Сен-Жон Перс Нобелевская речь (Стокгольм, 10 декабря 1960 года) Перевод Михаила Москаленко
Сен-Жон Перс (1887 - 1975), великий французский поэт, дипломат, лауреат Нобелевской премии 1960 года. Его оригинальное имя Мари Рене Алексис Сенлеже.
Его творчество чрезвычайно высоко ценили Рильке и Клодель, Оден и Элиот, который писал о нем: "Он не укладывается ни в одну из категорий, не имеет в литературе ни предшественников, ни собратьев". Его поэзия — это вереница циклов-поэм, философская лирика, облечённая в необычную и многозвучную форму версета.
Нобелевская речь поэта не совсем внятно переведена, но она очень интересна:
Я принял ради славы поэзии дань, которую я спешу ей отдать. Поэзию вспоминают не часто. Потому что, кажется, углубляется расстояние между поэтическим произведением и деятельностью общества, подвластного материальным невзгодам. Поэт принимает этот разрыв, хотя и не ищет его,- разрыв, который был бы равнозначен и для учёного, если бы наука не имела своего практического применения.
Когда мы осознаём драму современной науки, которая даже в математическом абсолюте находит свои рациональные границы; когда мы видим, как в физике две большие господствующие доктрины выдвигают, с одной стороны, общий принцип относительности, а из второго - квантовый принцип неопределенности и индетерминизма, что должна навсегда ограничить саму достоверность физических измерений; когда мы слышим, как крупнейший научный гений нашего века, основоположник современной космологии и создатель наиграндиознейшего интеллектуального синтеза, выстроенного в терминах математических уравнений, призывает на помощь интуицию умственные и твердит: «воображение - это правдивый почву для зарождения научной идеи», тем самым требуя для учёного права на истинно художественное видение,- не будет ли позволено нам считать поэтические орудия такими же законными, как орудие логические?
Действительно, любое творение разума является прежде всего «поэтическим» в собственном смысле этого слова; и по равноценности чувственных и духовных форм труд учёного и труд поэта от самого начала своего имеют тождественное назначения.
Что ведёт нас дальше и что приходит к нам из большей дали: дискурсивная мысль или поэтический еліпсис? И с первобытной ночи, где ощупью идут двое сліпонароджених: один - во всеоружии научных орудий, второй - озаренный лишь вспышкой интуиции,- кто раньше находит выход, кто несёт в себе больше мигающего фосфоричного сияния? Ответ не имеет значения.
Тайна является общей для обоих. И великое дерзание поэтического духа ни в чем не уступает драматическим откровением современной науки. Астрономы были крайне смущены теорией расширения вселенной; но не менее существенное расширение происходит также и в другой вселенной - в моральном и духовном космосе человека. Хотя бы как далеко отодвигала наука свои пределы, по всей длине этих дугообразных границ мы будем слышать погоню поэта охотничьей стаи.
Потому что если поэзия и не представляет собой, как было уже сказано, «абсолютной реальности», то она всё же, без сомнения, является прорывом в ближайшее к ней и ближайшим ее постижением,- у той крайней черты соучастия, где реальность поэмы словно познает саму себя.
Аналогичная и символическая мысль, удалённое видение образа-посредника, игра его соответствий среди множества цепей реакций и чужеродных ассоциаций, наконец, высшая ласка языка, передаёт само движение Бытия,- все названное наделяет поэта той над-реальностью, которая не может принадлежать науке.
Имеет ли человек диалектику, которая больше её захватывала бы и мобилизовала? Когда уже и философы отступают от метафизического порога, поэту предстоит стать на место метафизика; и тогда поэзия, а не философия, оказывается настоящей «дочерью удивления», если прибегнуть к выражению античного философа, который, правда, относился к нему с величайшим подозрением.
Но поэзия - это нечто большее, чем способ познания;
Поэзия - это прежде всего способ жизни, и жизнь целостного. Поэт жил в пещерном человеке, будет жить он и в человеке атомного века, потому что он - неотъемлемая часть человеческой личности. С поэтической жажды, жажды духовной родились религии, и по воле поэзии божественная искра вечно живёт в человеческом кремневые. Когда рушатся и рушатся мифологии, божественное находит в поэзии своё пристанище, а возможно, и своё будущее. И даже в ближайшей к человеку общественной сфере, когда Девы с факелами приходят на смену Девам, которые несут хлеб на главе античного кортежа, именно в поэтическом воображении ещё раз вспыхивает высокая страсть народов, которые стремятся света.
Гордость человека, что возложила на себя в пути вес вечности! Гордость человека, принявшего на себя в походе бремя человечности, в то время, когда перед ней открывается новый гуманизм, действительно универсальный и душевно целостный!
Современная поэзия погружается в поиски, имеющие отношение к самой целости человека. Ничего пифийского в этой поэзии нет. И так же нет ничего сугубо эстетического. Она отнюдь не является искусством бальзамирования или декорирования. Она отнюдь не преподносит жемчуга культуры, не продаёт ни подделок, ни эмблем, и ни одно музыкальное мероприятие не могло бы её удовлетворить.
На собственных путях она сочетается с красотой,- и это самый высокий союз,- но не видит в ней ни своего возвышение, ни единой своей пищи. Она отказывается отрывать искусство от жизни, а знания - от любви; она - действие, она - страсть, она - могущество и вечное обновление, что раздвигает границы. Любовь - её очаг, неповиновение - её закон, и место её везде, где живут предсказания и предзнаменования. Ни в коем случае не желает она себе помрачения или отречения.
При том она не ждёт для себя никаких преимуществ, которые несёт современная эпоха. Связанная со своим собственным назначением и свободная от любой идеологии, она мыслит себя равным самой жизни, которая не требует никаких оправданий. Подобно единой великой и живой строфе, она занимает сейчас, в современности, всё прошлое и всё будущее, и человеческие, и надчеловеческие его проявления, и всё планетарное пространство вместе с просторінню всемирной.
Темнота, которую ей вменяют, обусловлена не её собственной природой, призванной нести свет, а наоборот, той ночи, что она исследует, поскольку именно в этом её обязанность: ночью самой души и ночью тайны, в которую погружено человеческое бытие. Её речь неизменно оказывала сопротивление темноте, будучи не менее требовательной, чем язык науки.
Итак, своей полной причастностью ко всему, что существует, поэт связывает нас с постоянством и единством бытия. Он даёт нам урок оптимизма. Как на него, один и тот же закон гармонии царит над целым миром вещей. И не может здесь произойти ничего такого, что по природе своей превзошло бы человеческую меру.
Крупнейшие исторические катастрофы - то только периодические ритмы гораздо более грандиозного цикла взаимозависимостей и обновлений. И Фурии, что переходят сцену, высоко подняв факелы, освещают лишь краткий миг длительной темы в её медленном саморозгортанні. Созревшие цивилизации не погибают в осенних муках, они только меняют кожу. Опасна лишь инерция.
Поэт - это тот, кто ради нас ломает привычное.
Так поэт, вопреки собственной воле, оказывается связанным с историей. И в драме его времени для него нет ничего бесполезного или чужого. Пусть же он ясно скажет всем о своём вкусе к жизни посреди этого мощного времени.
«Не бойся,- говорит История, когда однажды сбрасывает с себя яростную маску и, подняв руку, чертит в воздухе жест примирения, языков азиатское Божество в наивысший миг своего убийственного танца. - Не бойся и не сомневайся, ибо сомнение бесплоден, а страх - чувство рабов. Лучше прислушайся к этому ритмичного биения, я его по-новому передаю большой человеческой фразе на вечной дороге творения. Неправда, что жизнь способно отрицать себя. Ничто живое не может ни возникнуть из небытия, ни запрагнути его.
Но так же ничто не способно сохранять форму и меру среди безостановочного притока Бытия. Трагическое - не в метаморфозе как такой. Правдивая драма возраста - в все большем разрыве между человеком во времени и человеком вне времен. Разве человек, озаряемая на склоне, обязательно должен померкнуть на другом? Разве ее ґвалтовне вызревания,- в сообществе, однако без общности,- не окажется ложным вызреванием?..»
Поэт, неделимый в своем естестве, должно свидетельствовать между нами о двойное призвание человека. И это означает высоко поднять перед умом зеркало, якнайчутливіше до всех его духовных шансов и устремлений. Это означает посреди века возвысить человеческое предназначение, в наибольшей степени достойное первородной человека. Это означает, наконец, с большей отвагою вливать душу человечества в текучее движение духовной энергии мира... Перед лицом ядерной энергии - хватит поэту ради его цели простой глиняной лампады? Так, хватит, если про глину вспоминает человек.
И уже поэту предостаточно, когда он воплощает в себе больную совесть своего времени.
примечание: я исправила всё, что можно было выправить, но некоторые места были просто непонятны, их пришлось удалить...