Снегов сверкающий простор необозрим и безмятежен,
он слепит восхищённый взор, и океан его безбрежен.
Две глыбы льда - как два светила под солнцем утренней зари
горят огнём чудно и мило, здесь токовали глухари.
На чёрном, яростном коне я достигаю тайны ночи.
Так каждым утром, как во сне, восход мне счастие пророчит.
О, призрачная глубина манящих звуков и открытий!
Моя ль беспечная вина, что я иду тропой наитий?
Как гармонична тишина с мелодией ветров Вселенной,
в лесной глуши отражена восторгом оды несравненной.
И стая дикая волков меня с тех пор сопровождает,
с ней мы общаемся без слов - взгляд ясно мысли выражает.
Теперь пора скакать домой, пока все спят и не проснулись.
И вот по дали голубой мы в дебри леса окунулись.
...Уж третий месяц я жила у Ибрагима в замке мрачном,
и эта жизнь была мила надеждой робкой и прозрачной...
Стал Ибрагим моим рабом в святой любви неразделённой,
и с золотом и серебром, его дух плачет, посрамлённый.
Купить меня? - пусть злая смерть голодным демоном придёт!
Скорее на земную твердь проклятьем солнце упадёт!
Помимо шайки Ибрагима, жила в чертоге его мать,
старуха желчна, нелюдима, и мастерица колдовать.
Со мной при встрече, онемела, вся злоба в выцветших глазах
так откровенно заблестела, что пропитался жуткий страх!
Змейана звали ведьму эту, дремучий яд безумных глаз
и злобный нрав сживал со свету того, кто на пути; как раз
и я внезапно оказалась в её немилости, и пусть!
Я откровенно забавлялась, забыв на время свою грусть.
Как часто лучезарным утром она шпионила за мной,
но я её в молчаньи мудром лишь обходила стороной.
Уродлива, глуха, горбата, тщедушна и невелика,
во рту беззубом, вроде клада, скрывались два кривых клыка.
И, если луноликой ночью седые пряди распустив,
она покажется воочью - несчастный вряд ли будет жив!
Кошачьим шагом, деловито она крадётся в темноте,
ей всё доступно, всё открыто в греховной духа слепоте.
Нежданно и на краткий срок здесь обрела свою подругу
и с ней усвоила урок: вся наша жизнь идёт по кругу.
Невинная сиротка-дочь сестры погибшей Ибрагима...
А сердце мысли гонит прочь безжалостно, неудержимо.
Но вопреки всему, сиянье святого образа её
пробудит вновь воспоминанье воображение моё:
хрупка, как фея и воздушна, и для одиннадцати лет
мудра, добра и простодушна, но не от мира вовсе, нет!
Болезненная бледность кожи как будто излучала свет,
всё беззаветнее и строже хранили Господа завет
рубины губ, как вишня, спелых, и сказочных фантазий сон -
каскад кудрей прекрасных, белых, а в них - чарующий бутон.
Глаза огромны, сколько горя читалось в них - тоскливый ад!
Один лазурный, словно море, ' другой же тёмный, как агат.
Тонка, мала и некрасива, но ликом ангела милей!
И жизнь её неприхотливо текла чредой бесцветных дней.
Мы каждый день встречались снова приветствовать зарю и вдруг
сегодня ж, как назло, подкова сломалась, - вот злосчастный круг
из неприятностей, событий ничтожной суеты, возни, досадных,
мелочных открытий, - как бедный разум ни казни!
Под вальсы россыпей метели, под вой ветров и струны лир
беспечно танцевали, пели и восхитительный наш мир
иллюзий сказочных был полон, а благо дивной доброты
мечты восторг хранило, словом, рождался свет из пустоты.
Диана сникла огорчённо, ах, безответное дитя,
твой голос, тихий, обречённый, как нежный ветерок летя
из недр души самозабвенно, коснулся сердца, словно ток,
и лепестки раскрыв, мгновенно воскресла жалость, как цветок.
Душа бесхитростной Дианы была мудра не по годам,
живя с пороком, но изъяны мелькали вскользь. Её словам
и благородным побужденьям дивиться не устану я.
И словно слёзы сожаленья по окнам капельки дождя...
В её речах сияли звёзды, гармоний дивных, неземных
был полон слог её; серьёзно о вере и мирах иных
она рекла, и вдохновенье - Создателя извечный дар -
как волн горячих омовенье, её саму бросало в жар:
- Слепая вера - волшебства исток духовный, сокровенный.
Зародыш жизни в ней! Листва, вода в реке, огонь священный,
весь мир - куда ни кинешь взгляд любовь и вера в первозданный
Творца причудливый наряд одет - и в этом смысл нежданный.
- Природа таинств и чудес, - я отвечала ей на это, -
сокрыта в зареве небес, в потоке золотого света.
Лишь только знания души способны разбудить сознанье.
Его убийцу затуши, - низвергни разума сиянье!..
Листая золото страниц волшебной книги мирозданья,
мы словно обращались в жриц! Источник вечного познанья
мне был доступен, этот дар в себе несла я сокровенно,
и с родственной душой нектар мы пили так самозабвенно!
Ещё был друг у нас надёжный - огромный повар с животом,
насмешник ловкий, невозможный и жизнерадостный притом;
за исполинские размеры его прозвали Толстый Мыш,
надменностью годился в пэры, показывая миру шиш.
Он перепёлок жарил сочных, себе под крючковатый нос
посмеиваясь, и в восточных приправах рылся, словно пёс!
Насмешек шквал его разлился, сметая будничный уклад,
и в светлом мареве струился неповторимый кухни чад!
И эта дружба, как заветный и вдохновенный Бога дар,
рекой искрилась многоцветной, как чудодейственный отвар
из трав мистической природы, что придавало силы жить,
и обретался смысл, невзгоды не смели надо мной кружить.
Душе, израненной страданьем, отдать последнее дано,
что есть в ней - это созиданье искры Божественной! Оно
творит! Чем больше Света и всепрощающей любви
дарю я - во Вселенной где-то она найдёт лучи свои!
Любви избыток обернётся, умножив самоё себя,
и лёгким пламенем ворвётся, всё зло сметая и... любя!
Познав любовь - познаешь Бога. Он - Голос внутренний Души,
страх чужд Ему и гнев с тревогой. Он - одинокий Звук в тиши.
* * *
И одержимою на чёрном, как призрак, бешеном коне,
стремилась в замок я упорно; играла радостно во мне
безумства кровь, а пробужденье от неги ветра в небесах
и нежное зари рожденье зажгло в душе восторг в слезах...
Чертог разбойничий прекрасный опять воздвигся предо мной, -
величественный и опасный, он стал мне, словно дом родной.
В столовой свет горел - там ждали мои друзья уже давно,
когда вернусь из снежной дали с чудесным утром заодно!
На кухню я стремглав промчалась, швырнув на полку лисий мех, -
там чашки бились, дверь качалась и слышен был Дианы смех.
В разгаре шумного веселья, - а Мыш дурачился, как мог,
кружа тарелки каруселью, - я заскочила на порог.
О, запах куропаток сочных! А фрукты, зелень и вино -
и поросёночек молочный! И удовольствие одно -
смотреть на милую Диану, а Толстый Мыш потупил взор,
как если б я пришла нежданно, произведя у них фурор!
- Сивилла наша! - взрыв веселья и я в восторге хохочу,
про всё забыв с куском форели, и на пол уронив свечу.
В пылу пленительной беседы со специями из острот
мне сообщает Мыш про «беды», набив кальмаром жадный рот:
- Вот первая беда: Змейана поколдовать решила в ночь
и зелье жуткого дурмана пришла ко мне варить. Но прочь
её прогнал я, тут старуха мне бросила кота в бульон!
Огромный чёрный кот - не муха, лишь через час сварился он.
Проклятая, я не заметил!.. - (Мы забавлялись от души,
и взгляд Мыша был чист и светел, он не сердился): - Ах, сверши,
судьба, сама своё знаменье над ведьмой гадкой, пусть она
свой хвост поймает в озлобленье надежд тщедушных, сатана!
Узнай беду вторую: вскоре за сим событием смешным
ужасная случилась ссора, и если бы не Ибрагим...
Между Рамоном и Санджаром в кровавой драке накалён
был воздух нестерпимым жаром, Рамон был гневом ослеплён.
О, как же лицезрелась страшно картина эта - жуткий бой
в безумстве диком рукопашный! И вдруг, довольный сам собой,
нежданно Ибрагим походкой кошачьей возвратился. Что ж -
перед его улыбкой «кроткой» бессильны и клинок, и нож!
Он цепью длинной и тяжёлой их раскидал по сторонам,
в тиши угрюмой, напряжённой и взглядом пригрозил всем нам...
Вот человек страстей великих! И благороден, лишь тобой
одной он бредит! Многоликой тебе ниспосланный судьбой!
Я утомлённо отвернулась, встревоженно нахмурив лоб,
печаль ресниц моих коснулась и безутешных слёз поток
пролился в сердце обречённо... Тут поспешила я уйти!
Но Мыш воскликнул огорчённо: - Ах, Синтрапель, прости-прости!
Вчера глубокой этой ночью нашёлся атамана брат!
Его увидел я воочью - бедняга еле жив. Как рад
был Ибрагим, он плакал даже! А Казимир наш был спасён
героем, что не видел краше, я им был странно потрясён:
величественный и высокий, и с гривой чёрной, как пират;
а взгляд туманный, синеокий и кроткий! Ибрагима брат
с ума сошёл: молиться начал, безбожник гнусный, лиходей,
раскаяния слёз не пряча, убийца множества людей!
Как мраморное изваянье стояла я, боясь упасть.
Исчезло время, и дыханье на вздохе замерло. Вдруг часть
искры Божественной мгновенно узрела образ, он возник
так явственно и вдохновенно! Я подавила нервный вскрик.
Но тут же мрачное сомненье душой овладевает: бред,
мираж нелепый, совпаденье, немыслимый, тяжёлый вред
мечтой несбыточной и страстной я сердце отравлю опять!
В агонии любви напрасной мне снова горечь испытать?!
Безумство сладостных восторгов! Прочь, малодушье и печаль!
И разум, вопрошавший строго, теперь услышу я едва ль!
И в необузданном стремленьи я разрешу сейчас подвох:
то Адриан иль совпаденье? И пусть судьёй мне будет Бог!
-Друзья, - сказала я бесстрастно, - а кровь, как огненный поток
играла, жгла, ужель не властна я снова над собой? Цветок
любви воскрес благоуханный, так будь, что будет! - Толстый Мыш,
я покидаю вас с Дианой. Увидимся мы в полдень лишь!
Загадочной, дурной улыбкой я одарила их, в ней свет
любви горел с надеждой зыбкой. Диана вскинула в ответ
свои пушистые ресницы, а Мыш как будто выпил яд!
Но он уже устал дивиться, мне подарив безумный взгляд.
* * *
...В то утро солнечные блики весь замок затопили вдруг,
и слышны радостные крики, улыбки, смех царят вокруг.
Я встретила рассвет весенний, купаясь в радужных лучах,
и, пьяная от птичьих пений, скрывала смех в своих очах!
И тут вдруг страшное виденье - тот незнакомца силуэт!
Я заскользила привиденьем за ним по коридору вслед.
Куда он скрылся?! К Ибрагиму! Погибель тяжкая моя!
Меня влечёт неотвратимо туда, где не должна быть я!
Вот безмятежно постучалась и Ибрагим открыл мне дверь,
во взгляде - смута, боль, усталость, и удивление теперь.
Он покраснел и как бы сжался, горя в смущеньи, как в огне,
и, торопясь, назад подался, шепнув лишь только: - Ты ко мне?
К кому ж ещё?! Чудесным шёлком спадают шторы на ковёр...
Но никого не видно толком - судьбы-насмешницы укор!
А спальня в бархате, рубинах, в цветах диковинных пород,
и опахало - хвост павлина - блестит, как звёздный небосвод!
Но незнакомца нет в помине, лишь Ибрагим пытливый взор
то на кровать украдкой кинет, то смотрит на меня, как вор.
О, Боже мой, я обозналась! Что в спальне делаю чужой?!
Непринуждённо рассмеялась, покинув «бархатный покой».
...Должна быть в женщине искра из легкомыслия, что вьётся
опасным пламенем. Игра волшебных всполохов зовётся
искусом сладостным. Одна всего лишь искорка спасает!
Мятежно светится она, и ни на миг не угасает...
Но добродетели бутон, нектаром жизни услаждённый,
сожжён не должен быть, ведь он, росой хрустальной напоённый, -
натуры целостность, союз души и разума, и тела -
природа гармоничных уз, венец Божественного Дела.
Гигантский зал для пиршеств славных, ты столько оргий повидал,
златых застёжек, бёдер плавных, кровавых драк литой оскал!
Здесь пальм и мхов зелёных сказка на бесконечности зеркал,
ковров трепещущая ласка, а стулья - розовый коралл!
На блюдах горы винограда, мешаясь в пламени свечей,
блестят, как райская награда, призывней, ярче, горячей!
Шашлык бесформенный и сочный с острейшим перцем, нежит глаз,
и поросёночек молочный, вином облитый в сотый раз!
Всё это - ужин Ибрагима и шайки «Щедрая рука»!!!
Но мне там быть необходимо: а вдруг увижу чужака?!
О, духа власть непостижима! И разуменью вопреки,
стихийно и неодолимо туда спешат мои шаги...
Огромный зал безумных оргий пока пустует. Поскорей
под стол забраться и в восторге за аркой пурпурных дверей
понаблюдать. Ещё успею с проворством дикого кота
стянуть фазана и коктейля к себе под стол я... - Красота!
Открылись двери и лавиной орущей, магмой ворвались
разбойники - кто с мрачной миной, кто смехом давится... Уймись,
душа больная, неужели того, кто так любим и свят,
найдёшь ты в адской карусели сердец, что злобою горят?!
О, сладость острых ощущений, - блеск молнии в полночный час!
Твоих безумных наущений я пью уже в который раз
дурман убийственный, глубокий - моё величье и покой
в стремленье к мудрости высокой плывут беспечности рекой.
Божественное проявленье безмолвия и созерцанья
в сокрытом дивном просветленье себя познает чрез дерзанья:
восторг поступков безрассудных, любви таинственной полёт,
алмазы откровений чудных, чрез мрак и свет, огонь и лёд!
А мой кураж - как наважденье, неслыханных фантазий бред!
В нём сказанное наслажденье, неотразимости секрет!
И мясо белое фазана фонтаном сока обдаёт
мне пальцы... Как же несказанно душа трепещет и поёт!
Коктейль уста лебяжьим пухом ласкал и таял, словно мёд,
и обагрялось сердце слухом, где голос истины живёт.
О, ты, покоя похититель, любовь и смута давних дней!
Не ты ль неведомый спаситель в великой доброте своей?
О, что за пиршество: кошмарный и дикий рёв, вульгарный смех...
Вдруг голос вкрадчивый, коварный я различаю средь помех,
то Ибрагим: - Не бойтесь Бога! Мы будем пьянствовать всегда!
А в рабство духа пусть дорога не приведёт нас никогда!
Как ураган, в мгновенье ока взметнулась я из-под стола,
безжалостно, почти жестоко швыряя стулья; пастила,
фужеры, яблоки, жаркое - всё на пол хлынуло тотчас
преизобильною рекою, и гнева мой был полон глас:
- Мерцанием павлиньих перьев и роскошью прикрыли вы
все язвы страшные поверьев, распущенности и гульбы -
слепой, животной, безобразной; но то, что в каждом есть, как раз
светло, Божественно-прекрасно - рыдает, мучается в вас!
Вы - пленники иного рабства: разврат, гордыни трупный яд,
убийства, ненависть и пьянство, стервятников стеклянный взгляд
и изворотливость шакалов... А сердце то - аквамарин,
угаснет где-то средь завалов душевных ужасов-руин!
Твердыней панциря покрылась святая совесть ваша, и
разбить его поможет «милость» страдания... Его шаги
я слышала блаженной ночью, - хрустальный вьюги перезвон
мне явственно беду пророчил сквозь беспокойный смутный сон.
Кривились лица от испуга, валялся на полу Рамон,
мы с Ибрагимом друг на друга взирали. Как ошеломлён
разбойник был в пылу дурмана! Вдруг боль пронзила сердце мне:
«Всё тщетно - нет здесь Адриана! Пойду проветрюсь при луне!».
Как по заказу распахнуло пургой студёною окно,
и словно птица, я вспорхнула на узенький карниз. Дано
мне страх и силу малодушья судьбой когда-то испытать?
И пусть затмит оно удушьем любви напрасной благодать!
Ветра сверкающих созвездий запутались в кудрях моих.
Любовь - одно из всех возмездий, чей омут так глубок и тих,
а гладь его так безмятежна! И мыслям вторил скорбный хор
протяжной вьюги белоснежной, как чувствам огненным укор!
Я выскочила из проёма окна раскрытого и вмиг
мой силуэт ночная дрёма окутала. Вдруг дикий крик
раздался ужаса и боли в звенящей зимней тишине,
но суждено по Божьей воле благополучно спрыгнуть мне!
Великолепно приземлившись, я не сдержала громкий смех!
И снегом, как росой, умывшись, взглянула на окошко вверх.
Вся шайка выглянула разом, и с нею бледный Ибрагим.
Я подмигнула левым глазом ему, растаяв словно дым.
* * *
...Пришла пора, что я завыла, как воют волки на луну.
Река страданий подступила, кружа нас медленно ко дну:
пурга свирепствовала, голод нас постепенно добивал, -
в живых остались те, кто молод. Внезапно Ибрагим пропал.
Какой суровой ночью звёздной нашёл свою погибель он '
или в кровавой схватке грозной вдруг был захвачен и пленён?
Войну разбою объявили... Как, Ибрагим, тебя мне жаль!
И сердце тягостно увили тоска и горькая печаль...
Жить не хотелось, только я по лесу хворост добывала,
да где найдётся полынья, с глаз помутневших сон смывала.
Почти все кони пали. Что же, насколько завтра хватит сил,
сходить воды набрать, быть может? Сегодня Мыш так пить просил!
Господствовали запустенье, болезни, нищета и мрак.
Казалось, не было спасенья, и страх был самый злейший враг!
Мы каждый день за жизнь сражались, ветров сквозящих целый рой
бесчинствовал по замку; крались минуты вечностью слепой.
«Зайду к Диане, - я решила, - а утешенье и покой
придут со мной». И поспешила. Но кашель слабый и сухой
в глухой ночи не раздавался. Устав от горя и от слёз,
она уснула; ей остался всего лишь мир счастливых грёз.
В изящном чёрном одеяньи она сидит ко мне спиной,
и длинных локонов сиянье своей пленяет белизной.
Точёность нежного запястья прозрачней крыльев мотылька,
а на столе лежит распятье и возле - тонкая рука.
Среди зимы благоуханье цветов почувствовала я,
и замерло моё дыханье, и страха больше не тая:
- Диана! - крикнула с тоскою, и лунный луч мне дал ответ:
- Она плывёт Любви рекою туда, где Бесконечный Свет...
Необратимая царица с безмолвно-восковым лицом,
ты рабский тлен, покоя жрица! Испепеляющим кольцом
обнимешь трепетную душу, чтоб в страхе растворить её,
низвергнуть в мраморную стужу! Твой мрак - ничтожество твоё.
Раздавлена, я не рыдаю, лишь кровь взрывается в висках,
безмолвно скорбью истекаю. Так в ядовитых лепестках
росы лазурной наважденье - слепой отравы терпкий сок,
я пью его до истощенья. И в горле горестный комок.
С Дианой рядом опустилась, прикрыв в усталости глаза,
но я привыкла и смирилась, и даже жгучая слеза,
что выжгла в сердце эту рану, бежит ресниц моих долой.
Иссякли силы, я не встану, и безутешен разум мой...