«...провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей всечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой. Из всех них, по моему мнению, только последняя законна...» (письмо к Марии, 1894)
Кружу над твоим запястьем,
считаю язвы.
Их будет больше, их с каждым днем все больше.
Как школьник над картой висну
над лоскутом Польши
и ниточкой Вислы,
не видишь разве.
Впитал как губка удушье «Пани Валевской»,
чтоб ты догадалась:
мы рядом,
как прежде рядом.
О сроке распада, тем более полураспада
нам все еще мало известно.
Не вышло окутать духом,
пришел свеченьем,
собак распугал
и мышь не догрызла сыра.
И блеск мой куда темнее, чем глянец Пирров.
И прах, отравивший глину,
куда плачевней.
Ты пишешь в тетради «мы»,
и не веришь слову,
ревнитель единой веры в закон и опыт.
Я задним числом бросаюсь под конский топот,
чтоб трижды упасть
и трижды подняться снова.
Весь мир побежден,
если новый листок исписан.
А я себя мнил обезумевшим корсиканцем,
пока на три доли азбучных истин танца,
почти не картавя,
вслух разбивал «Ма-ры-ся!»
Но язвы уже наступали на шелк ладони,
когда ты сияла,
ероша меня и гладя:
«Как сей Новый Свет обозначит мсье в тетради?»
По складкам прочел с твоих губ и сказал:
«Полоний».