в твои небеса,
а твои слёзы словно роса.
Ты шагнула вперёд,
тебя ветер несёт.
Ты шагнула назад
и оставила взгляд.
Ты не будешь больше плакать,
меньше плакать.
Ты молчишь. Я молчу,
зажигаем вместе свечу.
Рана заживает рано,
у нашего романа
продолжается текст.
Next.
 

***
 
Кто потерял свой путь в судьбе
и не нашёл возможность возвратиться,
тот навсегда отверг себя к себе
и не оставил шансов измениться.
На развороте покинувших идей,
в дурмане мозговых прикосновений
ты не находишь сочувственных людей
и остаёшься как одинокий гений.
Ты сам в себе – щепотка из солонки.
Извергнут прошлым, ты – будущего тень.
И как воскреснут предки для потомков,
так станет ясно, что ты для всех мигрень.
 

***
 
Из глаз её струилась правда.
Да!
Усталость, ненависть
пленили жизнь.
Посуда билась не на счастье,
а слёзы текли от ненастья.
От плохой погоды
Были все невзгоды.
Слизь.
Оглянись.
Кровь пульсирует от страсти.
Зажимаются запястия,
и, конечно,
жизнь не вечна.
Кувыркнись.
Вниз.
И увидишь
финиш!
 

***
 
Всегда землёй я окружён,
сам кружусь, словно колокол –
вокруг протяжного звона и плодов своих жён.
Я вошёл в зарю, озираясь, со своим небом и лирой
и почувствовал запахи странствий,
озарённый тем, что мне мило.
И я, как истаявший туман среди бесплотных вещей,
под грузом стольких утрат растворился в пути,
как обронённые ключи, кругом забытые души существ.
О, заря над горизонтом, снова я обласкан прибоем.
Трогаю жёсткий песок, в небо смотрю, блуждаю.
Я снова счастлив в уединении и уважаемый морем.
Один я, в одиноком городе.
Одинокий я не один!
Вроде бы?
 

***
 
Запрягай коня,
снова рядом Я.
В хвост его и в гриву,
быть бы живу.
Грядут тяжёлые дни,
прошу, меня заслони
от возврата домой,
где я вовсе чужой.
Лучше как глухарю
затаиться в раю.
Слышу лишь шум волны,
но с другой стороны.
Зажми мне поганый рот,
чтоб не кричал вперёд.
Следы мои тщетно скрой,
в песке у моря закрой.
 

***
 
Всё очень просто. Предположим,
я в предвкушении на кромке Света,
как птица в клетке и похожий
на обращённую газету.
На азиатском, кромешном уголке
не сплю в безмолвии вельможном,
сижу в цветастой тюбетейке,
как мира гражданин, прохожий.
Чудно и сладко, и мёд, и яд.
Моя душа есть отражение надежды,
заворожённый и застывший взгляд
излучает только нежность.
Легко, но стоит руку протянуть –
и пауза на музыку похожа.
И белый цвет, ресницы не сомкнуть,
и не бывает ночь, жизнь заменяет кожу.
 

***
 
Нащупал изнанку подушки,
отвернулся от сонного тела. Не надо. Не надо.
Утро облизнув, наваждение нарушил,
но почувствовал волнение дремлющего взгляда.
Моя милая, моя родная,
Ангел ко мне попавший,
пробудись, утро обнимая,
прильни ко мне, я не уставший.
Ни ревность и даже ни старость
не удалят эту опухоль мучений,
в моей душе какой-то нарост
от частых разлучений.
Твоя спящая внешность –
мой сторож.
Не оценить твою честность,
как не войти в твой сон Божий.
Молча, во сне, хитрым пальцам отдавшись
и постанывая осторожно,
мы наслаждаемся, обнявшись
с чувствами, на любовь похожими.
 

***
 
Что такое любовь? Кто знает?
Может, это то, о чём поют птицы?
Или то, чем петух так гордится?
Может быть, это запах, чем пахнут розы?
Ну уж конечно, это не постельные позы,
или любовь только Фрейд понимает.
Когда встретишь любовь, тогда и поймёшь,
что заставляет людей так страдать.
Мне есть что вам об этом сказать.
Она появляется внезапно
и меняет вашу жизнь безвозвратно.
От неё уже не уйдёшь.
 

***
 
Солнце сквозь щеки туч,
крадётся утренний луч,
но сутки угрюмо спят,
не открывают свой взгляд.
Ноты неоконченных мелодий
по комнате разбросаны колодой,
и шёпот мотива неслышно
со скоростью перемещения мыслей.
Пальцы вросли в аккорды,
струны задребезжали гордо.
Хрипят слова басистым сипом,
наполняя дом мажорным ритмом.
В нас медленно вселяется шан-сон,
мы просыпаемся бодрее своим сном.
А за окном хорошая погода
напоминает, что кругом свобода.
 

***
 
Буду в вальсе с судьбой кружиться.
Одна за одной мелькают страницы,
нашей жизни дней вереница,
нам от времени не затаиться,
и этой осени не повториться.
В глазах солнце продолжает искриться,
высохли слёзы на любимых ресницах,
зажигаются улыбками лица,
и все быстрей летит колесница
к той мечте, чтобы жизнью насладиться.
Вот и буду, буду кружиться.
Не остановиться.
 

***
 
Любой путь ведёт к цели, об этом строка,
если не мешкать и не размышлять,
цели поставлены кротко, но и жизнь коротка,
от неё получаешь максимум достижимого, что можно взять,
а больше человеку и не надо для счастья,
ведь то, чего добиваешься, формирует душу,
а то, чего хочешь, но не досягаешь, как напасть,
только искривляет её и выпячивает наружу.
Для счастья не важно, чего ты хочешь,
а важно только, чтобы ты этого достиг,
даже если очень сильно ты захочешь,
то будешь рад тому, что сам настиг.
 

***
 
Где нет её, там счастья нет,
там всё мертво, не красен свет.
Мой трезвый ум смущён, молчит.
Мой скромный дух сражён, разбит.
Лишь для неё дышу, живу.
Ради неё с ума схожу.
Походка, стан, улыбка, взгляд,
как талисман к себе манят.
Её речей волшебный звук.
Огонь очей, пожатие рук,
лишь только к ней стремится грудь.
К тебе быстрей прильнуть и отдохнуть.
Тебя обнять и тихо млеть,
и целовать, и умереть.
 

***
 
Перевал любви судьбой изранен.
Горный воздух разрежен не для людей.
Я жизнь свою всегда таранил,
в каждом времени и везде.
Ты стогом сена была,
Я в нём – иголка.
За бедой плелась беда,
как верёвка.
Просыпаюсь утром.
Что делать?
Как непросто жить на свете мудром.
Надоело.
То ли красть, а то ли нет? Жду не спеша.
Либо чёрное, либо белое.
Покуда жив, не покидай меня, душа.
Грехов не сделаю.
И мне не спрятаться во сне до рассвета,
просыпаюсь.
Ещё не время изменить жизнь
 

***
 
Печальный город Киев протянул пыльные ноги,
он – как оранжевая размазня,
а если глядеть на него с ясного неба –
как длинная, полумёртвая змея.
Мрачные груды хлама, палаток, покрышек, разбитые фонари,
всюду картофельные очистки, мухи и чад, в объятиях вони,
погребли город в запустение, похоронили под пеплом и
напоминают о дыхании зловонной бойни.
Посреди забитого города есть тюрьма, символ воли,
она гноящимися челюстями и гнилыми зубами
перемалывает весь народ, обдавая брызгами крови,
наполняя горем сердца и объявляя всех врагами.
Каменеют правительства, от чехарды президентов
город простёрт в столбняке, все яростно озлоблённы,
перекрёстные залпы злости разжигают нацистов
и ввергают народ в пучину ненависти и нищеты.
 

***
 
Время без дна –
словно бездна.
Доживём до холодного пепла,
и память остатка тепла,
отболевшей напрочь беды
поцелует от солнца следы.
Ещё что-то тлеет и даже кипит
и пытается мозг разбудить.
Из зеркала смотрят силуэты, фигуры,
а под раскрасневшимся абажуром
чёрт палец приставил к своим губам,
глаза мои, я не доверяю вам.
День звенит – это звон удивления,
город в обмороке пропал, кружение
сов бессонницы поутру,
и солнца луч застревает в углу.
Всюду белые халаты и простыни,
я очнулся, спаси меня, Господи!
Вышел наконец из небесной прострации,
ощущаю прелести реанимации.
 

***
 
Жизнь – ожидание исполнения фантазий.
Любовь обозначена плотью супругов,
пахнет звонками, тревогой, цветами
в лёгкой картине без ссор и потуги.
Мысли вылетают, рифмуя слова,
и мы спешим на желанную встречу.
Луна, как лысая голова,
напоминает нам бесконечность.
Спешим. Ещё неведом новый миг,
и снова ждём, когда наступит ночь,
чтобы в объятиях вместо речи крик
мы извергали бессилию помочь.
Навзничь упали, не попрощавшись,
окунувшись в простор седины,
небу оставив кузню площадки
и следы любви на белизне простыни.
 

***
 
Заметно, что переживания людей двадцать первого века
сделались независимыми от человека.
Они ушли в театр, в книги, в отчёты, в акции,
в идеологические и религиозные корпорации,
развивающие переживания за счёт других.
Кто может сказать, что его злость – это его, а не иных,
если вас настропалят так много людей
и они смыслят лучше, чем вы, и у них больше идей.
Возник мир свойств – без человека страдающего,
мир переживаний – без переживающего.
Вся тяжесть личной ответственности своих мнений
растворилась в системе формул возможных значений.
Влияние на изменение окружающего мира становится мнимым.
Вера в переживания начинает казаться наивной.
 

***
 
Предположим, ты анфас
и перед зеркалом сейчас,
без всяких лишних выкрутас,
один с собой, с глазу на глаз.
И конечно, ты один,
и сам себе ты нелюбим,
но в душе ты господин,
дожил до старческих седин.
И то, что думаешь о нём,
об отражении твоём,
о том лишь знаете вдвоём,
и вот за это вместе пьём!
Рука о руку, стакан о стакан,
мы выпили разом по сто грамм.
 

***
 
Казённый дом, убогая постель,
седой мужик под рваным одеялом.
Решётки на окне, за ними птицы трель
и тишина, пропитанная смрадом.
Дрожит рука, глаза полузакрыты,
пол земляной, бетонная стена.
Лежит один он, всеми позабытый,
а память разрывает времена.
Обрывки фраз, отдельные мгновения,
всё было смешано невидимой рукой
и только губы в шёпоте последнем
произносят: «Крым наш! И я живой?»
 

***
 
В глазах моих тоска и скука,
в душе печаль, в судьбе надрыв.
И мне так трудно пережить разлуку
и более не пережить разрыв.
Я так устал от пьянства.
Скитаюсь, одинок, по комнате в ночи.
Горит и плачет в соучастии
мой маленький огарочек свечи.
Ты помнишь ночь? Вино? Объятья?
И отблески огня на маленькой груди.
Уж ты спала, а пальцы (о проклятье!)
всё просятся по талии бродить.
Я помню всё! Твой взгляд, намёки, знаки…
Таинственность надежд, тебя потери страх,
как позабытые мной строки Пастернака,
вернулись с новой нежностью в словах.
Нам безрассудство обнажает чувство,
нам время рвёт надежды волосок.
Бываем счастливы, потом нам так же грустно…
Меняет время чувства на короткий срок.
 

***
 
Ты не имеешь права говорить неправду
и не имеешь права молчание хранить.
Меж ложью и молчанием, как будто по закону,
Всевышний замечает невидимую нить.
Ты не имеешь права не знать того, кто рядом,
и не имеешь права стоять и тормозить,
замедленность движения, ведомое обманом,
в тупик ведёт дорогу и сокращает жизнь.
Ты не имеешь права сворачивать направо
и не имеешь права на время не смотреть.
Мы много испытали и выглядим устало,
но за свою идею готовы впредь терпеть.
 

***
 
Руки горели от нетерпения
владеть своим телом,
и от волнения
желание зрело
отдаться всецело.
Изумление обомлело,
наслаждаясь атакой,
как последней каплей,
украшая знамена, смехом плакал.
И тишь была, как высшее терпение,
и ухудшалось каторжное зрение.
Сквозила щель невозвращения
на место, где родной язык
не принимает диалекта новизны,
но млеет от избытка кутерьмы.
Вокруг вода, и это всё понятно,
а я страшусь разлук, когда невнятно
от шума жизни уши затыкаю ватой.
Я грешен, и сны мои грешны.
Я грешен, прячу тишину в карманы.
Остаток жизни тянет к океану.
Я одинок. Мой собеседник – горизонт,
с гармонией ступенек и щедрот,
в нём вечер, вдохновений хоровод
и немая тетрадь – всё моё счастье,
пусть каждое утро будет прекрасней!
Любовь – это страсть, а жизнь – много страстей!
 

***
 
Да плакал день,
я целовал
твои обветренные губы.
И ты, похожая на тень,
нагая наповал,
просила этой милости не грубой.
Не зная толк в твоих делах,
во всём жужжал переполох,
наполненный весенним соком,
и лишь на лампах
рой капустниц натолок,
кружил бессмысленным потоком.
 

***
 
Украденное времечко в переполох и в смуте
запрятали в украинский сосуд,
очи серые капельками ртути
скатываются в грандиозный абсурд.
Насмерть скреплённые подписью и словом,
дотошно озвученным на весь мир,
под приговором иль уговором
затихнет на время донбасский тир.
Ни дворцов, ни фонтанов, ни сада,
только ветер с пугающим детским лицом
в ожидании кромешного ада
тянет за космы огонь на поклон.
Беспредельная пытка под властью маньяков,
потерявших рассудок и трезвость ума,
кровосмешение славянских братьев
бьют по нацистской морде и по харе уна.
Сотрите пятна неизлечимые,
найдите пламенные чувства!
Не допустите допустимое
братоубийственное буйство!
 

***
 
День звенит.
Это – звук удивления.
Город не спит.
Это – кружение.
Ослепительных точек
в огромном трельяже.
Это – вдохновение строчек,
уже сроки отсчитаны даже,
в обречённости
с болью соседствует лень.
Ожесточённость
прощает обиды и тень,
очнувшись, однажды
приходит на ум,
позабыв все на свете
в холодный канун,
в неизвестном поэте.
 

***
 
Я сам – напряжение любви полюсов.
Двух душ сложение равновесия весов.
Я стою один на краю судьбы,
словно вижу сон не своей беды.
Той беде скажу на исходе дня:
– Я тебя прошу не обнимать меня.
А она в ответ, не жалея слов:
– Выбора-то нет, я замысел врагов.
 

***
 
Уже не мог он больше ждать,
тяжёлой жизнью наслаждаться,
себя и близких унижать
и в бедность медленно спускаться.
За горизонтом – горизонт,
недостижимым стало завтра,
мечты скопились в один сон
и ждут мгновение, начало старта.
 

***
 
Склеротик не помнит, что вспомнить хотел,
поэт закончил поэму и обомлел.
Импотент вспоминает последний порыв,
студент покупает презерватив.
Влюблённый вспоминает начало соблазна,
девица в ожидании чуда оргазма.
Алкоголик не помнит, где спрятал заначку,
математик упорно сочиняет задачку.
Чиновник всё время готовит доклад,
а пенсионер вспоминает, какой был оклад.
Собака забыла, где спрятала кость,
у зятя для тёщи заготовлена злость.
Мошенник забыл, в чём смысл аферы,
солдат охраняет сон офицера.
Политик думает, что он не лжёт,
певец уверен, что он не орёт.
Никто не знает, что будет с ним наперёд,
лишь только Бог располагает и веру даёт.
 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 
Афоризмы-меклерки
 

***
 
Я, как воплощение гудбая,
твой взгляд, пронзительный насквозь,
все помыслы твои не понимая,
вновь продолжаю расстёгиваться врозь.
 
 
***
 
Порядочными оставаться очень трудно,
если в кармане нет ни гроша.
Мы похожи на мешок, в котором пусто,
даже если чистая Душа.
 
 
***
 
Мы братья, не из особых персон,
и, когда встречаемся лично,
мы виски пьём почти в унисон
и чувствуем себя гармонично.
 
 
***
 
Я знаю, как музыканты на улицах Мюнхена
натирают на пальцах мозоли
не от любви к искусству и музыке,
а от доступности насущности воли.
 
 
***
 
Стремясь к серебру подчас,
как стремление выбраться на сушу,
весёлыми становишься в тот час,
когда невольно передразниваешь душу.
 
 
***
 
Часы на запястья – время в жизни участник,
делит её на части, выделяет несчастья,
даже в ненастье накаляются страсти,
каждый ищет счастье и ждёт очень часто,
хочет счастья, и это прекрасно.
 
 
***
 
Любовники, стремящиеся войти друг в друга,
в одном шаге, чтобы остаться там навсегда.
Шествуют, не принимая значимость супруга,
что обманом можно насладиться допьяна.
 
 
***
 
Судьбу за подол не удержать.
Любовь прекратится, и не смогут лежать
рядом и подле, в обнимку, друг в друге
несовместимые во всём супруги.
 
 
***
 
Её любимые часы со звуком «бом»
фиксировали пульс любви, свой стук творя.
Разбилась жизнь на части, и прервался звон.
Любви надежда перебралась за моря.
 
 
***
 
Хватит спорить, пойдём воевать
или спустим друг на друга собак,
ну и потом уйдём выпивать,
тогда не скажут, что кто-то слабак.
 
 
***
 
Все люди имеют общее между собою,
с чем мы, конечно, считаться должны.
Всех объединяет поэзия и ничто иное,
истина-то, что мы Богом сотворены.
 
 
***
 
Уже и ветер не доносит звука.
Чужим – наука, а близким – мука.
Запрягай коня в хвост и в гриву!
Да спасай себя, быть бы живу.
 
 
***
 
Военные похожи на смерть,
увешанную пёстрыми тряпками.
Их приказы невозможно терпеть,
когда носки заменяют портянками.
 
 
 
***
 
Первая любовь дана от Бога,
и в памяти она без удаления,
мы вместе с ней до эпилога
по всей судьбе ведём общение.
 
 
***
 
Работа на панели
от угла и до угла
формирует картели
раздевшихся догола.
 
 
***
 
Шаг за шагом меняются лица.
Жизнь летит, и не остановиться,
шелестя, мелькают страницы.
Вот такая жизнь – вереница.
 
 
***
 
Я просыпаюсь с глубокого похмелья,
Я в бреду пою и жадно, долго пью,
Я впадаю в несравненное забвение,
Я не люблю свободу не свою.
 
 
***
 
На небе печально плывут облака.
На кусочки разлетелось зеркало счастья.
И не дрожит на нервах строка,
и надежда ждёт своего сладострастия.
 
 
***
 
Сколько покинутых домов меня вспоминают сном?
Сколько диванов, шкафов пережили переездов погром.
Сколько памяти вместилось в фотоальбом?
Столько мест сохранили для призрака моего свой дом.
 
 
***
 
Город, мы старимся вместе,
но не стареют мечты.
Лишь каждый год на одном и том же месте
снег белит тебя и мои виски.
 
 
***
 
Он соображал лучше, чем другие, что ли,
ибо думал он снаружи и как бы изнутри.
В нём мысли жили против его воли,
они закрадывались в него, минуя дни.
 
 
***
 
Он и она,
рюмка вина.
Друг в друге до дна,
насладились сполна.
 
 
***
 
Любовь, как кружка чая, выпита до дна.
Уже не замечаешь, что можешь жить одна.
Не помнишь поцелуя последних губ во мгле,
так долго ты не сможешь любить наедине.
 
 
***
 
Слова на устах, правда в глазах,
любовь на губах, мысли в мозгах,
мечты в облаках, обожанье впотьмах,
после жизни – прах и память на венках.
 
 
***
 
Между ног цветы кладём мы для своих утех,
и каждый раз, когда желанием дышит плоть,
рефлекс накладывает грех на грех,
пах брызгами любви творит любовь.
 
 
***
 
Тонули в поцелуях их слова,
стучали тихо в унисон сердца,
и покидали слёзы грустные глаза.
Молчали губы и сплетались руки.
Взгляд ожидал грядущую разлуку,
терпение и муку.
 
 
***
 
Пусть суровое время попробует одолеть
безмерной любви монолитную твердь.
Без груды слов и лишних фраз,
двух пар ладоней и влюблённых глаз.
 
 
***
 
Любви всегда печаль известна.
Влюблённые в любовь не ощущают бездну.
Их аура поёт, цветёт, чудесна.
Пока любовь жива, их чувства не исчезнут.
 
 
***
 
Каждый из нас прост и наивен,
нам защитник не нужен и судья противен.
Мы заплатили за всё и не взяли сдачи.
Мы за детский смех будем жить иначе.
 
 
***
 
Наш пульс слиянием окрылён,
тебя со мной, огня с огнём.
Нас ждут прекрасные мгновения,
нас берегут любви порыв, терпение.
 
 
***
 
Так муторно при нудной боли в почках,
могу лечиться только матовой водой.
Не высказать истомы в своих строчках,
и только сон мне гарантирует покой.
 
 
***
 
Бесконечный шум улиц и проводов,
в рокоте мопедов город пропал.
Толпы нашатыревшихся пацанов
будоражат чудачеством каждый квартал.
 
 
***
 
Так прощай же, мой дом и берег с обрывом.
До свидания, море и ветер с песком.
Леитраот, закаты с полуночным приливом.
Я не скоро к вам прибегу босиком.
 
 
***
 
И постели постланы были,
почему-то рано ушли.
Просто друг друга полюбить позабыли,
долго искали ключей, но не нашли.
 
 
***
 
Я влюблён в твои русые волосы.
Возраст вершит над ними своё колдовство.
Осень расплела их в лохматые просеки,
там скрыта соната любви в твоё естество.
 
 
***
 
Сегодня с первым светом встанут
детьми уснувшие вчера,
и новый день над всеми грянет,
их жизнь – блаженная игра.
 
 
***
 
В расцвете лет нуждаемся в тоске,
из прошлой жизни черпая беспокойства.
От этого здоровье висит на волоске,
для будущего нет зарядного устройства.
 
 
***
 
Весь облик склепа на виду,
я, мрак глазами поглощая,
на белом свете, как в аду,
и днём и ночью выживаю.
 
 
***
 
При запахе греха слова теряют смысл.
Желания старика не истощают сил,
и всё доступнее мерещатся девицы,
но водка слаще, и побеждает желание напиться.
 
 
***
 
Глупо себя искать досель
и надеяться на встречу с Творцом.
Жизнь похожа на длинный тоннель
между началом и твоим концом.
 
 
***
 
В своей жизни купола
окропил я золотом.
Звонят внутри колокола,
поют набатным голосом.
 
 
***
 
Мне Ангелы сотрут печать с лица,
когда по мукам бытия на небо побреду.
Под светлым кровом Небесного отца
свою свободу навечно обрету.
 
 
***
 
Во сне ко мне пришло видение,
и, в волшебстве зеркал мелькая всё ясней,
я улетел к любви в небесное мгновение
на крыльях счастья появился к ней.
 
 
***
 
Не знаем мы, как смерть нежна
и сколько ей любви недоставало,
но как ласкает сознание тишина
в пределах тюремного подвала,
когда доказана невинности вина.
 
 
***
 
Я свободен,
но в пределах только сна.
Я голодный
для любви и для вина.
 
 
***
 
Зацелованные твои следы,
а ласка глаз в гостях заблудилась.
Затянулся период беды,
в напряжении держит далёкую близость.
 
 
***
 
Глаза, я вам не доверяю.
Вы – смертельных огрех предвестники.
Своим принципам не изменяю,
спотыкаясь на чужой лестнице.
 
 
***
 
Берег левый, берег правый,
на горе Храм православный,
позолота с куполами
разлеглись под небесами.
И наполнит колокольный перезвон
всех православных Рождеством!
 
 
***
 
Мир вокруг – это страстей разряды,
людским сердцем накопленный.
Между нами сплошные ограды
и кричащие вопли.
 
 
***
 
Не тереби мне больше душу!
Ты совсем не полдень мира,
и не тряси меня как грушу,
выпей лучше эликсира.
 
 
***
 
Так повелось, что за обедом
на третье дождь в стакан был подан,
на брудершафт через забор с соседом
кусок земли был быстро продан.
 
 
***
 
Сегодня день такой,
есть рюмка на столе,
но нет тебя со мной,
приходишь ты во сне.
 
 
***
 
Война нашла свой приют и ослепла,
раскатала свои влажные губы.
Шепчет заговором и посыпает пеплом,
играя в смерть и разлуки, не идёт на убыль.
 
 
***
 
Праздник влюблённых – смешливый мошенник.
Глаза твои – полные чаши лазури.
Я – твой несовместимый пленник,
сумеречнее, чем кинзмараули.
 
 
***
 
Мне не забыть любви прикосновений
и нежный трепет детских изречений,
и сладострастный крик твоих мгновений
от трения судьбы взаимных искушений.
 
 
***
 
Смерть перед смертью
косой косила.
Хриплой местью
злобно голосила.
 
 
***
 
Наказывать мы не имеем права,
если кто и виноват, забудь это и прости.
И вы поймёте, ненависть не отрава,
а прощать – это счастье, с этим и живи.
 
 
***
 
Высохли губы, и кончились слёзы,
высохла грудь у кормилиц страны.
Слова засохли, остались лишь позы
да наслаждение от своей крутизны.
 
 
***
 
Ещё неведом новый век.
Луна, как голова на фоне неба,
на чёрной бездне звёздный человек
шагает, не оставляя следа.
 

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. НАВАЖДЕНИЕ
 
Проза в стихах
 

Всё, что прочитаете ниже, – зарифмованные мысли великих мира всего: Толстого, Музиля, Бродского, Платонова, Джона Рида, Бэкета, Неруды, Алешковского, Жванецкого…
 
 
ЧЕЛОВЕК БЕЗ СВОЙСТВ
 
Математика есть источник злого разума,
которая подчиняет души своей диктатуре.
В людях нет веры, любви, доброты, избыток маразма.
Это ведёт к гибели человеческой культуры.
Она мать точного естествознания,
является праматерью того духа,
из которого возникли наказания:
ядовитые газы, военные лётчики и разруха.
Мы находимся в буре электричества, в море огня,
в небе магнетизма, в болоте тепла, но всё неощутимо,
в конце остаются только формулы и фигня,
которая для человека незрима.
У одной вещи есть сотня сторон, у стороны сотни аспектов,
и с каждым связаны разные чувства и ощущения.
Мозг человека расщепил вещи своим интеллектом,
но вещи подчиняют человеческое сердце до забвения.
Сегодня человеку нужно быть ближе к земле.
Простота, здоровье и тёплая нежность – то состояние,
возбуждающее любовную болезнь, настоящую вполне,
без жажды обладания, способную на обнажение.
Всё, что чувствуют влюблённые, сжимается воедино;
слух, кровь, мышцы сливают их тела в одно целое.
Они сгибаются и теснят грудь единым вздохом неотвратимо.
В мгновение их пронзает веселье, грусть и что-то смелое.
Любовь и ненависть, желание и пресыщенье соединило
тела, и они одинаково разевают рты, таращат глаза,
издают нелепые крики, и бессмысленная сила
заставляет их вместе орать, дрожать и лететь в небеса.
Их взбудораженная телесная оболочка
переполняется чувствами. Каждый ощущает это по-своему.
Влюблённость есть мгновение для одиночек,
которое влечёт всегда к неизведанному.
Потом всегда наступает вечер.
Тени двух любивших людей становятся чёрными.
Глаза влюблённых в темноте светятся как свечи.
Чёрная комната, чёрный рояль дышит аккордами.
И что бы ни творилось великое там вне прикосновений,
даже самые неприятные события века,
но это мгновение любви – одно из тех мгновений,
ради которых Бог и сотворил человека.
Возникает мир свойств – без человека,
мир переживаний – без переживающего и влечений.
Личная ответственность её, бремя успеха
растворяется в системе формул возможных значений.
Человек не является центром во вселенной,
его переживания и действия ничего не решают.
Человек без свойств стал неизвестной переменной,
но каждый со своим характером на планете обитает.
Свойство – сторона проявления качества и сущности.
Недуги измученной души являются результатом несовместимости.
Ничего не вытекает из ниоткуда – это есть состояние слабости.
Даже у человека без свойств есть родители, обладающие ими.
Воздействие человека без свойств на человека со свойствами
рождает духовный переворот, который влечёт к болезни времени.
Если есть чувство реальности, то должно быть чувство возможности.
Слияние души и экономики есть принцип невыносимости бремени.
Вот занятость мыслями в поисках сути и содержания великой идеи
не приводит к достижению желаемого успеха,
а ведёт к нарушению нормального сознания и познанию ахинеи.
Душа состоит без свойств вне человека.
 

МЕНЬШЕ 100 ПРОЦЕНТОВ
 
Есть правда страшная, но
она вовсе не колет глаза.
её придумали не так давно,
а от неё седеют волоса.
Из-за неё идут на эшафот,
она краткая, ясная, и
ей многим затыкают рот.
Её также боятся трусы и враги.
Жил-был мальчик когда-то
в одной несправедливой стране.
Страной управляли существа, однако
похожие на выродков вполне.
И был самый красивый Град
с огромной, глубокой рекой.
Вдоль реки стояли дворцы и променад
с изысканными фасадами кругом.
С другого берега город выглядел
словно отпечаток цивилизации,
которая исчезла, как беспредел
в пережитой нами инсинуации.
Каждое утро под радиосводки
о рекордах по выплавке стали
он вставал, съедал яйцо и хвост селёдки
под звуки гимна портретам Сталина.
Потом он сломя голову бежал в школу,
где в белой комнате с портретом вождя
изучал великий язык, доверяя слову,
и слушал ахинею советского учителя.
Попытка смысл жизни постичь
похожа на старание прошлое воскресить.
То, что он не еврей, – молодости клич
звучал как ложь, что трудно забыть.
По статусу слово «еврей»
в русском языке близко к матерному.
Добавишь суффикс, и оно быстрей
превращается в ругательное.
Особое значение русская речь
вкладывает в смысл слова «жид».
Жидовская морда как предтеч
плебеям и быдлу принадлежит.
«Бей жидов» – лозунг для тех,
кто не любит себя умнее,
чтобы уровнять быдло для всех,
истребить необходимо было евреев.
Судьба слова зависит от контекста,
тасуют слово с целью укоротить личность.
Русским присуще чувство от предков,
что воспитала в них амбивалентность.
Быть евреем – не быть в большинстве,
а на Руси большинство всегда пра'во.
Евреи неправы, раз в меньшинстве.
Правда кончается там, где у лжи лишь начало.
 

ДВИГАТЕЛЬ ИСТОРИИ
 
Что двигает историю? – Власть.
Власть есть совокупность воль и их идей,
перенесённых на одно лицо, его страсть
в условиях выражения лицом воли всех людей.
То есть власть есть власть или слово,
значение которого нам не понятно и ново.
Для познания событий, кроме мышления,
человек имеет орудие опыта, который определяет,
что власть не есть слово, а есть явление.
Всегда, когда совершается событие, оно проявляет
человека, по воле которого оно совершалось,
случалось, а некоторым просто казалось.
Петр Первый велел – и Петербург стал российской новью,
Наполеон приказал – и Москва сгорела в огне,
Гитлер захотел – и весь мир умылся кровью,
Сталин повелел – и коммунизм засел в Европе.
История показывает, что любое событие
связано с волею одной личности и её наития.
Только божество по своей воле может определить
направление движения человечества, его
люди действуют в событиях и во времени, чтобы жить,
объединяясь и соединяясь в большинство,
в военное войско, где те, кто приказывает, по отношению
к другим и есть понятие власти в её унижении.
Люди стремятся к увеличению степени свобод.
Власть – подвластность. Богатство – бедность.
Здоровье – болезнь. Труд – досуг. Сытость – голод.
Образование – невежество. Слава – неизвестность.
Живущий человек сознаёт свободно свою волю,
которая составляет суть его жизни живою.
Человек есть творение всемогущего Бога,
а поступки вытекают из его характера и мотивов.
Грех есть понятие, вытекающее из сознания свободы,
отношение которой к необходимости
обратно пропорционально, чем больше необходимость,
тем меньше свобода, вот такая объективность.
Законы необходимости выражает разум, это его платформа,
а сущность свободы определяет сознание.
Свобода есть содержание, а необходимость есть форма,
и только при их соединении можно понимать жизни явление.
Все, что мы знаем о жизни, есть известное отношение
свободы к необходимости, сознания к законам разума.
История рассматривает свободу человека во времени,
и она определяет свободу в зависимости от причин,
по законам разума, и потому история есть наука без сомнения,
насколько эта свобода определяется законами без величин.
Для истории признание свободы людей как силы есть то же,
что для астронома движение небесных тел с помощью Божьей.
 

ПОЛИТЕИЗМ
 
Демократия есть историческое торжество
преклонения над Христианством.
Чем дольше живёшь, тем привлекательнее божество
и идолопоклонство.
Политеизм – это система духовного существования,
в которой любая форма деятельности, будь ты атеист,
освящена специфическими божествами.
Когда у человека есть желание и он абсолютно чист
либо прошёл очищение через паломничество,
то, при наличии осёдлости, Богу известен ваш адрес
и Он вселится в вас, тогда исходя из вашего затворничества
вы сможете определить свой монотеизм и «крест».
Мир многообразен, и, подобно ему,
базар, ярмарка вероисповеданий влечёт на Восток,
который является источником всех систем верований
и культов независимо от того, кто ваш пророк.
Помолимся в Синагогах, Мечетях и Храмах!
Солнцу, небу, статуям и ветру.
Поблагодарим Бога, Христоса, Аллаха!
За то, что дали жизнь человеку!
 

СЧАСТЬЕ
 
Я познал не умом,
а всем существом,
жизнью и всеми напастями,
что человек сотворён для счастья,
что счастье в нём,
в удовлетворении в самом
своих потребностей,
и что несчастье
происходит не от недостатка,
а от излишка порядка.
И что истина – это что-то ясное,
и что на свете нет ничего страшного.
Нет положения, в котором человек
был бы счастлив и свободен весь век,
как и нет обратного –
несвободного, беспутного, несчастного.
Мне точно хватает знаний,
что есть граница страданий,
а граница свободы
очень близко, в той же колоде.
 
Высоко в небе полный месяц, леса, поля
и светлая, зовущая в себя Бесконечная даль,
всё это моё, и всё это во мне, и всё это я!
И всё это поймали и посадили в клетку, а жаль!
 

БЕЗ ИМЁН
 
Неделя врастает в месяц, года в столетия, миллениум в вечность.
Время не раскроить ножницами по лекалу.
Человек даёт имена всем, но мы – ничтожная неизвестность,
а шкура земли безымянна по идеалу.
Непонятно, когда зимние дни в весну перейдут.
Оттого что года трутся о века, время натирает мозоли.
Когда мы спим, мы не знаем, как нас зовут,
но только проснёмся, вспоминаем, кем были во сне, в какой роли.
Это значит, что едва народившись, не стоит копить столько названий,
тарабарских букв, разных имён, подписей на бумагах и благоухание.
Вот бы сложить, перемешать и обнажить всю эту кучу наименований,
чтобы у мира была щедрая полнота и целостность океана.
 

ЛУЧШЕ ОБЩАТЬСЯ С ЭХОМ
 
Так вот откуда и почему удалось родиться?
Кто знал, что земля мала и не больше яблока?
Почему люди не могут из-за пригоршни земли примириться?
Вот мёртвым хватит земли по горло.
Ты знаешь, что время – не больше дня, а день – всего лишь песчинка!
Я спешу, кое-где ждут меня, чтобы в чём-то обвинить, и это всё неотложно.
Придётся защищать себя неизвестно от кого, но я в центре поединка.
Опоздаю, оправдаюсь, постучу, а дверь заперта. Тревожно.
Город пуст, и в домах ни души, только глаза из-за штор.
Если ты без ночлега, постучись, и тебе откроют,
тогда увидишь, что в доме холод и пустота и для тебя здесь затвор.
Твоим рассказам грош цена, а пристанешь с ласками, тебя опозорят.
До свидания, я всё забываю!
Я ухожу, мне некогда разговаривать с ветром.
Словно безумец, болтаю ни с кем, сам себя спрашиваю и не отвечаю.
Пока! Мы докончим вчера или закончили завтра. Лучше общаться с эхом.
 

ВЕЛИКОЕ ПОТРЯСЕНИЕ
 
Год Семнадцатый. Всюду товарищ,
а вокруг них корчилась в муках,
вынашивая новую жизнь,
огромная Россия – мать, старуха.
Страна стала публичной трибуной,
её затоплял живого слова поток,
который оставлял за собой руины
катящими всюду митингами, словно каток.
Народ терпел, судьбой измученный.
Ему вера в бесов не помогла,
но он оказался невезучим
и жизнь его не сберегла.
Она прожужжала, снимая стружку
и цепляясь за сучки,
а Он крутился, как тот петрушка,
на зрачки надев очки.
Разлетелась мечта на осколки,
и по трещинам судьба растеклась,
по планете поползли кривотолки.
Жизнь Советов не удалась!
 

СОН ПАЛАЧА
 
Абсолютно ясно – дух бессмертен! И не стоит об этом говорить.
Самоубийцы, первыми храбро переступившие за предел,
не могут и не в силах оттуда ликующе возопить:
«Эй, братцы, тут прекрасно, айда за нами, кто захотел,
хватит ишачить на жизнь, освободитесь от сует!»
И если бы была гарантия бессмертия, то легко,
услышав личные свидетельства отбывших на тот свет,
люди стадами начали бы топиться и сыпаться из окон.
Многие поменяли бы драгоценности на нож, пулю и яд.
Палачи стали бы и спасителями, и богатыми людьми.
Преждевременная смерть стала бы наградой за труд, как обряд,
и одновременно освобождением от всего в пределах земли.
Всех героев труда торжественно проводили бы на пенсию
и выстроили бы воспитание детей на принципах компромата.
Жизнь за Свободу, как некую версию
вывести поколение людей, которых не будет тошнить от мата,
а от оргазма, материнства, будет бросать в конвульсии от
воспоминания верности, долге и чести.
И будет хватать кондрашка от красоты и гармонии до
осуждения влюблённых на страшные муки на почве ненависти.
Проснись, злой ум, не трогай благодать!
Исчезни прочь с мыслями о суициде,
запомни, ты, палач, не должен спать.
Твой сон – мучительно бесстыден.
 

ПРОХОЖИЕ СТРАНЫ
 
Что-то грустное есть в природе,
какие-то силы действуют невозвратно.
Ветер, ливни, рост трав и полые воды,
и равнодушная жизнь покрывает пространство.
Ничего к лучшему в жизни не изменяется,
на мёртвом прошлом жизнь растёт,
и будущее растёт и простирается
по замкнутому лабиринту взад-вперёд.
До грусти изнеможенные люди
населяют обширность долгой страны,
как младенцы, сосущие материнские груди,
они слепо от блага отстранены.
Смерть им интересней, чем просто жить.
Иссякает вера, и судьба превращается в дожитие,
и нет смысла жизнь свою жалеть,
ведь она досталась даром, как прикрытие.
Их счастье состоит из сплошной борьбы,
которая длится вечно.
Насыщенность счастьем есть конец беды,
которая длится для всех бесконечно.
Они бредут по чрезвычайному,
государственному, укреплённому району.
Их улыбки растекаются морщинами.
Они – Прохожие самой большой страны.
 

МИНУС ЛЮБОВЬ
 
Нестрашно, если разум тонет в печали кумира
или меркнет куриной слепотой,
но нахальное вмешательство задницы мира
изменяет строение угнетённости мечтой.
Я – Ты. Единица – минус единица. Без отчества.
Мы живём на гребне страстного отношения,
мёртвого для единичности, невосприимчивого к одиночеству,
безразличного к ложной целостности и отрешению.
Молчание между нашими глазами в объятиях ресниц
между тобой и мной, тела смыкались между крыльями.
Мы глубоко затягивались чертами морщинистых лиц
и своим жаждущим, стыдливым телом затихали в бессилии.
Страсть выдавливала из себя мнение,
и оно вытекало через сопло воспитания и скромности.
Любовь требует нарциссизма и волеизъявления,
сохраняя чувства вины или угрызений совести.
 

РОДИНА НЕ МАТЬ
 
Без человека – Родина не мать.
Родина не работает, не сеет, не копает.
У неё нет даже денег. Кто ей может дать?
Лишь человек, что пашет в ней и проживает.
Ничего у Родины нет, кроме резолюций:
казнить, запретить и разрешить.
Век ничего не делали, кроме революций,
и Родине с нами уже неинтересно жить.
Население не умеет работать и не желает.
На этом пространстве любят развлекаться,
а обожают диктатуру, что свободу закабаляет.
В неволе население не может размножаться.
Российские женщины сильные и гордые,
они хотят, чтоб их дети богатыми были бы,
а жили в Америке или Лондоне
и рожали бы там ради их родины.
А за Родиной не надо бежать.
её надо возить в себе.
Главное, ей ничего не прощать,
как она не прощает тебе.
И тогда этот брак будет по расчёту,
а не по любви, как сейчас.
И обе стороны будут отвечать по счёту
друг за друга и каждый час.
 

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ОТРАЖЕНИЯ
 
Пародии
 

ИОСИФ БРОДСКИЙ
 
Монотонное рычание рифм застревает в горле,
их уровень мыслей крайне высок.
Наш путник – известный скиталец по воле
с физической болью треснувших строк.
Словам его отдых немыслим безмолвный,
неуёмный мятежник с маслом во взгляде.
Каторжник искусства и просто бездомный,
его муза парит до сих пор в Ленинграде.
Клетки и линии строк в мерцании свечей
и клинопись слога в предчувствии ритма
завораживают истязания любых рифмачей
величием неповторимого алгоритма.
Он шёл и шёл, не теряя рассудка,
горизонт перед ним загорался стихами.
Ведь ночам доверял он больше, чем утрам,
зажигая звёзды своими строками.
И без нимба был похож на рыжего Бога
во всех уголках вездесущего Рима
и создан был из русского слога,
а также из талой водицы для пилигрима.
 

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ
 
Он жил здесь и там,
писал там и тут.
Людей и жизнь – всех по годам
расставил мудрый Эренбург.
 

АННА АХМАТОВА
 
Любовью измучена до слёз
её жизни струнная лира.
Храм поэзии скрупулёзно
воздвигла поэтесса мира.
 

АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН
 
Всему миру язык, как привет,
показал великий Альберт.
О том, как энергию переносит свет,
только ему известен ответ.
 

ИОСИФ БРОДСКИЙ
 
Он на вершину русской кириллицы
вознёс зарифмованные части речи.
Острые мысли не дают заблудиться,
око жизни раскрывают при встрече.
 

ВИКТОР ЦОЙ
 
Аккордом и строфой хрипел до боли,
заражённый мечтой о вольнице.
Так пел нам Виктор Цой про группу крови.
Под звездой по имени Солнце.
 

Н. НОСОВ
 
Здесь из тюля и повязок,
ниток свитера из пестроты
соткана изнанка сказок,
опахало доброты.
И сопит, перебирая,
ветер тень, как плечики,
и из свиста вырезает
Носов человечков.
 

ОТЕЦ
 
Кто Ты, рожденец дней суровых?
Ответь нам прямо, без откосов.
Наверно, Ты философ?
Тогда откуда у тебя ответов больше, чем вопросов?
Быть может, Ты поэт иль лирик?
Или Ты в душе сатирик?
Увы, но рифма не предел,
толкаешь ты истину на передел.
Прости, но и это очень узко.
В тебе дар ценить и воплощать искусство.
Ты не режиссёр и не актёр кино,
хотя и это всё тебе дано.
Так кто же Ты? Художник,
как у Эйнштейна – скрипка и сапожник?
Отнюдь. Ведь это хобби.
Случайно Ты не педагог в каком-то роде?
Какой же прок искать в профессии тебя так долго.
Ты просто – человек! Звучит так гордо,
и только ради этого нам стоит жить,
пожалуй, больше нет возможности всё это обобщить.
Он умер в январе, на День студента.
Судьба ждала последнего момента.
Всю жизнь провёл он среди студентов.
В последний путь пошёл под их аплодисменты.
Наследство лет не упрекнёт в банкротстве.
Поэзия при всём своём сиротстве
по генам перешла, как в проводах.
Твой образ отпечатался в стихах.
Шум пера и лиры звук
будут помнить всё вокруг.
Твои рисунки и этюды
ушли с тобой, как бой посуды.
Сын возложил тебе венок
и крест, как православному, у ног.
Твой атеизм не был предел
для бессмертия в мире тел.
 

МИХАИЛ МЕКЛЕР
 
Рифмую стопу без правил почти верлибром,
слоги заряжаю в обойму разным калибром.
Мыслями стихи называю, не ставлю точку,
до сих пор не понимаю, как вмещаюсь в строчку.
То, что видел глазами, в память вонзилось,
то, что услышал, наверно, во сне приснилось.
Проблемы оставляю в прошлом без остатка, цельно,
ту боль, что осязал слезами, храню отдельно.
У меня от Бродского – мысли остры,
строфу за строфой перманентно кладу как пласты.
Метафоричность – всегда гиперболична,
куски своей жизни пишу постранично.
Любовь и вера мной созданных строк –
от Ахматовой Анны дыхания глоток,
хватает наполнить стихи её лирой,
чтобы они истекали в уста блаженного мира.
Не пою, как Серёга Есенин,
и не стану, как Пушкин, гением,
и не буду чеканить Маяковского стиль.
Я просто рифмую Российскую быль.
 

САША СТРОГАНОВ
 
Длинные мысли, как круглый бульвар,
временем прожитые и от славы фанфар
остро вонзающиеся в глазное дно
птицам, клюющим отбросов дерьмо.
Они заставляют думать наоборот
и подталкивают искать другой поворот.
Короче, понятней и бескорыстней
готовьте нам пищу из ваших мыслей.
Мы её прожуем, как бефстроганов.
Уважаемый Саша Строганов!
 

МАРУСЯ КЛЮКВИНА
 
Плыть – против течения, играть – против правил!
Никогда не оставлять места лести и мести,
а если тебя где-то кто-то подставил,
так это – всего лишь чуть-чуть против шерсти.
Уста, в которые посланник создателя вложил змеи то жало мудрости,
устали от праздных слов и хулы,
но обрели тончайшее звучание, наполненное значением великих истин,
отличительное для людской молвы.
Всё рифмуем да реформируем,
от силлабического к силлабо-тоническому.
Всё прошли. Любовь – рафинируем, чувства – дозируем.
Нишу нашли: от прямо заданного – к риторическому.
– Жизнь как трагедия!
Не будем за всё отвечать.
Где подвиги? Беден Я?
Проще молчать.
 

ЖОРА КОКАЯ
 
Уже старость наступает. Близорукость.
Плоские слепки пространства
вмещают любую неимоверную глупость,
наслаждаясь плюсом двойного гражданства.
Без судей к ногам приговорены
уставшие от жизни бродяги,
нюхают юбилейные цветы
приглашенные в гости стиляги.
Давно не слышно ругань Ульянова,
без ласки остыла стеклянная плоть,
и супруга не бывает пьяная,
уже бессилен табак, нужна кокса щепоть.
Без благословения к пустой табакерке
совсем не до музыки, пригород устал,
лишь иногда, как на поверку,
из ночной тишины зазывает вокзал.
Таинственный шорох по полу резвится,
гудят, загружаясь, электронные вены,
и воздух дрожит, как самоубийца,
давят на психику обжитые стены.
Назовись Иисусом и надень безмерную рубаху.
Попробуй тормозить время неуёмным умом,
но при встрече с врагами улыбнись, не испытывая страха,
а сотворение чуда назови своим ремеслом.
И подолгу говори с дворовой собакой,
изучай на рынке продуктовые цены,
учись смеяться и не старайся плакать,
а укладываясь спать, засыпай мгновенно.
И старайся в шуме метро души не чаять,
не различай птиц, называй всех птахой,
в людской толпе доброго путника не замечая,
никогда не снимай при этом безмерной рубахи.
Ты о себе немного знаешь,
и если не успел сойти с ума,
то свистуны твоих окраин
замолвят о тебе сполна.
Тебе затылки их не перечесть,
их не найдёшь впопыхах, ругни их словом.
Коварства их совсем не прочесть,
душа твоя их видеть не готова.
Постарайся успеть, касаясь пальцами знаков,
а не успеешь – поставь много точек,
как из разобранных шахмат – демоны лака
выйдут на свет из написанных строчек.
Своё отражение выпей большими глотками
и с каждым глотком не замечай след Бутафора.
Смоги удержать звезду своими руками
и сохрани заряд в каждом жесте, Жора!
Жизнерадостный смех и младенческий плач
вдруг совьются в приятном дедовском сне,
и причудится сказка: ты по полю вскачь,
как грузинский биджо, на белом коне.
Сохрани себя, как угодно, тайком,
и ладонью к губам от беды заслони.
Ты беспутно ворвёшься к нам нежданным дождём,
сохрани себя, обернись и ещё раз прочти.
 

Е. А. ХВОРОВА
 
Застряли рифмы между строк
в последнем слоге.
Как жаль, что я только смог
с тобой проститься в некрологе.
Жизнь твоя прошла,
остались одни воспоминания,
вот и тень твоя зашла
за пределы сознания.
Твои красивые глаза
запомнил мир зеркал.
Из них уже не скользит слеза
и за тебя не поднимешь бокал.
Мы с тобой были две половинки,
одной фамилией скреплены навечно.
Теперь смотрю на фотокартинки
и понимаю, как жизнь конечна.
 

Б. НЕМЦОВ
 
Была тишина, тишина
на экранах, в эфире.
Исстреляна одна судьба,
известная в мире.
Дальше что будет?
Ещё что-то тлеет, кипит.
Он оставил память в народе
и пытался в нас разбудить
дремлющую свободу.
Без сил. Напрасно! Нет слов.
На дворе продолжается дождь.
Останется в памяти Боря Немцов,
свободной демократии вождь.
 

М. Х.
 
На четверть – он атеист и физик.
На половину – не еврей.
На треть – в нём прижился лирик.
Перед собой не видит замкнутых дверей.
 

КАПРИЗНЫЙ ГЕНОМ
 
Жизнь свою обтесал, как полено,
нога в ногу шёл и не вставал на колено,
оставляя свой след на страницах вселенной.
Твой образ в Геноме выглядит совершенно.
 

АРТЁМ
 
День звенит в морозном удивлении.
Аэропорт взъерошен и знобит.
Город в обмороке. Кругом движение,
долгожданный призрак в небе летит.
В обречённости с ожиданием соседствует страсть,
мигрень одолела, все сроки просчитаны,
морщины и возраст невозможно украсть,
эсэмэсками до предела зрачки затыканы.
В предчувствии чуда в холодный канун
звёзды на небе разложили пасьянс.
Ты самый добрый в мире колдун!
Ты – чудотворец! Артём Atalyants!
 

ПОЭТАРХАМ
 
Когда меткие молнии будней
добивают вас каждый день
и как только всё меньше разумных
совершать вам поступков лень –
вдохновение плевком радушным
упадёт на землю, и вы
начинаете верить послушно
в недоступность своей мечты.
Наступают печальные годы
вы зубами цепляетесь в жизнь.
Ваши хищные ветви злобы
в дом поэзии когтями впились.
Истощается сердце поэта,
под гнётом лет скудеет оно,
извергая на полях интернета
жалкую тварь превосходства его.
Время стирает, продлевает и лечит
от вашей гнильцы, неправды и склок.
Написанное кровью останется вечным.
Выживет то, что впитается в кровь.
 

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
 
СКАЗКА ПРО СЛОНЁНКА МОТЮ
 
В одном городе в зоопарке жил слонёнок по имени Мотя. Все звери жили в клетках, и Мотя думал, что так и должно быть. Он родился в зоопарке, а мама ему ничего не рассказала про джунгли. Дети давали слонёнку конфетки, фрукты, а он махал им головой, хоботом и ушами, выспрашивая лакомства.
Однажды старый попугай обозвал Мотю попрошайкой.
– Да, но ведь конфеты на деревнях не растут, – возразил Мотя.
– Ещё как растут, и бананы, и манго, только всё это в джунглях, – рассказал ему попугай.
Мотя загрустил.
– Ну что с тобой? – ласково спросила мама, когда ушли врачи.
– Хочу в джунгли, – заявил слонёнок.
– Забудь про них, мы никогда уже туда не попадём.
– А где мой папа?
– Когда в джунглях ловили зверей, он мужественно сражался за нас и даже сломал свой бивень, но потом убежал в джунгли. Он так хотел, чтобы ты родился и качался на его бивнях.
Врачи решили лечить Мотю гипнозом. Они внушили ему, что он в джунглях, и слонёнок заснул.
Во сне он увидел диковинные растения и животных. А когда из чащи вышел большой слон со сломанным бивнем, Мотя крикнул: «Папа!» – и бросился ему навстречу. Мотя рассказал ему про зоопарк и маму. Папа внимательно слушал его, и у него из глаз капали слёзы, крупные, как грецкие орехи, он так сильно любил маму и скучал по ней. Потом они долго гуляли по джунглям, папа наклонял деревья, и слонёнок уплетал за обе щеки различные вкусные фрукты.
Но вот закончился сеанс гипноза, и Мотя проснулся, а кругом одни клетки. Зато как обрадовалась мама, когда Мотя передал ей привет и тысячу поклонов от папы.
На следующий день состоялся новый сеанс, и Мотя снова встретил папу и передал ему от мамы миллион поклонов. Весь день слонёнок бегал с папой по джунглям, обливался водой и кушал манго, и только отсутствие мамы омрачало их встречу.
После третьего сеанса слонёнок повеселел, хобот стал упругим, он снова играл с детьми и ждал ночи. Врачи не знали, что с этого дня слонёнок сам научился по ночам убегать в свои джунгли к папе. Так он и жил между ночью и днём, между зоопарком и джунглями, между мамой и папой.
Как-то подлетел попугай и спросил, почему слонёнок перестал попрошайничать. Мотя рассказал ему, что каждый раз бывает в джунглях и ест там во сне разные вкусные фрукты.
– Во сне ведь всё не настоящее, – возразил попугай.
– Значит, и ты не настоящий, – ответил Мотя.
Зимой, когда ночи стали длиннее, Мотя стал путать, где сон, а где правда.
– А почему ты мне во сне не приснишься? – спросил слонёнок маму.
«Вот было бы здорово, мы все вместе с папой гуляли бы по джунглям», – подумал слонёнок и... уснул.
– Не спи, – толкнула его слониха. – Во сне можно уснуть и замёрзнуть.
Но под утро слонёнок задремал. Какое счастье! Ему приснилась мама и папа в джунглях.
«Теперь мне не надо возвращаться в зоопарк», – решил Мотя и остался во сне вместе с папой и мамой в джунглях.
Единственное, о чём пожалел слонёнок, – это то, что он никогда уже не увидит детей, которых он очень любил.
Мотя, зная, что огорчил детей, часто является к ним во сне.
Ведь слоны снятся к счастью.
 
;2010 год

ЭПИЛОГ
 

УЧАСТЬ
 
Исходя из здравого смысла,
как и принято в случаях долгого ожидания,
когда цифрами становятся числа,
а воспоминания делаются недосягаемыми.
Когда, в памяти подражая друг другу,
близкие становятся близнецами
и единственным из всех отсутствующих вокруг
неузнаваемым является циферблат с часами.
Когда нет любимой и нет весточки от неё,
то день и недели превращаются в вечность,
а когда возникают другие женщины из небытия,
то одна из них – мама, а другая – нежность.
Этот слепок дождя, отзвук серого цвета,
я как пёс, точно кость, охраняющий паузу,
сутки, двое, моё одиночество без привета,
но глаза мои не находят ничего, только тишину.
Всё вне стихов – молчание
в обыденных словах,
как тайна покаяния,
всё разговор в мозгах.
Вне этой тишины,
что равносильно наготе
или молчанию с немыми
в безмолвной пустоте.
Поэзия там вне стихов,
точнее свет, который остаётся
от них лишь набором слов,
который вышел и, может, не вернётся.
Так собирается пространство,
ёжась от значения
различных мыслей в царстве
сновидений, как только наступает пробуждение.
Врата алтарные сошлись.
Свет дрогнул и поник. Роман в стихах окончен.
Аплодисментов стая не взметнулась ввысь.
Исход сочувствующих сосредоточен.
Притих творец и аферист.
Изношены подошвы смиренного скитальца,
успели сливки мыслей смыслом напоить.
Всё кончено. Конец и отпечатки пальцев
не пролистают больше сборники стихов,
даже если весело, и танцы, и есть триумф.
Кровосмешение. Пауза без слов.
И будто бы один язык на всех и слух.
Детали присутствуют в беседе.
В бездонном сосуде последняя капля покидает дух,
душа беснуется от страха в бреде.
Начало столетия. Порван барабан. Огонь потух.
Где он останется? Там, где цветут мандарины,
в неузнанном местечке, как и его создатель, дом,
в стране чудес, где дышат горы Апеннины.
Там есть дворец, там дети, там венок и трон.
Если смотреть на просвет,
то где-нибудь
через сотню лет
закончится путь и тебя уже нет.
Если это было вчера,
когда история пометила случай,
а внезапная смерть – это игра,
доля судьбы, её участь.
Все свидетели,
если смотреть в рапиде,
точнее зрители,
вспомнят тебя в каком-то виде.
И кто-то уже без сил произнесёт твои строчки,
будто бы это не смерть
на мгновение, продлевая отсрочку, поставила точку,
а приоткрыла в белую комнату дверь.
А что в жизни, до неприличия, неудобно,
звенят позвонками похороны,
обличая посмертную маску подробно,
и кружат над всем этим чёрные вороны.
 

 
Литературно-художественное издание
 
Меклер Михаил Владимирович
Жизнь страстей
 
 
Выпускающий редактор И. Иванова
 
Корректура: Т. Валавина