Полный свод стихотворений за 2015 год

* * *
Вот радость слепнущих детей –
что сорная трава на солнце
ещё упрятана в зерне
средой рыжеющих колосьев,

среди которых, нет, не я
но тоже медный и звенящий,
несёт в глубинах светляка
до самой тёмной и скользящей

своей же тени, что внутри
себя горит и, извиняясь,
не про меня, но говорит –
куску бумаги растворяясь,

как бы кромешная зола,
глядящая наверх в оконце,
чья радость слепоты не зла,
но лишь упрятана на солнце.
(15/01/15)

ASPHYXIA

Посмотрит выдох в воздух – словно в воду,
которая мертва, а не жива,
чья дребезжит древесная повозка,
что спрятана в сосне, и из тепла
её, как из утробы землянистой
скрипит ходулями под ранкой янтаря.

Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,
и, балуясь весёлой анашой,
такое на его берёзках вышил
младенческой нетвёрдою рукой,
что выдох обратился снова в воздух
и только после стал густой рекой.

И медь качалась в тетиве у вдоха,
то в соловье, то у комков стрекоз,
на уголь кислый закрывая шёпот
невидимых и точных берегов
переходя парной, непарный чаек клёкот,
что оставались под воды дугой.
(19/01/15)

***
… или Воронеж, или алфавит –
возможно, что-то левое болит,
поёт в дрозде – как будто перевод –
летит с плеча о землю вертолёт.

Среди его порезов, лопастей
январь хоронит голоса гостей
на целлофан, как на лицо кладёт
горячую ладонь – вдруг оживёт

и полетит по ветру там, где речь
не успевала мертвецов сберечь –
один из них сегодня мне в окно
стучался ночью и стоял темно

в пятне январском, плакал и болел –
меня печатал или вслух жалел
или Воронеж, или алфавит –
как целлофан, где левое болит.
(26/01/15)

* * *
Природа, сделав харакири,
сентябрь вынет на четыре
не света стороны – тепла,
которое в себе несла.

И вот, как девочка, однажды
тридцатилетняя, из сажи
внутриутробный свой несёт
непрекращающийся плод.

Над нею – птица и природа,
и нерестится в них свобода,
едва заденет провода
и спишь в четыре не утра.

И там тебе то дева снится,
то Вифлеемская ослица
и в лоб впечатаны звезда,
сирени тень – как холода.
(27/01/15)

САНИ

Город предстанет невидимым. День ото дня
не ототрешь, но возможно припомнишь меня:
даже не контуры – шорох травы к сапогам
дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням
тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.
нет никого, ничего – кто щебечет в просвет,
в окно человека, когда вокруг падает лев,
сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?
(28/01/2015)

ЧААДАЕВ

Предвестник рыбный появленья чаек,
мальков сих возвращающих воде,
где крошево ржаное прорастает,
как осы у Протея в бороде,

почуешь кислород и эту тяжесть
от жестяного, словно смерть, ведра,
которое - в своем снегу пернатом –
за клёкотом куда-то жизнь несла.

Куда? - не видишь – Только едем, едем
средь чаек тонких, разводных мальков,
что изнутри следов звездою светят,
как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.

Так едем, сумасшедший Чаадаев,
туда, где ангелы придумали нам кров:
свободы нет – поскольку угадаем
мы не предел, но утишенье слов.

И по краям у тишины и чёрных чаек
сидит и греется такая темнота,
что если рот случайно размыкаешь
то светятся твои [уже] уста.
(01/02/15)

* * *
Первый выстрел пушки похож на блеск,
остальные на сажу, сгоревший лес,
нефтяные сказки и офис твой
и московский этот воловий вой.
На второй же выстрел – скажу тебе:
мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бе
чтобы выжечь дом и себя дотла,
чтоб летела по ветру лишь зола.
А на третий - здесь пролетает ос
желтоглазая тьма – промолчав «готовьсь»
обрушает пушку вовнуть себя.
остаётся глаз – и на свет дыра,
остаётся, как от юлы, лишь ось
широта, долгота – да и те поврозь,
блеск зубов у трупа посреди огня –
вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.
(02/2015)

* * *
В полубреду болезни детской
и оспинах ночи дурной,
что в табунах на небо влезла
и там сияет глубиной

своей высокой, как держава,
мотая головой на сон –
нет, речь меня не удержала,
но выгнала на стужу вон –

в полубреду болезни детской –
и аутичной, и слепой –
как слог ребёнка неизвестна –
сгущает звук над головой

кобыльей, что моё излечит,
косноязычие и с ним,
как выдох, холод покалечит
и – с бабочкою – отлетит.
(02/2015)

КЕРЖАК

Посеребренная речь местности нашей.
Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражей
вся заодно, и тонкий пятак рублёвый
летает над ней,  и латает свои оковы
речка, стоящая посередине кайфа –
типа сто первый спартанец – вот от такого драйва

я прихожу в себя и смотрю за небо,
тоску испытуя по тем местам, где пока что не был
и вероятно не буду – поскольку хруста
снега кыштымского ангельского мне не хватает – пусто
в – бренной там – речи, а смотришь в низы и тоскуешь
посеребренной речью, во тьмах пируешь.

Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацара
берег стоит, где-то меж левых и правых
сирый с убогим – смотрят и ищут место,
но ошибутся – поскольку всегда здесь тесно
нам остается сплошной и в прорехах воздух,
спрятанный подо льдом, как завета лоскут.

Нечисть исчислена – шелест кошачий вздорный
в рукопожатье земли и воды утоплен,
взвешен, как третий рим и гудит в собачьем
лае, гоготе селезня в проруби и в чебачьем
немом открыванье зева, в Кроносе с анашою
вот и царапаешь их порванною губою.

Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,
ты понимаешь, что снег уже не растает,
не растворишься небу, пока не порушишь ставни –
сколько бы нас не делили тени – Уран остаётся главным,
даже если уткнешься лбом, что в зелёнке,  в грунт, и
зреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутый

гемоглобином своим раздражает почву,
и разрывает – как сотню лет – сухой ивы почку,
требует водных весов или снега стражу,
плавая, как чебак, через мглы и сажу
в посеребрённой трудной местности или
в том, что из огней неживых пошили

в ста километрах от ямы (читай – Челябы)
шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабы
в чёрной долине буквы текли из снега –
словно нефть, покидающая человека –
в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,
что плачет сквозь нас, как вероятность побега.
(02/02/2015)


* * *
Я пережил здесь смерть
свою, как эта дева,
лежащая в садах,
касающихся чрева
всех насекомых божьих,
живущих у огня…

О, родина, как смерть,
не покидай меня!
(02/2015)

* * *
Окажется воздух кессонным ,
прошитым, как жабры стрижей,
сшивающих нашу природу
с разрывом, мерцающим в ней.

И, слушая наших качелей иголку,
на входе в золу, надеюсь,
что голос негромкий
свой вынесу, коль не спасу.
(07/02/2015)

ПРОРОК

И в – кувшинов разбитых – чаду
маслянистом, как речь фарисея,
т.е. книжника, т.е. найду
то, к чему до-коснуться не смею

горлом. В страхе животном труда,
будто выдох с тревогой пожатый
в лабиринт – где не глина горит
яко ангел слепой. Из палаты

он несёт своё око в руке,
свой язык, что удвоен пустыней
коридорной – как будто бы свет
одиноким случился и – длинным.

Горловина сужается, я
оставляю тебе своё мясо
и смеркается тонкий народ,
говоря в животах у Миасса.
(08/02/15)

ВОДОМЕРКА

Евгению Туренко

Не будет прошлого – посмотришь и не будет –
как птаху непрозрачную нас сдует
сквозняк, иголка, что в слепой руке –
ты переходишь небо по реке.

И вдоль растут то люди, то не люди,
а отпечатки их на дне посудин,
их эхо ромбовидное – плыви
подсудный, утерявший любой вид.

Никто не вспомнит нас лет через двадцать –
так водомерка может оторваться
от отражения слепого своего
оставив лапки – только и всего.
(09/02/15)

* * *
Щебечет чашка воробья,
кофейный дух в себе лелея,
где наша злая эмпирея
однажды выпилит меня,
и по дороге насыпной,
в нутре подводы Сугомака,
свезёт поленом на костёр,
в котором ты невиновата.
О, чашка воробья в окне,
ты в месте затрещишь, где был я,
не человеком, а скворцом –
пока отпиливали крылья.
Найдись, свобода или смерть,
в холодном чуде пробужденья
когда не глаз – а сна порез
ты носишь, будто воскресенье,
в расколотом своём лице,
во всём, что спрятано снаружи –
иди-свищи себя, как зверь,
запаянный в медь местной стужи.
(02/15)

ГЕОМЕТРИЯ ПОБЕГА

Справа – бегун, разминувшийся с тенью –
стены свои попытался разбить,
будто метафора он перемены
школьной. Шмелей непроснувшихся нить

им развернулась, как хлада страница
или клубок – прочитаешь теперь? –
эти засосы (в смысле укусы),
где попытались они в егерей

сны пробурить ход – подземный и страшный
в смысле кручённый, как их слюна,
то полубог глину неба пропашет
над бегуном, получившим сполна.

Слева – то дщерь, то – как видишь – Челябинск
вмятый в одышку, с уральских равнин
вынул резак и в щель ветра им машет,
чтобы пролился гемоглобин,

Тмин поднимается – слишком широкий
как из ТВ выпадающий снег –
ты попадаешь в его равнобокий –
и треугольный, как зрение, след.

И по тебе в свой Шумер переходят
слайды, которых возможно и нет,
псы (и сие разъяснений не стоит –
поскольку любой непонятен здесь свет).

Свет, что скрутился в воронку снаружи,
всегда посторонен и взрывчат, опять
неподпоясанным он остаётся,
чтобы – как зренье из стужи – мерцать,

чтобы тобой прирастать понемногу,
и, умножая через тебя
это пространство, в итоге стать богом,
что промелькнёт, жёлтым смехом скрепя

две половины – не лево и право,
жизнь и свободу, которой чтят смерть,
но вероятные два из побегов:
один, что растёт сквозь второй, что наверх.
(10-11/02/15)

* * *
Брутальна родина твоя,
которой ты насквозь проходишь
как через скважину вода –
то дышишь, то себя находишь.

И дым несётся, как чечен,
покрав еще одну невесту –
так родина под небом спит,
в Отечестве своём столь тесном,

что кажется его надув
травою, мошкарой – в руины
как шар за богом полетишь,
который ножик перочинный.
(02/15)

КУРИНЫЙ БОГ
 
Крысы бегут по монахам,
по берегу, по
краешкам бога, холмам
от которых останется о.

Даже не думал, что я
проживаю по горло в земле,
что поедает меня
ночь от ночи всё злей

слайды меняет,
куриные кости сосёт
слушая смертные крики
ночных соловьёв.

Выйдешь за холм
а вокруг лишь один  горизонт,
словно ассоль или звук,
Арарат или зонт.
(02/15)

КЛЮЧНИЦА

Нож темноты вырежет из слепоты лицо –
праздник у электричества и выходной с яйцом.

Сможешь ли перемаяться? Выдержишь не просить
то, что тебе покажется нужным с любой тоски?

Ходит по миру ключница, в Лазарях сих скрипит –
лице с неё стекает по часовой, как нить,

как немота бликует или же врёт, как спирт
режет кору и кожи [те, что на свет – мои],

только в тени иные втянут её, как  вдох
лёгкий, как на поминках, когда забивают гвоздь.

В лёгких, как свет, спит ключница, делая оборот
снова словарным и пишет слово на весь забор.
(03/02/2015)


* * *
Осень, состоящая из пауз,
множится, как дочери мои,
до сугробов и не задержаться,
ожидая жирной хвойной мглы.

И двоенье осени признавши,
наблюдая то, как снюсь я ей –
вижу время года забирает
пораженье у своих детей.
(02/15)

* * *
Перевёрнутая песня
в отражении плывёт
с половинчатого света,
облетая чью-то плоть.

Плоть стоит, себя не зная,
и углом пужает ветвь,
что мерцает, будто ангел
говорит: за всё ответь.

И за мясо, и за стужу –
плоть стоит в своей тени
и текут кривые слёзы
по плечам её прямым.
(01/2015)


GRANDPARENTS ORATIONEM

-1-
Дочитать бы драму насекомой
этой своры, что – став колесом –
катится под горку от подводы,
как потоп с мертвящим языком.

А посмотришь в дождь – и там увидишь
жесть дождя  из вдов моих торчит,
и звенит в нутре своём неровном,
изменяя в пепелище вид.

-2-
Пока же я стою над бездной
из снега, поля, русской тьмы –
чьей бог – лицом нам неизвестный –
ещё касается кормы,

пока жую свой дым, хворая,
и пью прекрасный алкоголь –
то слово в этом узнавая,
перерастая свою боль,

то, отравившись кислородом,
спешу расслышать, что во мгле
наждак, топор во всех пустотах
чиричут телу обо мне.

-3-
А дотянешься до молитвы –
начнёшь учить
этот глас синичий,
которым увечен мир.

Встретится кто, как травма,
увенчанный сам собой –
быть бы плотью тебе –
виноват – другой.
(02/2015)

IGNOTUM DEUM

Предположим, что шар, что разбился в твоей воробьиной
на божественный пар, что клубком покатился по длинной
траектории в нашей – почти что пархатой и устной –
то ли местности, то ли отсутствию оной, где гнусный
голос нас различить попытался, как будто окружность –
всё его отраженье, которое в стае проснулось.

Предположим, что Бог – это бог, это холм, это стая,
что меня лишь наошупь, щелчком многоклювным узнает –
так гора на подлёте, себя распустив в до-Евклида,
просыпается, как рождество исчезая из вида –
потому что воронка на плоскости мрака похожа,
на объём, что был Богом оставлен под зрением кожным,

на разбившийся шар шерстяной воробьиных щенков, кто из линий
мир вокруг, от случайного слова его, разорили –
вот и лижут сосцы каждой мамке своей виноватой,
в коридоре позёмки шурша, будто зрением, лапой –
так зрачок, истончившись до бедности неба, в речную
эту скорость идёт босиком – пока я пейзажи ворую

из округи короткой и лёгкой, спелёнутой в зрение птахи,
где живёт неизвестный ей холм, будто слово и шахты.
(17/02/2015)

* * *
Опорожнив пузырь до половины,
плывёт у дна прижатый, как свинец
водою к водке, тенью смятый, длинный,
пустой пескарь – похожий на рубец.

Его лицо [лиловое в июле]
дыхание [искусственно моё]
в себя вдохнёт, и с тем меня избудет,
и, словно смерть, со мною отплывёт.
(02/2015)

ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

На переломе дерева пророс –
как будто от экватора отчалил
на чайке, что плывёт песком в Бангкок –
на зрении своём, в чужой печали

читает вслух Бог наши имена,
планируя за щепкою, как выдох
и ловит соловьёв, кладёт в карман
огня – и взрезав горло – этот выход

вставляет в шрамы им – и жестяной
тягучий звук, на цып войны слетаясь,
всё пахнет розами, как тёплый перегной,
где женщина стоит, не раздеваясь.
(21/02/15)

ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

кусок из воздуха – что мной потерян был
скользит меж створок двух из тьмы и тьмы
то речь замолкнет то вновь прорастает
чтоб оставались мы

кусок из воздуха – возможно, что отчизна –
которой мы запаяны в живот
качается то парно то напрасно
всегда – наоборот

и если ты в него – сейчас заходишь
то чтоб себя – во всех нас – не простить
что б-г нам в этом белом оставляет? –
возможность пить
(02/2015)

* * *
Подробны льдина и пчела,
как горечь ветки тополиной,
что гул внутри у фонаря,
что ток, в котором ты повинен,

Бегут и льдина, и печаль,
и ток речей сих лошадиных,
и известь, что меня смела
в февраль которым я так длинен,

в котором [как рыбак] сто ватт
хрустят, свои перебирая
костяшки, если дым идет
в четыре стороны от края,

вдоль этой порванной пчелы
и чётной половины нашей,
где мы остатки колеи.
Замедленное небо пашут

подробно льдина и пчела –
февральские на дне укуса –
и чернозём жуёт мороз,
лишённый и лица, и вкуса.

* * *
Что вспугнуло тебя, душа, будто такт словес
был нарушен и сбит? И – пока раздувался свист –
ты стояла внутри от себя, как снегирь и крест,
прорастая в тень и её некрасивый смысл
На твоём мяче скачут тьма и моё дитя,
проливая своё лицо, как слепое пятно на свет,
вероятно – то, что здесь не увижу я –
языка не стоит, и говорящего нет.
Что ж пугает тебя, так как землю страшит лишь грунт,
или воды – вода, или корни – растущий ствол? –
так фонтан в окружность свою осмелел взглянуть
и рассыпался в корни, как на телят сих вол.
Что вспугнуло тебя, дитя, где бродила ты,
как в садах зеркальных, и видела в них себя,
обличёна пролитой быть на две стороны –
и любая из них тобой – словно смерть – полна.
Камень вечной жизни горит на руке меня,
а иных камней для тебя от меня здесь нет.
Вот расти, как палка в пустыне, среди огня
принимая в себя его холод – голодный свет.
(23/02/15)

* * *
Здравствуй, милый, милый дом –
неужели мы умрём?
неужели всё увидим
с посторонних нам сторон?

Неужели, заходя,
Бог оставил нам не зря
зреющий [как сердцевина
яблока у сентября]

этот дом, своих детей,
предоставленных себе,
пересматривать картинки
в цапках спелых снегирей,

где сухие, как сосна,
ангелы стоят и «ма…»
извлекают, словно «мурку»
из лабальщика зима,

где прозрачна не вода,
но чужие голоса,
что лелеют нашу смертность –
хоть она не холоса

и [как хворост] тьму сверлит –
ту, которой говорит –
неприличный собеседник,
что в изнанке слов жужжит.

Здравствуй, милый-милый дом,
пробуй язвы языком,
ощущая, как из мяса
вызревает нежный ком.

В клине кошек и старух,
я стою [уже без рук]
обнимая ртом скользящим
старый, как мерцанье, звук.
(24/02/2015)


ОФЕЛИЯ КАК ЧЕРНОВИК

Хрустящая Офелия над двойней
своей склонилась умереть, и хочет
не отражаться более в ребёнке
и в сумасшедшем, как мужчина. Впрочем,

есть у неё и поперечный выбор:
и вот уже сама бежит, не знает,
не то в грозу, которая с обрыва
сияет ей [как бы в начале мая],

не то в войну весь мiр перелицует
и, мёртвых душ в лице не отыскав
воды, уже не бабочек фасует,
но для палаты в метров шесть [устав]

Хрустящая Офелия  отступит
и [сквозь воронку] удаляя ночи
смотри теперь на этих ребятишек –
[один из них [раздвоенный] хохочет].
(25/02/2015)

IPATIEV HOUSE
 
Те руины, что ты собираешь в траншею сна –
словно шлепки воды по шее, дна
твоего достигают и, умножаясь до цифры – два
Бога стоят над тобой – как в диктофоне слова,
и оленьи глаза дождя скользят  по
плоскому нереальному Мирабо .
а та женщина, девушка [милый младенец с лицом
открытки] вдруг оказалась пловцом,
и обернулась ловцом, силками для птиц,
что отрастили жабры, отплыли вниз
в руины свои, похожие на слова,
в которых – девочка [как инженер] права.
Эти права прибирает мир, что на****ел
такой базар, что проходит Мохаммед в дверь
в доме, где рядом Исеть и безвидный холм,
яблоко и руины царевен [зерном]
падают [как олени в нечёткий страх,
что отразился рыбой в чужих мостах].
(26/02/2015)

* * *
У дома, в который вернутся стрижи
ожить от любви и до страха,
лежим мы, товарищ – ты видишь? – лежим
как будто в окружности мрака,

что плотно ложится, как снег на живот
сползая на наши колени
растёт то, что позже станет землёй
в которую мы не поверим.
(02/15)

* * *
Под райским деревом земля обнажена,
вода бежит невидимая или –
три мёртвых лебедя лежали под землёй –
гляди, гляди! – они уже ожили,
и вот - бегут прозрачные в метель
три лебедя три лошади три хляби,
и март [в глазах сухих совсем сухой]
простит меня – ни для чего ни ради
под райским деревом прозрачным [ни мертва]
вода кружит, как женщина и лебедь –
как яблоко и апельсин права,
смущенья и судьбы своей не стоит.
И женщина – невидима, как ****ь,
прекрасна и обуглена от мужа,
и отражается у дерева в глазах,
как лошадь, что блестит как будто лужа. 
(27/02/2015)

* * *
Папиросный свет из трясогузки
и низинной крови водяной,
что во мне ты снова в дым попутал
под своею долгою губой?
На губе и на земле чайковской,
как чифир произрастая вновь,
просыпаюсь каждым тёмным утром,
засыпаю в белый перегной,
что меня звериными очами
плачет и выдавливает в свет
как пернатое [еще недо-созданье]
из одних особенных примет.
Я тебя в кармане убаюкал –
ты лежишь и тянешь из меня
утро не похожее на утро,
свет квадратный – русский, как словарь.
(01/03/15)

ИСЕТЬ

как на рыжеющем и мужеском пиру
я эту чашу внове повторю –

как будто набирая из Исети
холодных уток что попали в сети

светающего снега языка
прохожего как будто с ИТК

он возвращается в спрессованный как ветер
Катеринбург и сломан свысока

его мотив что повторяют дети
когда вокруг его течёт река

и иссекает лики
в мокром свете
(02/03/15)

* * *
Лучше всего на свете – вода,
которая в солнце твоём растёт
дремучая как чернозём, когда
мы виноградом её идём –

без произвола уже колец
мясных, словно в шубы рядивших нас,
вода рассыпается под конец,
и смотрит снаружи из птичьих глаз.

Слезятся очи у них ещё,
трамвай их ревёт, но беззвучно. Им
вино и грунт подаёт – вода –
как рыбакам и ещё живым.

И, обретая форму куста,
свобода стоит в лепетанье сих
птенцов, что блуждают внутри живота,
который им не дано простить.
(03/03/15)

* * *
Шары из пыли и угля
летят в земле [как будто «бля»
нам произносит их отец
что надувает, как гонец
себя дорогой до конца]
плывут в миноге. Из кольца,
из хоровода их идёт
им избранный из тьмы народ.
А с ним весна. Представь! – весна,
что катится в шарах угля
и дворник Вася Карапузов
лежит лицом кисельным в пузо
кошачьих отпрысков земли,
в чей спелый фрукт
мы лечь смогли,
надув её живот неспелый…
Так шарик, что парит во тьме,
возможно, вспомнит обо мне
(04/03/15)


* * *
Над преисподней – лёд, бумажный лёд
хрустит и говорит ночь напролёт,
ночь напролёт – из всяческих затей,
растет из человеческих костей.
Всё слишком человечное в аду –
что вероятно = я сюда сойду,
и лёд бумажный разгрызёт мой рот,
где конопля насквозь меня растёт.

Похоже слово наше – тоже ложь,
его не подобрать – попробуй шов
и кетгут, и крючки на вкус прожив,
ты попытаешься лёд этот перейти,
перерубить кайлом, хайлом, собой
и бабочкою с мёртвой головой,
ветеринаром на одной ноге
[с вороной и свободой в бороде].

Опишем всё исподнее как рай,
где кислород сочится через край
через вмороженный в бумагу синий лёд
которым только кровь от нас плывёт,
подобно кровле, Питеру во тьме,
что с Китежем войну ведёт на дне
козлиный дом проходит через дым –
что сделаем мы с ним, таким живым?

Куда мы поведём свои стада,
которые, не ведая стыда,
растут в садах овечьих и летят
среди пархатых этих медвежат
на улицу по имени меня –
одну из версий белых тупика,
ложатся вдоль огня, в бумажный лёд,
ощупывая тень свою, как ход?

Стада идут здесь, голые стада,
в подмену рая, слова, в имена –
на их знамёнах белые скворцы,
и двери, что скрипят на тельце их,
возможны, как за дверью пустота
которая [как лёд] сомкнёт уста
бумажные, в которых смерть течёт
надёжна и густа – как донник в мёд.

Пусть пастухи моих живых костей
в ночи шумят, в резине тополей,
и льются сквозь пергамент твёрдый снов –
пока подложный рай мой не готов

пока хрустит над преисподней лёд
мой псоголовый, будто милый кров.
я буду здесь в своих родных садах,
где прячет дерево в самом себе тесак.
(03/15)

;;;;;;; TYDYME

Андрею Пермякову

В лодке фабрики усталой –
тает снег, шагает правой
вдоль по досточке рабочий
между ледяных отточий.

Перед ним, в лице синицы,
горит атом серебристый,
и сучит ногой дитя,
ожидая сентября.

А за лодкой ходит некто –
будто убиенный Гектор
наконец пришёл в Тыдым,
где конечно все сгорим.

Загорелой своей кожей
семафоря рыбаку,
нас олень из тьмы тревожит.
Из солёного Баку

в лодку фабрики, что тает,
широко шагает снег,
и идёт, как алкогольный,
ледяной, как человек.
(06/03/15)  * Гектор в Тыдыме

* * *
О символах любви и смерти
воспой нам, снежная дуга.
Ты – дура, потому и осень
цветущей оспой пролегла,

И потому, когда тебя я,
немая дура, обниму –
не лепечи со мной о смерти,
когда по ней я протяну

железную, как гроб, дорогу
[на ней вагончики поставь!]  –
смотри, как едет тело к Богу
сквозь лес, похожий так на страх,

сквозь символы из шизанутых
и годных к новой строевой
живущих в доме серафимов
и херувимов на другой,

пересечённой [будто нет нас,
а только символы со дна
перерастают эту местность,
как ночь перерывает дня

колючую метель, где ёжик
с тобою дурковать летит,
и жалит, потому что может,
сосулек чёрные клыки,

что пахнут родиной, портвейном
и косяком, который смерть,
где хочется немного верить
и ненадолго умереть.
(03/2015)

* * *
Беспечный вечер, как последний,
идёт по следу и по краю,
щенком мелькая в щелях чашки,
которую я наблюдаю

здесь на столе, где я однажды
лежать с желтеющим лицом
пребуду, как воображала,
замкнув над осенью кольцо

из Пушкина и графомана,
из лошади и тройки пчёл –
как будто бы легла экрана
татуировка на плечо,

как будто смотришь новый эпос,
где я – холодный кинескоп
в непрекращающийся вечер,
который смотрит мне в лицо,

который облаком прикурен,
таскает души через дым,
в щенках, что оживут в отместку –
и в этом весь его мотив,

который горлом мокрым, вязким
озвучит тело на столе,
пока душа из спелой чашки
спешит осою на плече.
(07/03/15)

* * *
Империя грачей в конвертах снега
хохочет, умирая, как земля –
где рай похож на рай и одиноко
лежащий смех в парных спит калачах.
И одиноко дерево сквозь утро
растёт до ангела с фольгою в голове
и разбирает механизм, как чрево
что отразилось в разрывной воде
Пока докуришь эту папиросу –
роса початая поспеет отлететь
в свой напряженный и густой не отзвук,
но память, разрезающую смерть,
где сквозь порезы видишь, как гогочет
земля сквозь жабры жирные свои –
наверно отпустить меня не хочет,
краснея так, что птицы не видны.
(8/03/15)

* * *
Небо запекает полёт шмеля –
только успеешь вымолить «бля»,
ощутить ожог на плече неправом –
и вот уже справа полёт торчит,
как штопор, что в пробку воздуха вбит.

От такой прекрасной, как Бог, расправы –
остаётся четыре страницы лавы
и пустой – как посмертный человек – пашни
остальное, что в темноте, не страшно.

Испечёшь полёт, будто свой Воронеж,
и боится шмель, что его уронишь,
и слюной с малиной взорвётся грудь
у грачей, что воруют новый шанс уснуть.

Вот и весь ожог – насекомых право,
для дыханья ангелов сих оправа:
мандельштам мандельштаму – всегда воронеж
где - придумав плоть – из неё уходишь.
(9/03/15)

ПОСВЯЩЕНИЕ ЧЕЛЯБИНСКУ

Земли любовь раздвинула здесь ноги
пытается меня поцеловать,
объединить с тем Богом на пороге,
который задолбался меня ждать

в своём резном окошке, что не влезло
в понятье родины и всех её берёз,
в понятное земле сопротивленье, и зло,
что – непременно и моё.

Разверзлась хлябь, Челяба с вкусом цинка,
с  плотвою звезд в потьме пурги иной,
что отплывает где-то здесь, у цирка,
за полой и китайскою луной,

где я, пожалуй, жив ещё недолго,
хотя и охлаждён, как мясо, здесь
хотя и кожа, шитая упруго,
ползет и расползается под треск

идущего по льду, не по Миассу,
дышащего не воздухом - виной,
когда дождь исполняет водолаза –
роль, там, где спит пчелиный рой,

где снег, надрессированный до жути,
несётся в псарню, будто в пьяный лес,
порвать их лай на колдырей, чтоб мутны
их очи были,  и прекрасны, здесь,

где плакал пёс любой любого рода,
и чтобы, затекая в темный дождь,
в руке у пьяницы великая природа,
всё плавилась и плавилась на рот.
(10/03/15)

* * *
Так свет обречен проливаться
на плавный, как женщина, снег
обрезанный по форзацу,
который слабал человек
[и, что вероятно, мужчина
который, наверно, любил
весь свет и его дармовщину
и это ответное свил
гнездовье стрекозам и осам,
которые в чёрных кустах,
обугленных по морозу,
лежат у мимозы в руках,
которые свет заслоняют,
как женщину в полой руке,
и сами себя проливают,
как дождь отзеркаленный в снег].
Так ты, обречённый – на пару
с тоскою себя обрести –
стоишь на брегах насекомых
у женщины внятной реки.
(10/03/15)

* * *
Пока прекрасный выдох
пренебрегает мной
и ангельский утырок
кружится, как пустой,

надутый Богом шарик,
в котором спят коты
и точатся царапки
в кругах сквозной воды,

и, испытуя нежность
несносную мою,
вдыхает меня небо,
как хвойную осу,

и ангельский утырок
скользит с той стороны,
и в водомерок точки
сплавляются коньки –

держи, держи нас, воздух
на  нитке, как форель –
пока не станет поздно
нам пренебрегнуть ей.
(03/15)

* * *
В бессоннице лошади снится, что поле
по краю свернулось, как старый палас,
трагедией ворон пасётся на воле,
[свободы чураясь] плывёт стилем брасс

по снам лошадиным, где веки деревьев
шипят от природы своей закипев,
и пар переходит пустырник налево,
сметая на свет удивлённую смерть,

что снегом летит над слоённой пирогой
природы, что здесь – под сугробом – лежит,
успев ощутить то, что Бог здесь потрогал
её и приял свой бессмысленный стыд.

В бессоннице лошади, в черепе Блока,
где ворон укрыл своей славы ключи,
где отрок лицом отражает отлогим
то женщину, то от полётов ручьи –

лежит это поле, как март под Челябой,
по краю свернувшись у крови своей
[губой шевелит убогой, чебачьей] –
как будто не зная, что делает с ней.
(11/03/15)

* * *
Алексею Александрову

Слоенный мартовский пирог
прозрачный, как в деревне голод,
лежит дыханью поперёк –
где свет на зрение наколот –

окоченев внутри у рыб,
он здесь прохожий запоздавший.
Осенних птиц летят круги
из хора кабаков и пашни

в пирог дыхания, в овал
сиреневый, что твой Саратов
над в снег проваленной землёй –
что тоже будет виноватой.

И распрямляясь, как пескарь,
здесь встанет ангел придорожный,
чтобы бензин навзрыд листать
в снегах, теперь своих, подкожных.
(16/03/15)

МУМУ

Грядки обрастают чешуёй
птичьей – после зимней, жженой драчки.
приблудилась родина домой,
тычется, как пёс, своей собачьей

мордою - как ласточка кружит
у неё в лице ненастоящем
то ли пьянка, то ли чёрный стыд,
как младенчик голый и незрячий.

[Будто лошадь] Пушкин плачет здесь
и обходит Гадес, в тьме обходит:
то поднимет родину на вес,
то, как окуня, в гряде воды утопит,

где она русалочьим хвостом
подмигнёт из почвы, как из будки,
и затянет воздух узелком
в оспяной кадык у трясогузки.
(18/03/15)

ПОТРОШЕНИЕ РЫБЫ

Рыбу потрошим ли сон ли
покитайский нам толкуют..
глухари или поэты
с водочкой своей токуют

посредине пепелища,
с букварём как буратины,
носятся [почти стрекозы]
на краях у драной льдины,

у ворованного края
по щелям, по водным порам,
смысл впотьмы не различая
и почти что не готовы

к потрохам нерыбным, к водке,
к лодке смертной у причала -
и на утро вряд ли вспомнят
что им чайка прокричала,

как их муза потрошила
в мойке кухонной под краном,
и лицо потом зашила,
чтобы внутрь смотрела рана,

чтобы этот покитайский
изучали и молчали,
чтобы водочка и воды
рваной чайкою кивали.
(19/03/15)

НАТАШЕ

Не глаза и не платье,
а только змея
развернулась пращой,
чтобы стать перевода

отраженьем, причиной -
когда соскользнули с тебя
простыня и простуда,
что тоже от Бога.

вот и ты вдоль скользишь,
серебрится твоя
[тьмы возможно] душа
и две груди над нею

и горит тёплый ангел
совсем не дыша
и надеется, что
это я не сумею.

И пространство, что мне
сочинило черты,
или время, что мной
замолчит над тобою,

смотрят, как у тебя -
чуть пониже пупка -
разделилась душа
увеличившись вдвое.
(20/03/2015)

* * *
хлебников спит на руинах своих
светится куст [как вода] изнутри
и затихает несбывшийся ангел
прежде чем в горле печей догорит
этот упругий [не твой] какбысон
длится как ласточка то есть полёт
после её окончания - рот
у велимира растёт в будке кварца
можешь его не опасаться
это в пейзажи сии бутерброд
(21/03/2015)

* * *
Мир [похожий на войну]
гложет пальчик, как печенье
и [во всё нипочему]
он растёт стихотвореньем.

Милый, скромный мальчик мой,
что лежит на потном блюде –
изо всех своих стрекоз
он глядит, как эти люди

[по весне набросив лик
гумилёвского жирафа]
вынимают из войны
то, что ей отдать не жалко.

И невинные её
собираются осколки
в небо с черною рекой,
в лёд что дышит в её топке,

в рыб, похожих на пшено,
в теплой женщины затылок
в жар, что капает смолой
где оса, как медь, застыла

в свой чужой Еманжелинск
как мужик ещё помятый -
по дороге идёт свист:
идиотом и не пятым

мир, похожий на войну
в саранче чужой бумаги
принимает на губу
красной жидкости из фляги

и – пьянея не от слёз –
кровоточит будто вишня
изнутри родных берёз
так, что мальчику не видно.
(22/03/15)

LAUS STULTITIAE

И запаяв, как вдохновенье,
свою осмысленную жуть –
март опадает с диафрагмой
туда, где вовсе не заснуть,

не отвертеться, и по фене
не оглупеть, как Бог велит,
и, что понятно, перемену
как ящерку не уловить.

Свою желтеющую кожу
мы наблюдаем будто в нас
собрал немыслимый гербарий
весны - пустой пока – овал,

перебирает будто пальцем
он этот мертвенный альбом –
и говорит за жесть звенящим,
как лёд на ветках, языком.

И мы звеним ему ответно,
и, распадаясь в воробьёв,
пьём никотин и курим девок
холодным [с горло] словарём.
(23/03/15) *похвала глупости

* * * 
Негры-голуби в трубу
завернут слепой свой блик –
и смолой через губу
проливают свет, как снайпер,
умножая нервный тик,
и гуляет ржавый пальчик
бога в их больной груди.
Как остаток от щекотки
спит их тёмный механизм,
и скрипят в них шестерёнки,
и гудят в них провода,
и – втыкая в них иголки –
рвётся небо их сюда.
(24/03/15)

* * *
катая шарики погоды
среди готической породы

небесный пёс дрожит как шкура
под ним стоит моя фигура

и вопросительней полиций
грач клювом рыщет себе лица

найдёт коль кожи – их склюёт
шахтёрский совершив здесь ход

перегорает мёртвых стол
и удлиняет водный ствол

в смоле готической природы
дыханию оставив соты
(25/03/15)
* * *
он несёт киноплёнку в своём лице
удлиняется кадр, будто солнцестоянье
удлиняется тень на ещё один день
удивляется мир на одно окликанье

и снимая с меня этот гипсовый миф
он сминает стоп-кадры в густую тележку
и скользит мимо слайд изменяющий шрифт
словно был воскресенье
(30/03/15)

* * *
Земля ещё кипит внутри себя,
и мухи снега в животе её шуршат,

и изымаются наружу в пузырьках,
и обращаются, как хлорофилл, в утят

[точней в дыхание пернатое травы,
в котором мы с женой моей голы,

катаемся внутри у колеса
которое похоже на глаза,

кипение водоворота], но,
возможно, ровно все наоборот:

кипение, водоворот, глаза,
которые – похоже – колеса

качение внутрь нашей наготы,
которая взлетает из травы,

где утки обратились в хлорофилл,
и пузыри вовнутрь обращены,

в живот мушиный снега – от себя
внутри кипящая - лицом в золе земля.
(01/04/15)

ГОЛУБЬ

ножницы в гофрированном листе выдоха
режут карту, топографа, на двоих

* * *
Предположим, что эта вода
станет мокрой и жуткой,
как рождённый ребёнок,
который не хочет из тьмы
выходить в этот чёрный
столетний людской промежуток,
что возлёг словно ангел
среди всей своей пустоты.

Предположим, что эта вода
бегуном быть устанет
и, почти испарясь,
слепоту, как Гомер, изберёт,
в акушера воткнётся
размытыми оземь локтями
и сама по себе за собой
из себя, будто глас, истечёт.

И там станет солёною глиной,
холодной Россией,
и цветением полых садов,
что напомнят ей рай
и настанет цветение яблонь
и, что не просила
её тминная плоть,
заполнявшая небо по край.
(12/04/15)

БЕСТИАРИЙ

-1-
[Орфей]

Орфей в котором женщина, в которой
растёт он сном и, протекая внутрь
четвёртой мглой, сочится через поры,
чтобы её над светом развернуть.

Спускаясь в женщину, он чувствует её
смолу, что обжигает каплю кожи,
которую он ей преподаёт,
чтобы она вернула ему позже

вот эту ночь морскую, как звезда
и восьмеричную, как все пути обратно.
Ты понимаешь это? – если да, тогда
не двигайся, смотри – здесь всё не ладно:

здесь женщина, в которой спит Орфей,
не возвращается, поскольку не уходит,
но вышивает лишь мужчину на себе,
который [будто смерть] её не тронет,

но станет продолжением её,
дыханием её равносторонним. И если Боги
существуют, то они
застыли между ними на пороге.

-2-
[Черепаха]

Блуждая в быстроногой черепахе –
Ахилл её не спросит о себе –
проходит снег на сто шагов Элладу
но человека в той Элладе нет

проходит свет, да и ответ стекает
за черепаху, что плывёт во тьме
туда, за край, где смерть его моргает
Пиррисию, смирившему свой гнев.

и подмигнув, как будто щит Ахилла –
часть синема, цветёт [как кровь] здесь мгла
и, бабочкою став неторопливой,
зима встаёт водой в своих углах.

И плещется, как будто в колыбели,
спешащий всю её опередить,
Ахилл внутри у белой черепахи,
похожей на его кровавый щит.

-3-
[Конь] КОНИ ДИАМЕДА

Накормлен был он мясом человека
стоит, как яма, посредине тени
своей пятном, съедающим все тени
в губах у мрака. Впрочем, всё равно

он начинает скачку, приближаясь
к её началу – вновь наполовину –
почувствовав вину, длину и глину,
которые поил своим вином.

Как виноградная лоза несёт он выдох
проросший из войны, любви и праха,
что остаются в скотской его гриве,
что свита из лица, читай из страха

младенца, узнающего, что смертен,
как этот конь, что пожирает яму,
и яма из него на свет весь светит
и обнимает мiр, как Бога рану.

-4-
[Тибетская коза. Апсирт]
 
Так спешила Медея козу надоить
и подать тебе сыра в мокром доме своём
что – когда твою шкуру не решилась дошить –
только ты и она оставались вдвоём.

И, когда на заре, ей порубленный брат
отдавал тьме отца, чтобы шанс на побег
увеличился на три-четыре весла –
вместе с нею и ты оставляла свой брег.

Так драконы росли, поднимались вокруг
и твоя золотая проронила вину
коринфян научить заклинанию змей,
что от плача абсурда детей не спасут.

Так спешила Медея детей накормить
вытирала свои золотые соски
и коза ощущала неясный испуг
и ложились во круг из крови лепестки.

-5-
[Гидра]

И змея опадёт, будто осень в Итаку,
Пенелопа покинет свой раненый сад –
остров твой многостыден, смыкась во мраке,
уроборосы [время свершивши] спешат.

И змея поплывёт в середину июля
и возляжет листом под дождя пузырём,
и очертит здесь краба в окружностях пруда,
что блуждают в глотке от её хромосом.

Если будет Итака – то ты не поверишь
что ужи рассыпаются, будто песок,
где земля в их сосцы погружается грубо
подменяя их кровь на берёзовый сок.

-6-
[Кошка]

ты вспоминаешь дом, спускаясь
земле своей на все четыре
где ничего не ожидалось
но – приключилось

и вот когда свои четыре
лица ты погулять отпустишь
то здесь узнаешь все места –
где нас забудешь

возрадуйся челнам, где хлеб наш
растёт в тебе неторопливо
и лев чихает в саркофаге
водою свитом

-7-
[Лев]

Шут красоты, есть счастье над тобой.
Запаянное тьмой в кусты и дёрны
оно качает полой головой –
как будто силясь о тебе припомнить.

И всматриваясь в свой пшеничный шар,
ты сам становишься окружности превыше –
когда парашютистом быть устав,
ты зрение в огниво лёгких дышишь,

и продеваешь эту высоту
в игольное ушко, как будто гривой
запечатлён у времени во рту –
на счастье, что мерцает под оливой.

-8-
[Кролик]

Собаки, что след возьмут, войдут в лабиринт,
в который кроль своё распускает тело:
после первой на второй волне снежной горит,
но не оставляет гончим своим пепла.

Если его развернуть, то увидишь спазм
выдоха предпоследнего – словно правый
строит он из себя для себя лабиринт
где от охотников с ним остаётся гравий.

-9-
[Верблюд]

Рельеф, который потеряешь ты,
становится скелетом пустоты,
взрывной волной в чужом телеэфире
и глухотой песочной, где вода
рифмуется с породой никогда,
пока плывёшь ты в сжиженном эфире.

Своей воронкой встроен ты в пейзаж –
как будто воздух взят на карандаш
и сжат в твоё подобие пружины
бикфордовой, и если издали
в тебя посмотрит ангел – изнутри
тебе простит и камни, и причины.

Причалит небо в семь твоих плечей,
где кто-нибудь из местных басмачей
раскроет смех беззубый и печальный,
на воздусях висишь непрозреваем –
пока он – прирастает неким раем,
закрыт восьмым твоим, больным, плечом.

-10-
[Слон]

он здание стекла и камня
течёт с высокой речи гор
как вероятное преданье
несёт из эха литый хор

налево повернёшь проснувшись
и изморось пройдёт тебя
как страх его двадцатитонный
спрессованный в змеи кальян

и справа дождь кровоточивый
напоит глину и тоску
невероятного прилива
что прижимается к виску

-11-
[Орфей. Шакал]

Мордой в снеге Бог идёт,
рядом малый идиот,
следом белая тоска,
и смолённая доска
рассекает вдоль нору
в эту белую дыру.
Мордой в свете скачет Бог –

значит всё на оборот
человека записал,
стал весами и пропал,
и лохматою собачьей
плачет в паука, как в банку,
что здесь выросла, как дверь
на спиральном тростнике.

-12-
[Бабочка]

Вот тело в поцелуе протянув,
как будто встреча радостна до смерти,
лакает псом с её обеих рук
то молоко, то воздух бесконечный,

размолотый на облик новый свой
и на двоих что пали среди сада,
где каждого рыжеющий лобок –
воспоминанье о границах ада,

которые покинула она –
точнее он, оно – ещё верней: неважно,
когда она свободу ощутив
растёт в любовниках - ещё темно и влажно,

когда она протянута сквозь свет,
лишь нитью став от своего полёта,
и ни о чём уже не говорит,
поскольку это – не её забота.

-13-
[Пчела]

Вода запаяна в янтарь,
шевелит лапою мохнатой,
сменивши кров свой на озон –
летит в полёте небогатом.

И если здесь однажды дождь
прошьёт морозом древесину –
то ляжет кислород под нож,
который Бог уже откинул.

И вот по капле он растёт
и расцветает словно в сотый
последний раз, где в лицах пчёл
он продлеваем, как мёд в сотах.

-14-
[Утка]

Опережая скорбь звезды,
осока обретает ветер –
как будто бы внутри юлы
гнезда утяток быстротечных
распространяется полёт,
когда они ещё без тела
латают брешь меж там и тут
своею жизнею неспелой,
пока как яблоки лежат
в ручье, плывущем вместе с ними,
и изнутри его шуршат,
и солнышко грызут как вымя,
опережая скорбь звезды,
в даггеротипа впавши рамку
где их отец, как пух, парит
и слёзы слизывает мамка.

-15-
[Орфей]

Буксир, который на руке плывёт
вдруг стал рекой и речью, оборот
его перевернул, оставив водам
теперь земным, и гроб, как будто чёлн,
и Стенька рвёт его бумажный борт,
как будто приготовившийся к родам
внутри буксира оживёт пацан –
он умер здесь, теперь по головам
свистит, как соловей с других раёнов.

И песнь летит, перегружает борт:
всё больше там, всё меньше здесь, и рот
уже готов открыться и извергнуть
тебя, душа, уже не уронить –
ты протыкаешь плоть и режешь нить,
вязавшую тебя, как немоту с народом,
твоим, что остаётся в берегах,
пока душа твоя уже в бегах
и за буксиром следует в породах

И если ангел мир остановить
пытался здесь, как водомерку сшить
с прозрачным поражением – по водам
ты бьёщь веслом и отплываешь внутрь
где мы горим, переплавляя ртуть
и холода, которыми предстанем
с той стороны, и поражаясь здесь
останется в воде вся наша взвесь,
когда звездой мы вдоль буксира встанем.

-16-
[Спрут]

Земли китайский веер под водой,
раскрывший настежь в небо руконоги,
ты горизонт порежешь в тонкий хлеб.
И [в нёбе отразив твои пороги]

печальный рак дымится на угле,
где все углы хоть прочны, но прозрачны –
твоя душа горит, как желтый дом,
о малом, то есть самом настоящем,

почти что алигьерьевском, саду,
куда сойдя, плывёшь в своём плетенье –
то раскрываясь, будто бы бегун,
то замыкаясь, как стихотворенье.

Когда-нибудь и я в тебя сойду
(лет через пять – возможно, через восемь)
и прорасту сквозь твой кипящий зонт
и впалую волну, в которой осень

плывёт, подобие улова разобрав
на части две, сужаясь до пейзажа
что в радужке гнездо пробил себе
и ночь стоял – холодный, как поклажа.

-17-
[Медуза]

О, женщина земли ливийской,
которой выпадает жить
костяшка из морей и меди
как птаха, что в силках дрожит,

как обещанье материнства
или залог, что смерть придёт,
прядёшь коралловые нити,
но будет всё наоборот:

не там, где юные проходят
в твоих змеиных волосах
[чтоб конь, как скифы все бездонный,
котёнком пел в их нежных ртах]

не там, где – взяв до половины
в ладони часть своей вины –
окаменеешь, как пороги
постыдные, когда видны,

когда невидимое чудо
в стеблях своей крови несёшь
свернув своё лекарство жизни
в смертельной головы кусок

-18-
[Рак]

Вплавлен в дно и осьмилап –
смотрит в небо, как дурак,
спаян с оловом воды –
оду он поёт, сверлит

дыры в тёмной высоте –
как качель скрипит и, где
он кончается – шипит,
изменяясь, его вид.

Лопнет скорлупа его,
и души веретено
размотается сквозь свет,
что впадает в мокрый снег,

где лежит,
как буква о,
это больше
никого.

-19-
[Карп]

Чеканка медная воды,
что стала кожею живой,
плывёт среди себя самой,
и гул несёт в свои мосты,

как дерево растёт, средь жабр
перевернув ещё одну
свою страницу – на луну
ты смотришь словно дирижабль,

пересекающий Тибет –
тебе ли говорить со мной?
я сам такой же человек,
как ты – на сушу павший Ной.

я сам такой же, как и Ты:
как смертность развожу круги
тоски слепой над головой,
зажав в испанские тиски.

-20-
[Орфей. Зимородок]

жатва сходит с рук моих
будто зимородок с птицы
и гремит как будто мелочь
по карманам или лицам


и округлый словно сон
ангел забывая слово
оловянное как дождь
обжигается до клёва

-21-
[Сирены]

Эти камни ,что плывут за ним
в облаках из пены быстротечной,
изучают, как плавучий кедр
собран был из всех земных увечий.

Эти камни, что лежат среди
всех восьми небес у бегемота,
музыку просверлят изнутри,
где в левиафанах спит пехота.

и зола, что взломана водой,
катится, как сом [внутри кровавый],
где порезан хлеб мясной песком,
и плывёт вдоль берега без пары

-22-
[Голубь]

Войдешь в вираж пещеры, до полёта
полёт осуществив где нет пилота
и заводной ревёт аэродром,
срывая плоть твою до тьмы погон,

войдёшь, как дым с винта снимая стружку,
пещере оставляя кожи кружку,
из вулканической породы пропадая
[Помпеи здесь воспоминанье рая,

где сходит ангел и пророк в уста,
как местных этик и полей кустарь,
как человек свершившись наконец
уходит – остаётся лишь гонец,

портвейн, переходящий в кровь и хлеб до рвоты,
записанной, как клинопись  в субботе]
и семечки клюёт у магазина –
всё также порвана до пораженья – Зина.

-23-
[Павлин]

сотворенный первым он
в свет войдёт со всех сторон
бык его сопровождает
притворившийся дождём

и вглядевшись сквозь тебя
растворится, зренье для
до последнего предмета
с правом первого гвоздя,

на котором в зеркалах
ощутив посмертный крах
он висит как пот и звёзды
(то есть парус в существах)

несущественный пастух
между землянистых рук
держит мглу сосков коровы
как чудовище и плуг

-24-
[Ящерица]

Во мгле межсезонья, как ящерица в валуне
переваливается с боку на бок, с Богу во мне
в Бога, в котором природа растёт словно я,
переросло пятницу, как в семенах земля
перерастает свет / стыд больше и уже, чем ночь –
смотрится в щель темнота там, где смертельна точ-
ным словам, или же мы словно циркуль стоим /
над ящерицей валуна / светимся изнутри.

-25-
[Ибис]

в пёстром лице воды
он открывает рты –

все свои восемь крыл,
в которых почти серафим

память любовь к нему
того что стоит в тени

ивы на берегу
сможешь так протяни

то есть возьми его
частью своей руки

так провожает он
место где рыбаки

и на его голове
с рыбами спит смола

и выкипает смерть
поскольку воде мала

-26-
[Бык. Орфей]

До августа не спи – молчит селенье,
и дерева развернутый рулон
растёт как бык, на пастбище, в корове
пролив её телят – как молоко.

В кругу дождя стоит нарезанной бумагой,
глазами богоматери галдя,
пока по ним текут гемоглобин и влага,
и вероятно что – забавы для.

Бык слышит скрип цепей велосипедных
внутри телят своих и спелых птиц,
что вкрутят в механизм ручей бездомный,
который сохранил внутри их лиц

своё подобие, и растворяясь, волю
своей высокой кроны перебив,
посередине вспаханного поля
как бы Исус неизгнанный горит.
(26/03-12/05/15)


НЕОКЛАССИК

Открыть глаза не всякому дано –
приблизится растительность и дно
тобою станет – ёлкою, березой,
пустившим корни сквозь тебя крестом –
пока ты спишь на солнышке дроздом
с зажатой между цапками мимозой,

которая – безглазая – бежит
и, как зверёк под ветерком, дрожит
пока ты с белочкой своею в желтой клетке
мир обживаешь, обнимаешь баб,
и, лошадей к своим губам прижав,
стоишь на всякой тупиковой ветке.

И вырастает дерево в тебе –
как ангелы на всякой голытьбе,
перетирая жизнь до мягкой смерти,
ведут с поспешной Феней разговор,
как будто умирает старый вор
и там, за что положено, ответит.
(13/04/15)

* * *
волчок кружится – как бычок
точней окурок, что полёта
узнал всю суть пока сгорал
обочиной где шла пехота

пехота облачная шла
по краю встречи его с Богом
где в отражении весла
горела следом ей дорога

бычок кружился как дурак
в губах у выжатой сирени
что вызубрила их устав и –
тени.
(04/15)


* * *
Статичен  твой фотоаппарат,
любитель холодов, угрозы
прихода снега в тёплый март
из занебесной своей позы.

Спит человеческих певец
и давит виноградин нежных
ещё белеющую плоть.
Сугробов, как стада поспешных,

спит человеческий птенец
в кругу подводных своих сосен
и ходит по нему то лес,
то проходящие им лоси.

И у него, меж узких губ,
сочатся сны, как кровь по дёснам,
и лес растёт почти живой,
пока его вплетают в вёсла

свои пловцы и зимовать
летят сквозь кадр до половины
то чайки с неживым лицом,
то проводницы, что безвидны

растут посередине сна
из древесины и вагона,
и груди их за тьмой звенят
на тесных долгих перегонах.

О если б ты меня в своём
испуге смог на дне заметить
то был бы смазан этот слайд,
как свет, что выбит на олене,

переходящем вброд свой сон,
как бы охотников и стужу,
что связаны внутри его
как свет или – возможно – туже.

Идёт из фотографий снег
и падает в тебя сквозь веки:
он лёгкий так, как будто смерть
придёт навеки.
(20/04/15)

СКОРБНАЯ ПЕСНЬ

Мерцающий, как столб стоит Тыдым
внутри у живота семейства псовых
лакает от костров весенних дым
из листьев клёнов чёрных леденцовых.
чьи бубенцы звенят из живота,
который – мной взбугрившись – внутрь заплачет
почти заговорит (читай: простит),
что в мире этом ничего не значит.

Мерцающий ведром на глубине
Тыдым с моим лицом нечеловечьим
звенит в ключах у ангелов моих,
которых он собрал из всех увечий
моих, где непростимо и болит,
как будто бы себе противоречит,
когда в его попав водоворот,
в воронку исчезающего взгляда,
ты видишь ровно всё наоборот
стоя в раю, как бы в преддверье ада.

где ты лишь смена слайдов на стене
и пальчики твои семейства псовых
всё ковыряют ангелов в спине
Тыдыма, рая – этих трёхголовых
сажают на плечо своё, как птиц,
которые глазеют нами вниз,
как рыбаки на все свои уловы.
Прекрасное здесь место умирать
и говоря в колодец вертикальный
не рай в его анфасе опознать,
но стыд, с которым не бывает слада.

И свой Тыдым возьмёшь за поводок,
за паводок, как небо бесконечный,
ты с ним пойдешь, пойдешь через него –
хоть счастье это будет мукой вечной.
(21/04/15)

СУРГУЧ

Я запечатан сургучом
внутри плода, что спит в сирени,
где души катятся мячом
углами будущими тени.

Внутри у этого плода
светла молчаньем древесина,
и кровь моя в неё стекла
уже почти до половины.

Кто распечатает меня
в бутон что в бабочку врастает,
чтоб раскрутиться над огнем
и в сад растаять?
(04/15)
 
* * *
Сорока, что трещит внутри веранды,
как будто грек попавший из Эллады
в страну семи холмов, её базары
перекричать пытается до Бога,
однажды ты, сорока, жердью станешь –
скорей всего, совсем в иной поджизни –
что ж задержи дыхание в подбрюшье
пока принадлежишь трещотке схизмы.
(04/15)
* * *
Круги рисует отраженье,
от чайки оторвавшись вниз,
сидишь и ножками болтаешь,
как будто меж душой завис

и этим телом, что беспечно
всё смотрит бедной головой,
рыдает, плачу растворяясь,
невероятно надо мной.
(27/04/15)

* * *
В земле спит госпиталь пернатый,
в пелёнках дёрна и дерьма,
когда проходит над больными
в их плоть ужатая зима,

когда ужалит их печальный,
который ангелу сродни,
их головы внесёт в палаты,
чтоб там узнали их свои,

чтоб говорили этим страшным,
молчащим, птичьим языком,
который скрыт, как тёмной чашей,
прозрачным, словно язва,  ртом,

чтоб на губах у паровозов,
лежащих в недрах стрекозы,
стояли тени от мороза,
который дарит им бинты,

чтобы черёмуха над ними
глодала воздух с папирос,
и Бог стоял посередине
и непонятный, как вопрос,

и забивал в язык им гвозди
и говорил с собой из них:
мы в госпитале этом гости,
когда всем ангелам видны,

мы в госпитале этом зреем
и прозреваем от зимы,
в которой в воскресенье верим,
лежа в лице у темноты.
(26/04/15)

СУГОМАКСКАЯ МЕТАФИЗИКА. СПУСТЯ 7 ЛЕТ

Дмитрию Машарыгину

В микроскоп человека увидишь и, кажется, стужа
из тебя примеряет берет или новые мифы –
помнишь, как в Сугомак заходили по самую шею,
чтоб больше воды или неба с ним выпить?

Если помнишь, хоть помнить не можешь, приноси ко мне хлеба,
коробок стыдобы или крайнюю запись молитвы –
этот дождь пролетает чуть дальше от всякого неба
и к себе вяжет нас на свои вертикальные нитки.
(04/2015)

* * *
Теперь живём не опасаясь,
но с постоянством неживым,
с кровати до утра вставая,
не узнаём своей жены,

её живот уже бездетный,
её душой набухший плод,
который, в плоти её беглой,
всегда на миг лишь оживёт,

и в сны, как иней, распадаясь,
рисует плоти моей круг,
и страшно рядом начинаясь,
не обрывает длинный звук,

не останавливает время,
скорей во времени дрожит,
надеясь, что её цветенье
старения не удлинит,

и, вжав в царапины колени,
как будто свет прияв в себя,
она лежит на крае тени,
чуть отдалившись и, продля

моё в садах существованье,
где ангел жнёт, как снегопад,
мою тоску от расстоянья
к губам, как дудочку, прижав.
(25/04/15)

* * *
И угол, и угу твои, как будто Моцарт,
летят в открытый люк сокрытого лица,
где ходишь ты, собою не опознан,
но отражен, как птица у Отца.

Смотри же в отражение, смотри:
есть три музыки,  вероятно, три
мотива здесь поётся без конца,
когда мы в люк лица зовём отца,

когда с его дождивых тёплых лап
спадает наш, ему ненужный, прах,
и Моцарт, соблюдающий себя,
стоит, как уголь в животах огня.
(28/04/15)

ТЕХНОЛОГИЯ СНОВИДЕНИЯ

Ты изменяешься. Внутри –
архитектура и ладони,
остатки от твоих причин
и их агоний.

Диагонально агнец ты,
горизонтально ты Израиль,
и смотрит в нас из пустоты
кто не ударит.

С кем ты боролся там, в кустах,
в терновнике, как снег кустистом?
кого в воде ты опознал?
кем изменился?

Совсем не страшно плыть
внутри у этих женщин,
и ощущать, как жабры их
тебя калечат,

как белое лицо твоё
из сгустка соли
горит, почти что стрекоза,
супротив воли

воды, которой растворён,
но не разбужен –
сдираешь от ея засос,
который уже,

чем ангелов твоих крыла
и сны хитина
чудны и медны, словно рябь
из тьмы бесстыдны

где, присосавшись к тебе, сон
натуру жалит,
жалеет только о своём
и провожает,

как инженер, тебя в пейзаж,
что сделан в жажде,
как скважина – но не сюда
и не однажды.
(24/04/15)
* * *
Проснешься утром – дождь, как поминанье
дыры Венеции, воронкой во дворе
лежит – скорее, вдоль, а не продольно –
как будто он проснувшись в сентябре
не засыпал уже, не засыпал нас
горящих под росою и в земле.
И торф возьмёт нас в вымытые руки,
прижмёт к плечам и многим головам,
и первый ангел вострубит – о воле и
обо всём, по нашим головам
(12/05/2015)

* * *
Кочуют дыры и удоды
среди печали и природы,
как пихты или корабли –
внутри пичуги и коры –

кочуют в поиске укора,
и отколовшиеся от
их плоти плавают уроды,
срывая глупый её плод.

И плод сгорает в многой скорби
среди нестриженных ногтей,
и плачут ангелы и боги
в своих свернувшихся детей –

их смерть прекрасно или дико
лежит, как женщина дана,
в груди горящей антрацита
как лампочка напряжена.
(19/05/2015)

* * *
Смотришь в снегопад, а он – в тебя,
всё что происходит здесь – любя:
бабочки, цветенье, умиранье,
лошадей [незримых нам] камланье,
дым, который родина моя.

Смотришь в снегопад – не удаляясь
от его бесплотного лица –
всё, что происходит – наказанье,
удлиненье тени и меня,
и роса вязанок стрекозиных
на ладонях длинных у огня.

Смотришь в снегопад и, удивляясь
этой вишне, майский тёмный жук
удаляет смерть мою из сада
лапою щетинистой, как лук.
(24/05/15)

ARTE MORIENDI

От Бога отпадает птица,
лежит во тьмах, как бы волна –
еще поспела не разбиться
о неизменность валуна,

ещё успела нас увидеть –
лежащих на её снегу,
чей крутится внутри пропеллер,
как будто спит в нём кенгуру,

как будто бы меня обнимет,
когда я ей в ответ умру,
прижмёт к своей безвидной тени,
когда Отцу её верну.
(25/05/15)

* * *
трава что всматривалась в пятки
уже оплывшей темноты
спирально скрученной в разгадку
метели этой и звезды
трава лежала и смотрела
как мимо майские жуки
плыли осваивая тело
своё у яблочной реки
и как взлетала эта густо
посеянная стрекоза
и можно было безыскусно
молчать не за

* * *
Над тобою конус неба
разжимает два крыла
бабочке, с которой не был
он до самого утра.

И глаза, что отразились
у его тоски в лице,
шелестят под желтой липой,
где стоял он налегке,

и уводят, словно дудки
с чернозёма и холма,
где пастух стоит прозрачный,
словно мама и зима.

Он стоит совсем не жуткий
в спелой бабочки руке –
растворенный словно лунки
в человеке и реке.
(26/05/15)

*бабочки – глаза бога, присматривающего за нами

* * *
Есть три молитвы у меня:
одна из них, как гроздь – вина,
вторая – где благодарю
за данный стыд мне и вину,
и третья – радостна, как горе,
невероятная, как смерть,
звенит ключом твоих присутствий
и отпирает неба ветвь.
(05/15)

* * *
Вот вода, испугавшись, прижмётся ко мне –
как дыханием выдох вернуться обратно
всё пытается в горлышко полых костей –
словно свист винограда.

Вот воды этой ржавый птенец и гордец
разжимает со скрипом посмертную почву,
лабиринты её ощутив средь колец
своей плоти непрочной.

Вот вода, как зерно, местным стала вином
и свистит и зудит из ветвей и сороки,
заблуждается, чтобы прижаться ко мне
как царапина – мокнет.

А вины не бывает – пока здесь живёшь
и царапает горло птенец виноградный –
принимая и жизнь, и присмертность свои
как бы выдох из тени, почти как награду.
(27/05/2015)

* * *
Где-нибудь ни здесь и неприлично
глотку разгибая, как спираль,
мой скворец – подобен речи бычьей
и, скорей всего, такой же, враль.
Здесь же садовод из перегноя
смотрит, как в лорнет, земле в песок:
у него в руках, как Бог разводы
и такой же масляный висок.
У него под лейки дирижаблем
тоже ангел как сквозной – парит –
синий шмель и видимо о разном
на наречьях чистых говорит.
И меж них, в холодном промежутке,
протекают рыбы и июнь –
жизнь скворца рассечена, как плоскость
и растет меж жабр воды, как вьюн.
Где-нибудь ни здесь и неприлично
жизнь скворца дрожит на волоске,
шмель гудит, как Бог, всегда о личном –
садовод взлетает налегке.
(31/05/2015)

* * *
Чеширская улыбка стометровки
вдоль удаляет тело бегуна
и он стоит в самом себе не тонкий,
распухший словно родина слона.

А в центре у него, как у вокзала,
повисла люстра на гирлянде птиц
и слышен голос из её провала:
скорее в бег, как в зренье, обернись.

И сумерки из йода поднимаясь,
как кхтулху фхтанг и примут и простят,
когда он бег свой небесам доставит,
улыбку покидая, словно ад.
(01/06/2015)

* * *
Лист, разлинованный как ангел,
лежит, роняя хлорофилл –
под светом то со всем истает,
то соберётся из обид,

и мне лицо пройдёт иголкой,
перешивая тень мою,
и, как попутчик с верхней полки,
предложит пайку, как в раю.

И кто во мне зашевелится,
как будто обретаю вид,
и вдруг умрёт (читай: приснится –
тому, кто здесь со мною спит,

кто говорит со мной оленьим
своим [мерцающим] лицом,
где оставляем отраженье,
когда уйдём,

когда, нанизывая листья
на нити уточек, мальков –
неразличимы, словно ангел
уже таков.
(02/06/15)

* * *
Неумышленно дыханье
спрячет нас [к] себе в карман –
никому не наказанье,
состоящее из ран,

что в стрекоз сплелись гирлянды
в продырявленном боку
и болят по-человечьи.
В первый раз, когда смогу

ощутить своё дыханье,
как ангину и ожог,
уксус вынет из кармана
мой прекрасный эпилог,

где идя по спелым лужам
в белом венчике шмелей
собран, если был разрушен,
из печали и зверей,

из стеблей чужих дыханий,
что вошли в рот стрекозой
яблоком и местной стужей,
надкусившей мой покрой.
(03/06/2015)

* * *

Виктору Коврижному

Не здесь – просторно и легко,
хотя возможно высоко
в виске у бабочки моё
всеодиночество идёт.

«Нехорошо быть одному» –
её полёту повторю,
где отпадает плоть моя,
теперь есть, вероятно, я,

теперь есть он среди воды
и оставляет в нас следы,
пароли, явки, адреса,
сверкания от мертвеца,

отбытия мои в твоё.
Как скрип земли из берегов
ты, бабочка, лети, лети
как часть меня, себя, воды –

где непросторно высоко
свет плоти в свет земли идёт,
где в темноте слышны шлепки
по титьке ножевой воды,

и с бабочкой летит щенок
теперь со/всем не одинок.
(04/06/2015)

* * *
-1-
Только дольше садов, что проходят в пейзаже,
спит простуда – как птица в спиртовой глуби –

и выходят стада в преднамеренной саже,
как из порванной ангелом темной груди,

из ребёнка выходят, выводят из водных
и прижатых к брегам неприметных зверей:

ничего что и ты почти так происходишь
из похожих на воздух и птиц  пузырей.

Ничего что летишь, удлиняясь в полёте,
предстоя то ли пару, то ли небу без дна,

где заплатой летит мимо космоса рота
и висит – одинока для гласа – звезда.

-2-
Берег, что станет причиной воды
и потопа – в итоге  не стоит звезды…
И стоят деревянные люди в плотах
у берёз на плечах.

-3-
Нет нежности, а если есть она –
то вероятно, что с водой сопряжена –

снимает мяса мягкие куски,
живёт со мной внутри моей доски,

внутри, где вроде нету ничего
и, как зрачок из жабры у него,

торчит и дышит дерево воды –
вокруг плывут, спасая плоть, круги.
(09/06/2015)

* * *
Со свистом весёлым темнеет Урал –
подобно щеглу он себя мне солгал,
втыкая дождя и металла щекотку
стакану за щёки, он чувствует – ломки

из тьмы приближают дыханье и лошадь,
которая ада уже лишена
и [так же как он] светает
у дна.

[Гремит за кобылою связка из банок,
старух, херувимов и детских вязанок,
которыми станет, когда не наврёт
прыщавую смерть в которой идёт].
(10/06/15)

* * *
Как страшен суд на вкус –
в надколотом зрачке
воды скрывает ключ,
что вовсе здесь ничей,

ничей и никому –
задаром потому –
понятный, как и мне,
лищь Богу одному.

А он стоит со мной
[с любого из плечей]
и тычет пальцем в
неточность чертежей –

в глазах его – фольга,
внутри его – вода,
и ржавчина моя
кровавит изо рта.

Но никому ничей –
последний летний суд,
и судно из грачей
взлетает не вздохнуть.
(11/05/15)

* * *
Птица к себе приближается
из четырех сторон,
в колодце, как прах, собирается,
чтобы нести урон,

чтобы над всякой падалью
ангела произнести –
вот и скажи любой морде
тоже своё прости,

поскольку дощатое небо
спрятано кулаком –
здесь я стою как не был
чьим-то иным дураком.

Грач мой, почти что собранный,
с увечий клюёт пшено,
морды моей собачьей
облизывая всё дно.
(12/06/15)

АПОЛОГИЯ НЕВИННОСТИ

Н.

Мы все живём в посёлке, если что:
одни с врачом, другие на глубинах –
пока закрыта смерть в переучёт,
пока она ещё, считай, невинна,

пока лабает лето стрекоза
[ещё жирна, двоится, как краснуха],
пока ползет беременно лоза
и почве слепо протыкает брюхо,

пока во тьме начавшийся февраль
ещё всплывает в пузырях налимьих,
не понимая, что всё проиграл,
поскольку всё его нутро разлили,

в стаканы три-четыре мудака
внутри портвейна, как бы свиристели,
к которым смерть приходит (и легка,
как шарик, что запутался в сирени),

поскольку ты опять/всегда одна,
жуёшь снежки пернатые богато,
и есть в тебе такая глубина,
что кажется ты в ней невиновата,

что кажется и ангелы твои
гурьбою смотрят на тебя сквозь свист свой
и шевелят подобием руки –
немыслимо и, вероятно, быстро

распугивая местности, как рыб
что спят на дне и ловят через жабры
всё смерть твою красивую, как дверь,
плывущую внутри у дирижаблей,

скрипящую, как дерево, внутри
себя она пытаясь распрямиться,
живёт как шмель воды вдоль высоты,
и продолжает внутрь и вне двоиться,

пока я, сколотив себе коня
из мошкары и прочих бессловесных
стервоз и пьяниц, помню про тебя,
и падаю, как дождь, почти без веса.
(15/06/15)

* * *

Владу Семенцулу

Внутри, как ложка со слезами,
снаружи обрывной свинец –
живу-лежу я со слонами
среди годичных их колец –

плывут в них ангелы по кругу,
себе сокрыв глаза в пуху
младенческом – я это видел,
а ты – ни ху,

Я видел это и исправил
шмелей чужой велосипед –
дуга гудела, плотник правил
пейзаж, что спет,

и женщины, что нас носили
внутри холодных животов,
то, что родились, нам простили
когда их ров

мы покидали и курлыкал
взошедший, словно яма, лес
и ангел наши ложки видел –
вслед зренью утерявши вес.
(13/05/2015)

ЛИЦО

Нацарапав вьюгу, как бобо
детское на прахе, я не бо-
юсь или не стряхиваю страх
слов непрочный, что с меня устал.

Вот замкни олбанский мой язык –
будем с журавлями в вёдрах жить,
мордами в колодцах, где звезда
нам горит – и то не навсегда,

а протянешь страх свой до неё –
прах слетит и больше никого –
лишь лицо одно вокруг во тьме,
будто бы придумало тебе

это всепрекрасное бобо
и царапину, где бабочка её.
(17/06/2015)

* * *
Земля не страшна, но испуг её
мы открываем в себе – причём
здесь наша смерть, если тверди нет? –
спросишь, ключом ковыряя ветвь,

воздуха, что среди вдохов твоих
спит по воловьи, свернувшись в чих
или в морзянку воды с водой
которых вспугнул и обрезал рой

из водомерок и чёрных пчёл,
сожженных светом дотла – уволь
эту окрестность, разметив лес
из мертвецов, что мерцают здесь,

и – по спирали покинув страх –
в живот земляной из себя спешат.
порхают как светляки стороны,
где мы покамест им не видны,

где мы не видны другим небесам
и почве своей, а душа твоя
смотрит испуг свой, закрыв глаза –
бабочкой, что окончанье рта.
(18/06/2015)

* * *
Всё становится прозрачным,
если отмиранье ты
начинаешь, выдыхая свой/не свой
корявый мир.

Всё становится ребёнком,
тёплым садом и – водой
распрямляешься негромко
меж Миассом и Турой,

Всё становится зефиром,
мятною травой в устах,
отголосками эфира,
заблуждёнными в углах.

Всё становится прозрачным,
но стеклом, в котором ты
умиранием оплачен,
[как] колодцы и цветы.

И – пройдя до половины
смерть свою – из полой тьмы
катишься – как будто мячик,
чьи черты теперь честны.
(19/06/2015)

* * *
Не душа идёт на нет –
но земля предстанет ниже
географии своей, где картограф
свет нанижет

на её картонных птиц
что сидят и смотрят звонко,
как закончится ответ –
будто в них проходит кромка,

будто в них межа скользит
между облаком и тенью
в толчее воды дрожит
стаей рыбной под сиренью

и, припасши голый дар свой,
небо всходит из земли –
будто дольше будет дальше,
страньше пашни, где свои.
(20/06/2015)

* * *
Послушный, словно листопад,
за ангелом влетает ад,
шевелит камень и постель,
за ним вползает в дом метель,

перебирает дудки труп –
как женщину то там, то тут –
и прибирает листопад
дом [гол и одинок, как ад].
 (21/06/2015)

* * *
Не бывает запретных руин из дождя –
среди каменных гнёзд и птенцов говоря,

я забыл не тебя, но твой огненный сад,
чтобы птиц сих не помнить, возвращаясь назад

как они возвращались, образуя дыру
в тёплой скважине снов, что висят на ветру

и звенят из бубенчиков снега внутри
как вода, что гулит – будто в ней снегири,

будто в ней от руины остался лишь я
или тело, что всё состоит из меня,

как случайный щенок у дощатой реки,
что не стоит обрушенной небом тоски,

а посмотришь наверх и в колодезный дождь
отверзается дверь – и похожа на нож.

в каждой щепке её обитают птенцы
с головою щенковой июньской росы.
(22/06/2015)

* * *

Сергею Ивкину

Там, где тяжелая вода
клонится головою
в рыбачьи сети, никогда
не плыли мы с тобою,

но сохраняли тишину
внутри её воронок,
где опрокинутая соль
плывёт сквозь свет поломок

тяжёлых нами, как длина
воды из рыбной сетки.
А что вина? не тяжела –
поскольку не ответить

пока не станешь рыбой ты
и хлебом на пригорке,
когда воды две головы
растут из землеройки,

там, где [тяжёлый самый] свет
в мои сочится плечи
с сетей рыбацких и горчит,
и сад подземный лечит,

откуда машет мне рукой
моя на свет обида,
как ящерки пустой ковчег,
что из воды им сшита.

Однажды в реку мы сойдём,
как бы с ума – нестрашно,
и станет легкими вода
что будет нам неважно.

И обретет нас этот сад,
и обретет свой конус
[теперь обратный] тишины
невероятный голос.
 
(23/06/2015)

ИМИТАЦИЯ РАЯ

Александру Поповскому

Красиво так звучит Еманжелинск –
почти земля, что за пчелой летит,
что всходит Богом из его глубин,
где он по-человечески один.

Теперь уже он здесь не одинок,
но узок – если встанешь на порог
то станешь дверью и вахтёром – чай,
не чаял ты того? давай – прощай,

красивый этот, как жужжанье птиц,
где Бог вдоль состоит из наших лиц
и щурится – как будто вновь на свет
попал, как дырка, брошенная в степь,

и возведённая, как ангела провал,
которого никто здесь не искал,
которого невидимый скелет
нам вероятно что мешает умереть

от счастья здесь родиться – в смысле в рой
его войти. Ты книгу здесь закрой
и расскажи, как плакала вода,
что жизнь дана, увы, нам навсегда,

что повод есть ей плакать, что в тоске
она не уподоблена себе,
царапками всё трёт свои глаза
чтоб наконец-то протекла река,

но вертикальный взгляд свой позабыв
пчела сквозь тень свою в дыре летит
и лижет пальцы, как Еманжелинск,
и раздаёт, как милостыню, визг

пилы, что циркулирует, как кровь
и – даже страшно повторить – любовь
которая качается внутри
качели этой – снова повтори,

что здание напротив – это рай,
что пёс кирпичный [сколько не играй]
всех ангелов приносит на слюне
в Еманжелинск, а далее – везде.
(24/06/2015)

* вообще это забавно -  Саша Поповский, если я не ошибаюсь, живёт в Коркино – но прочно связан у меня с Еманжелинском, так что то, что есть – то есть.   


ДРУГОЙ САД

Екатерине Симоновой

вот она пустота,
украденная тобой
из сада, чья часть чиста
[читай сметена метлой,

иглою неторопливой
зашита в изнанке] – здесь
возможно остановиться,
но это неправда – есть

то, что тобой оставлено
на половине той,
вымарано, исправлено –
будто ходил другой

[и однорукий] ангел
кошачьих касался губ
всей пустоты поправленной –
лапочка, душегуб.

Вот ты проходишь берегом
завтра, затем – в никуда:
Нижний теперь как берег нам,
Катеринбург – беда.

Только Глафира с чаем,
Леночка и ЕТи –
ну а язык обезглавеный
нипочему простит.

Сад, что идёт [тобою
внутри] своих пирамид,
как слайд бытия мерцает
и свой изменяет вид.
(25/06/2015)

СЫСЕРТЬ

Алексею Сальникову

Снегопад тысячеглазый
[босоглазый и косой]
переходит тьму два раза,
шелестя шестой ногой.

Косит воздух и направо
песню водит, с поводком
повода теперь не надо,
и летит над небом клён.

- Древо жизни, древо жизни!» -
голубь там или птенец?
Нёбо сводится к отчизне,
где идёт [тебя] конец,

где прядёт из снегопада
тот, что к нам из тьмы грядёт
с белым венчиком из ада –
в смысле с крыльями из роз,

и, когда нас всех докурит
здесь балканская звезда,
стрекоза в лицо убудет –
без остатка, навсегда.

И сидит Бажов в Сысерти,
крутит в слайдах из потьмы
жизнь, что состоит из смерти,
свет, что – вид из темноты,

где войдёт в любую ранку
этот спелый снегопад
ранено на свет упавший,
дереву клыки разжать.
(27/06/2015)

***
Неважно что за человек
в тебе моргает из под век –
тяжёл не век, но слог его,
когда особенно того,

когда особенно сейчас,
когда заходит в небо дом
и тёмен знак в его устах
горит почти что как окно,

когда неважный человек,
как в мышеловке из дождя,
играет в пекаря свой век
на облако, что в нём, галдя,

когда особенная тень
жены лежит повдоль его,
как знак грядущих перемен,
когда не будет никого.
(28/06/2015)

* * *
Ожоги сна, когда его покинешь,
горят и светятся как голуби. в плечах
они читают свёрнутый свой свиток,
запутавшийся в кодах и ключах.

И фосфор их горит [почти пылает],
где – будучи прочитанным – исчез
не Бог, но след его, который крайний
почти всегда, и здесь теряет вес

[как дверь] глядящий. Свёрнутый в воронку
стоит он, в первый воздух из утра
снимает пенку, то есть фотоплёнку,
которую из тьмы чужой в долг взял,

в рулон её он сматывает сети,
в силки словесные уловленных пустот
и пропусков – ты это всё заметил,
но не закончил? – так пчела из сот

выглядывает дверь не закупорив,
став пробкою, летящею к земле,
и сон глядит свой сон с пчелиным брюшком
где ты растёшь золою на золе.
(29/06/2015)

* * *
И нестерпимый свет,
что замерзает в лёд,
внезапно в дом – как рой –
за рыбою войдёт,

и восемь своих крыл
[как стрекоза] в тебя
возложит – из воды
твой ангел, не любя.

И входит без ключа
в тебя нетвёрдый свет,
и ты уже меняешь,
как стрекоза, свой цвет,

и рой летит с тобой
внутри смешной крови,
где нетерпима плоть
[попробуй, улови!

её последний клик
по клавише себя]
и ты уходишь вновь
сужаясь в не дыша.
(06/2015)

ЭСХИЛ

Тень – тяжба света и лица,
что снова тащат в небеса,
топорно воздух приоткрыв,
Отца – ещё точнее крик
его, и стая чаек вкруг
встаёт лицом в Отца, где вдруг
он растворяется, как дверь
для насекомых и зверей

Не небо пасмурно – игры
игла где ангел поспешил
сновать меж тканью и душой,
что в электрический запой
впадают словно в перерыв,
себя распаду приоткрыв,
сквозь слова сказанного жуть,
где больше точно не уснуть.

Так плыл сентябрь из половин
расколотых – Отец един
стоял и плакал надо мной
своей кленовою стопой.
(30/06/2015)


ЛЖЕКЛАССИЦИЗМ

На тёмном поле бабочка летит
в своей воде, где камень ей свистит:
– ты будешь жить, ты будешь шить меня,
вокруг меня расти и на корнях
моих оставишь память и нору,
не больно умирая на лету.

И в тёмной бабочке спит камень на полях,
преодолев подводный её мрак,
он видит, как внутри она плывёт,
и завершает устный перевод,
и слово разгорается как страх:
– сомкни уста, не говори, не так

На тёмном поле – пена и слюна,
которыми расплавлена спина
у бабочки что спит в своих камнях
и держит смерть мою в своих крылах
становится то плотной, то пустой,
то поделённой  на два. Так иной

ты ведаешь от жизни холодок,
где мы - калитка, через нас другой
проходит наизусть сквозь тьму и поле,
что ей поделены на смерть и волю.
(30/06/2015)

* * *

Андрею Таврову

Дудка светлая, июнь,
завершаешься пичугой –
человека пройден круг
неспасительный испуга.

Дудка, светлая в цвету,
переменчивей мелодий
всех своих, стоит в меду
несвершившейся погоды.

Вот угодья все твои,
вот охота и гнездовье,
вот твой выдох, вот мой штрих
тела, что совсем условно.

Безусловный звук во рту
у синицы или капли –
спишь и зреешь, как зерно,
дудка белая, как цапля.
(06/2015)

КУВШИН БРАДОБРЕЯ

Ульяне Чиняевой

-1-
небо, что шумит в кувшине,
с переломами внутри
– се душа из мышеловки
снега нежного дрожит

всё – душа, и столь же рядом
и смыкается в речей
лики, лица и в пернатой
связке неба от ключей

се твоё же отраженье –
что вода в себя взяла
плоти слабой пораженье
как бескрайняя жена

-2-
так ли пыжик успокоен?
так ли снится им вода? –
и потоп необездолен,
но отпизжен – это да.

подходи к своей Фонтанке,
где оторванным лицом
вслед бежит в любой Каштанке
на Садовое кольцо.

не беда, что километров,
вероятно, здесь шестьсот
всё равно нам надо бегать –
пусть оторванным лицом.

-3-
Воздух порист и высок –
над тобой парит в хаосе
если бы ты жил в Лаосе
то повесился б чуток.

Чуток дождь и болен страшно –
На народ идёт водой.
То, что вол вспахал не важно
Он в бинтах и с головой

голою сидит снаружи
от космических огней,
а вокруг порхает стужа –
будто мёртвый брадобрей

Брадобрей заходит в нолик,
как классический чужак,
воздух пористый высокий
врос в его пустой пиджак.

- если Бог ожил в Лаосе,
значит мне туда! Туда!
Кислород уходит скорый,
чудный словно борода.

-4-
если мы разучимся плакать
если оплавимся [так] по краям
если не яма то мотыльками
смерть мотылькам

если рыжеет от страха лисица
всё растерять [кожи лету раздать]
если печенье поломано леты
не переждать

если по холоду ходит кромешный
клён что внутри у зренья стоит
если не мор то мотыльками
мимо летит
(07/2015)

* * *
Ну что сказать тебе ещё? –
здесь из таких, как я, чащоб
не выбраться и не спастись…
хотя возможно – что ж, простись
в значении – прости меня,
мой зверь, моя [как мир] жена,
твой Лазарь ходит по земле
обугливаясь внутрь и вне
и вот его летит душа
что оставляет? – ни шиша.
Теперь уже не там, не здесь
растёт его прозрачный лес.

* * *
…где влага протянула руку
в твоё уснувшее лицо,
а ты почуял пахнут руки
семейством псовых у отцов,

а ты увидел эти осы –
одни глаголы из детей,
которые косой сон скосит,
как брадобрей,

чьё деревянное теченье
хохочет тёмное дитя
и вешает на гвоздь порога
чтобы – продля –

его – остановиться дальше,
чем влаги стыд в твоих вещах,
чуть далее, чем сон, чуть дальше,
чем пахнут руки басмача,

где ты увидел эти осы,
что пузырятся на лице –
ещё совсем, совсем не осень,
не о отце.
(01/07/2015)

УСПЕНИЕ

Подбородки мужчин
и покойников ваших близки –
будто те и другие оглохли
или ломит виски

алкоголь, но не их,
будто в них проступает тоска –
та, что долгий июль
проживала с иной стороны у ростка,

у кленовой доски,
что лежит, где сужается снег,
подбородок объявши надолго,
словно к Богу просвет.
(02/07/2015)

* * *
А дождь, который вход за дождь,
а вовсе не вода,
опять закинул в воздух дрожь,
где круг бежит меня,
меня вокруг спешит в чугун,
бежит среди камней,
средь мертвецов моих спешит,
бежит среди друзей,
которым не был другом я,
которых не простил,
которых дождь или трамвай
когда-нибудь убил,
которых я забыл, как вдох
и выдох или спирт,
которых мякишем земли
однажды закусил.
И смотрит дождь через губу
на тело моих слов,
которые насквозь идут
сквозь трубки мертвяков,
которые теперь вода
и потому легки,
которые, как провода,
лежат в винтах тоски,
которые, как пузыри
ожогов или сот,
бегут, средь ос без головы,
стеречь из тьмы осот,
всеодиночество моё
они идут беречь,
чтоб из воды собрать меня
а тело моё сжечь.
(03/07/2015)

* * *
Рай непрозрачен, что ни говори,
и ангелы из мяса и крови,
и Бог стоит под камнем и в камнях,
в горячей птичьей плоти номерах

Бог выкипает тихо и свистит,
и входит в дом из стай небесных крыш
ну что молчишь? ну что же ты молчишь –
всегда, когда со мною говоришь?

Рай непрозрачен в чайке на холме
посередине озера и вне
его трещотки – щепки, кожа, тьма
и сад, который не имеет дна

и ливень окровавленный течёт
налево справа и обратно – в рот
где рай – и дщерь и сын, и мокрый дух,
что осам местным не даёт вздремнуть.
(06-07/2015)

* * *

Н.

Здесь шмели собирались, уходили по трое
через волны травы и бетонный раствор,
где кипел полу-воздух, сместившийся к вою,
пограничный, как мальчик перенюхавший бор.

Здесь шмели высыхали, звеня в погремушках,
собирали на память две подлых воды,
и несли на своих истончившихся тушках
от дыхания девочек голых следы.

Но и ты не стареешь, спустившись к оврагу,
будто сеть ты закинула в новый Аид
и вот-вот распадёшься на жажду и влагу –
в смысле, как фалерист, на собранье обид,

на собранье вещей, что оставишь в комодах,
что ты скинешь, как шмель свою шкурку в кусты,
где поднимется мёд, что не спрятан был в сотах
но сгущался в паренье кипящей pizdы.

где я снова не мальчик, не отрок, не сын твой –
насекомое, что твой прикусит живот,
от звезды до звезды проведёт и надышит
свою вечность в текущий тобой оборот,

где шмели собирались в ребёнков, в котомки,
в вещевые мешки из июльской росы,
как герои почти что (читай, как подонки),
из под смерти своей бесконечной косы.
(04/07/2015)


* * *
Что может быть прозрачней
покойника лица,
который – словно яблоня –
лежит среди отца,

в поминках этих яблочных
что катятся внутри
у скатерти, сквозь скатерти
внутри у пустоты.

Смотри, что у покойника
за ангелы в лице,
когда водою брошенный
плывёт он на крыльце,

как поплавок с поклевками
и жёлтоглазый язь,
как дурачок покоцанный
и потемневший вяз.

Над ним, вдали от ужаса,
лишь лошади и тьма
и уточкой пружина
внутри напряжена –

её, как ключ, потрогает
пернатый наш дружок
и перейдёт калитку,
в которой спит ожог

от встречи что обещана
и вложена в отца,
как яблоко и женщина
с попыткою лица.

Что может быть прозрачнее
покойника? - [лежит]
в значенье убывая
не нами говорит.
(05/07/2015)


* * *
И поражения подарок
из камня воздухом в руке
разжатой стал, своё гнездовье
не покидающим нигде,
в стране обратной нашим лицам –
он в хворосте и хворотьбе,
в монашестве возвеселился
и в крошках спит на бороде,
он водоносом стал, синицей,
что хлеб вкушает от руки,
когда сгорают наши лица
внутри покинутой тоски.
На половине непечатной –
стою оживший и другой,
и поражения подарок
держу разжатою рукой.
(06/07/15)

* * *
Лошади и люди, и ослы
в свет от севера, которым я хожу,
непохожие на нас качнут весы –
руки их и губы – нахожу,

трогаю наощупь их и дно
боженьки, который в них живой
ходит по окружности, одно
раздвоив под белою рукой,

мы теперь, возможно, карандаш
у тебя в протянутой реке –
пьём портвейн и кислород, что дашь,
оставаясь рядом вдалеке.
(07/07/2015)

* * *

Александру Павлову

Нитка синяя от неба
провисает надо мной,
среди ангельских повесток,
с перекошенной рукой –
словно будущим потопом
воздух полон и горяч
и сверкает полым оком
слова ворон или грач.
- я недолго здесь побуду,
поболтаю и умру
вертикальный и нескорый
в ниток синих стрекозу.
(08/07/15)

* * *
В Челябинске живут лишь мертвецы
- похоже на обиду, но не точно –
и потому я вижу, что отцы в графе отец
поставят длинный прочерк.

Всё прочее – не прочее, но я
его забыл – теперь поодиночке
с той стороны вышагивают в ряд
от их теней распавшиеся точки.

Они летят из прописи косой
в столбах воды, что в стали вертикальной
жила [но время некое], росой
не посещала их, оставшись раем.

В Челябе рота красного вина
(скорей вины, ускоренной на трое)
скользит как щрифт – от пробки пелена
спадает внутрь, принадлежа лишь боли.

И на воде стоит весёлый холм,
обёрнутый, как звуком, местной тайной –
что кинул он в Челябинске родном
и в дочери своей пирамидальной?

Куда ходил он? По какой тропе
искал не ос – а их горбатый голос?
нашёл ли челядь, и живых себе?
или, возможно, что и плакать поздно?

В Челябинске стоишь средь мертвецов,
к своей груди их прижимаешь нежно,
не подменяя – заменив – отцов,
как бы лицо, само собой, конечно…
(07/2015)

ОДА ВО СЛАВУ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Щербатый охранитель всех от нас,
посередине сей литературы –
летит в холмах, как вол и овцепас,
следя с конструкций, то есть корректуры:
архитектуру, инженерию, припас
не боевой – словарный. С тёмной дури
пускает пчёл, шмелей, стрекоз земных –
конечно, ангелов с лицом сквозной собаки,
которые, как штопор, не слышны –
пока словесной не случилось драки.

Вот сапоги отмыты от него
и глины, в нашей коже состоящей –
он смотрит: вроде больше никого
в нас не осталось – повторись не в чаще,
мгновенье, в наворованном свету,
который невозможно настоящий,
который не изловишь на лету,
не принесёшь в гнездо. Теперь всё чаще
в нас смотрит Бог, прозрачней кислород,
и слово, как могила нам, всё кратче.

Светает, я хотел сказать – прости,
но получил – простись, проспись, пройдись вдоль
удоли языка, который нас
сумел избыть, молчанье нами выбрал.
Мы научились сладостно молчать
и энтропию состригать, как ногти,
и уходить, как бы трамвай сквозь Чад,
который озеро, поскольку одинокий
трамвай – несмертен – мчится сквозь него,
прохожим всем размалывая ноги.

Поскольку ночь надёжно высока,
поскольку Бог не спит над головами,
поскольку смерть уходит не одна,
а, вероятно, только вместе с нами,
поскольку ужас – это мелкий бес,
так собачонка в сельском балагане,
которая имеет некий вес
пока не пугана портвейном и слогами –
когда уже обрушена с небес
зиждителем, а вовсе не богами,

поскольку остаёшься ты один,
когда свои рассматриваешь крохи,
забытые гостями на столе,
ушедшими на выдохе – не вдохе –
так плачет в них поэзия, язык,
и мчится прочь, в Сибирь мою, на волке –
ты всё звенишь, как яблонь бубенцы,
в каком-нибудь ненайденном пророке,
словесность, столь похожая на смерть,
что понимаешь – мы не одиноки,
(07/2015)
 
* * *
Аист заходит шурша, как дождь
[от дождя прока мало – только снотворный] –
дождь и морфей – имя одно
бьётся о дно опустевшей купели.
Спой меня, дождь – я похож на июль,
на бочку с водой, где водомерка
свила гнездо от, а не до,
хлопает голоса полая дверка.
Был голосом я, а теперь без него
в дождь прорастаю – особо в июле
там где шуршат аисты мам
и в пузырях долгожданных ликуют.
(9/07/15)

ОТМОРОЗОК

Где воздух спит за тридевять времён,
безграмотный, как осень спозаранку –
здесь холод заползает под ожог,
чтоб вывернуть словарь мой наизнанку.
Всё приключилось – кажется щелчок
от комариных крыльев все пейзажи
собой замылил – славен дурачок,
поэт пархатый, воробьём из сажи,
он выглянет – как будто бы волчок,
запущенный по времени однажды:
единожды успею вам соврать –
а он уже ощерит свою пасть,
и опадёт, как сон от анальгина,
в котором будет больно, но не видно,
и, кажется – возможно, умирать.
Не выдох, а отрывок от него,
повиснет изнутри у красной птицы –
и обретёт ранет чужой, снегирь,
торчащий из грудей моей синицы.
(10/07/15)

* * *
Смотри на свет – на что ещё смотреть,
когда тебе не протянуть и треть
ладони соболиной своей в узел,
в котором темнота и слепота
равны длине охотника, силка,
что по макетам скроен местной стужи?

Смотри, как тень от них в чужой мороз
с оленем разноглазым вдоль плывёт,
когда уже ты никому не нужен,
когда насквозь тебя метёт листва,
и свет, что покидает рыбака,
в тебя уложен, как поклажа – сужен.

Возьми теперь любой даггеротип –
там (отражаясь) от себя летит
твоё (изображение), как птаха
тебя в иной язык переведя.
смотри в лицо (но чьё?..), как дверь скользя
в двоих садах, в чей говор ты опушен.
(15/07/15)

ДЫХАТЕЛЬНАЯ ГИМНАСТИКА ДЛЯ СНОВИДЕНИЙ
Опыты

Как негативом – сон заворожённый   
стоит и хнычет – словно обожженный,
как крынка полнится и птицами кипит,
и вдоль причала [словно бинт] лежит,
как снега стая с тёмной головою
во тьме трубы, в которой он свистит.

И вот сужается до горизонта кадр,
и темноте теснее среди жабр
летящем в птахе небе вертикальном,
которое косарь с травою сжал
до черно-белых – так как будто мал
был ангел – снега в небе заиканий.

Вот выдохни себя скорей, сынок –
здесь вероятней выдох а не вдох
ты – пар от лиц, стоящих между лодок,
ты был невероятно смел и лёгок,
когда внутрь лёгких пчёл рой зашивал
на нитки их полёта – без иголок,

на голос триединый, как овал.
И день, что начинается на беглый,
перед тобой почти как Бог вставал,
и этот день всегда был только первый,
един, как ангел и его провал,
и шли на свет его – в кровь – пионеры

и каждый третий в них был интервал,
чьё чтение похоже не на нервы –
на камень хлеба, что вину призвал,
и каждый чёрный был почти что девой
которую свет в рёбра свои сжал,
вдруг уплотнившись в снег и след на снеге,

где птичьи мельницы дыханья Бог взломал.
(21/07/2015)


* * *
сказавший фразу умереть
за ней почти прозрачным
летит спеша договорить
своё теперь иначе
своё теперь совсем своё
ничьё (читай, как плачет
печальный образ над тобой
и капает как мячик)
(07/2015)

* * *
Узелок дыхания на память,
что аорта синяя стаит -
в теле восстающая, как пламя
от стола до самой, где сгорит

птица под жасминовой корою –
языком неместным говорит,
сом из тени вырастает водным небом,
что склюют колодцы-журавли.

У тебя теперь одна забава –
двух мальков в стволах их уловить,
ни о ком у памяти оправа
из очей фасеточных фонит.
(07/2015)

ПАПОРОТНИК

Треск листопада, что из тьмы галдит,
в птенца сужаясь, сквозь тебя летит
трещоткой, погремухой, фонарём
на место, что недо-назвав, умрём,

где свет, покинув мякоть скорлупы,
как косточка взорвётся сквозь кусты,
и – наблюдая страшный снегопад –
минуем мы тоннелей длинный страх.

Кого ещё нам надо наблюдать,
когда и бабочка, покинув свой устав,
спешит за пепел, что был спрошен здесь,
лесам внизу вернув свой тёмный вес? –

её тоска похожа на меня,
который на руке её подняв,
спешит увидеть Бога сквозь дыру,
которая обёрнута в трубу

из смертности её – пока пилот
сквозь листопад её в руке несёт –
сужаясь в свет, горит по краю и –
галдят из тьмы прозрачные следы.
(03/08/15)

ЖМУРКИ

Алексею Сомову

Когда бы авиатор жил в раю
с вороньей мордой – что проговорю?
проговорюсь? – за чаем поднебесным
рукою ангелов нащупывая, если
здесь существуют ангелы сейчас,
когда нас не покинет Бог – подкинет,
и из кармана жизни мёртвой вынет,
чтоб перочинным ножичком метать
в добро свое, которое неверье
уже почти успело запятнать –
вогнав в метели неприятной меры,
когда мы начинали лишь считать.

Вот раз и два, пилот мой слепошарый,
ты катишься уже в своей дали,
меж кислорода гелием поджарен –
и дети вслед кричат тебе: гали!
мы здесь тебя совсем не ожидали –
но вылепили тело = посмотри
в вороний глаз, где русский, как Тугарин –
один лежит внутри у всей степи –
так ошарашен светом и ударен
калиткой красной – тощей на просвет –
не говорит, качается в нас краем,
и видит ангелов, которых вовсе нет.

В тугих горах проходит самолёт –
у самолёта – ангела живот,
и, кажется, теперь не понарошку –
нас кто-то задевает неживой –
рукой – сухой всех ангелов сметая,
в свой длинный продолжающийся рой –
пригнись, пока тебя не проиграли
дыханию, что кончится губой.
(04/08/2015)


ENCARNACIУN HIERBA

Гляди, как воплощается трава,
себя теряя в тёмном переходе,
как корни завязав в ней два угла
из животов вытягивают всходы,
как из аорт её бьёт хлорофилл,
когда в её атлас косноязычный
садится мотылёк и изблизи –
поскольку близорук – то цапкой тычет
то [ощутив в своём нутре словарь]
наощупь, на двоих с ней, брайля ищет.

Гляди, как будто внятно и легко –
из темноты, она, почти по птичьи,
себя в свет шепчет, чтобы воплотить
своё несмертье и, возможно, вычтет
потёмки, что [как будто близнецы
на опознанье] друг на друга тычут.
Гляди, как воплощается трава
в твоё лицо, пока пролито снами
оно в холмы и крынки, на крыльцо,
которое становится кругами,

следами на поверхности её,
что шевелится смертью, но не нами
Теперь не ей за нами умирать,
и по утрам вернувшись по тоннелям –
как астму в тесном горле очищать
несбывшегося мира раздвоенье,
горенье кадра, что ушёл за кадр,
как ангел, различающий неверье
что будет смерть, как женщина долга
и мятна, как о ней стихотворенье.

ты вспомнишь воплощение своё,
когда проснутся стрелки часовые
и развернутся ангелы её,
как дочери, почти уже не злые,
и в хлорофилле поплывут холмы
как смех, что плачет между поездами
где боги принимают вдох за вход
и за травой воды плывут кругами.
(06/08/2015)

* * *
Беспризорный дождь взлетая,
а точнее подходя
к лётной полосе, взломает
код, которым спит вода,

за трещоткою у шифра
он в паучьих лапках вьёт
серебристый живой шифер
и голодных ос на мёд,

отражается в их жале
как латиница, в печать
отправляет, чтоб узнали
то, что им не надо знать:

как однажды отраженье
полетит само собой,
больше не спрягаясь с телом –
потому что неживой,

потому что беспризорный
полых ангелов двойник,
продлевается посмертно
там, где Бог уже затих,

где лежит, как будто смертный,
наблюдая как его,
вьет паук, как будто тело –
кружка с ложкой и стекло,

и как будто – разбивая
нашу жизнь на дробь дождя –
он собою не бывает –
только, сына погодя,

он ему откроет руки
шестипалые свои,
он ему сыграет звуки –
те, которые зашил

он в своём двойном пространстве
между смертью и землёй,
как агент непостоянства,
то есть эпоса с тоской.

И, когда на парашюте
подымается двойник,
смотрит на тебя и шутит,
чтоб ты вовсе не погиб –

на лице твоём немокром
оседает серебро
и мороз летит, как рвота,
в отражение своё.
(07/08/2015)

ПС:
Беспризорный дождь поломан,
как прекрасный Комадей,
дождь похож на божье слово –
только больше и наглей.

* * *
Потраченный песок,
что Бог оставил нам,
становится оленем,
взбегая по холмам,

становится детьми,
что спят вовнутрь себя
и учатся любви,
почти что не любя,

становится тобой,
почуявшей меня,
становится углём,
что в ёмкости огня

закручен, как спина
у стрелок часовых,
что крутятся внутри
деревьев неживых,

становится иглой
в руках у темноты,
которая игрой
со смертию на ты

увлечена – и что
ответить нам теперь?
когда она дрожит,
прозрачная, как дверь,

где ветерок хрустит
в несбывшейся руке,
где мы теряем вид
в расплывшейся реке,

где зверь закроет тьму
на солнечный сентябрь
в который я нырну
чтоб вынырнуть без жабр,

в котором никого,
но – атомарный свет,
что отдаёт нам Бог,
которого здесь нет,

проходит сквозь двоих,
что, как мутанты спят,
пока целует в лоб
их Бог, как жеребят,

в просыпанный песок,
из света заходя,
который, словно дно,
звенит внутри дождя
(08/08/2015)

АЛФАВИТ.

   [А]

Вряд ли скажешь букву А
чёрной своей деве –
в поле вывели меня
и [как миф] раздели.

Никого не будет в нас –
даже если двери
тихо небо наскрипят,
где мы не летели.

Ничего не скажешь, а
тоненьких две спички
жалобно в глаза галдят
никакой синички,

что вросла в мою ладонь
голую, как небо –
будет воздух без меня,
как без речи тело.

   [В]
В очах фасеточной воды
мерцает буква В,
ещё малы Его мальки –
так зрение сквозь щель

вновь населяет белый мир
младенчиков и парки,
пока гудят [как бы живы]
здесь камни после сварки.

Темны их сумерки, когда
не слышен шёпот Бога,
выходит времени моя
смешливая дорога.

В очах фасеточных её
мерцают слайд за слайдом –
так Бог проходит сквозь меня,
как мотылёк и стая.

   [Ж]

Жизель похоже с краю неправа
она вернула воздуху права
на ось свою, на мяту стрекозы,
которая бликует вдоль лозы

не виноградной, но вины своей,
которая становится длинней
чем всё существование её,
пока она себя насквозь ревёт.

Вот двух быков качается качель
и вьёт из воздуха для смертных колыбель,
и мир плывёт как тонкий поплавок,
уколотый водою мёрзлой в бок

скажи мне Ж – и я скажу тебя:
по сердцу жалостью, как танцами, скорбя –
вилисы в точный 41 год
ложатся и слюнявят тёмный рот.

 [Р]

В значении темнеет водолаз,
он рыбу в серебре своём не спас,
мигает рыба тёплая – в ребре
у воздуха подобна букве Р –

ржавеет даже слова серебро –
в камнях моих найдёшь ли ты кого? –
подмигивает речи жёлтый глаз
который никому меня не сдаст.

Вот радость оленины и дождя,
что смешан с дымом в мясе октября,
и дерево по грудь воды стоит,
где рыба каждого [возможно] повторит.

…и громыхает колокол воды
…и тянет в сыр ещё сухой земли,
где в амальгаму ляжем мы лицом
с бессмертием своим, как с колесом.
 
* * *
Пернатый город скоро полетит –
похожим на [почти пустой] петит,
с надутой водородом головою?
где всё потоп, а после только воля,
а после только шрифт – за ним гудит
холодная вода, кристаллизуясь,
услышав свой, поспевший за ней, ужас –
как новобранец – от судьбы косит.

Кому ещё расскажешь этот город,
который текст или о тексте голод? –
не удивишься, но в его впадёшь,
как в слабоумие – и если ты решишься,
то в шарике за бабочкой спешишь,
она теперь душа, и плачет тонкий голубь
которым  ты на ниточке висишь,
подняв, как шпик, почти киношный ворот
и говоришь с водою, говоришь.
(08/2015)

АНГИНА

Когда сон выдувает нас сюда,
как будто мы теперь его слюна –
мы облетаем осень, как деревья,
которые стояли у окна,
которые простуда и верёвка,
которая отсюда не видна.

Когда слюда в запаянных камнях
гранит росу, в которой скрыта птица,
похожая на каплю молока,
которая мелькает, словно спица –
внезапно посмотревшая сюда,
где камень на детей двоих троится.

Когда с тобой прозрачные стоим
и говорим легко, но непросторно,
как будто утеряли вес и грим,
когда нас выдувал сюда [условно
наш] сон, и мы ложились на стекло,
в даггеротипы августа, как зёрна.

И сад вокруг, как колесо, несло,
калечило и – насекомых ровно
ложился рой на рыбака весло,
впадая в отражение от овна –
который поминутно есть число
твоих дыханий в стеклодуве тёмном

который нас здесь запер изнутри
в дыхании своём всегда повторном.
Ворон диагональ на счёте три
врастёт в метель – случайно или вздорно
коль не устал, то снова всё верни –
пока мы спим не живы и не мёртвы:

Вот впалая вода течёт в тебя,
вот темнота, которая снаружи,
вот ты стоишь и стоишь лишь себя
или тагильской женской страшной стужи
и – треугольный мир наш возлюбя –
помехи сон простудой красной глушит.
(09/08/2015)

* * *
И дождь, который стая птиц,
и смерть, в которой жизнь
свила горячее гнездо
для многих своих лиц –

всё это ремесла итог,
что вытащит с земли
своих прозрачных мертвецов,
которые смогли

увидеть то, что нам живым,
увы, не разглядеть,
и потому их плотный хор
нас продолжает петь

среди стрекоз или кротов,
которые внутри
сплелись, как некий средний род,
который подвели

его отмазки и печаль,
и кожа, но не та –
таится, как звезда, печать –
бугриста и густа.

И вот, когда к моим устам
прибьётся темнота –
которую не избежать,
возможно/никогда –

взорвётся наш стеклянный куст
и некто посетит
мои земные небеса,
к которым снег летит,

и я покину чёрный куб
чужого языка,
с родимым пятнышком,
что спит, как птаха, у виска

И распрямляя дождь, как взгляд,
который без меня
летит сквозь молока спираль
всем мертвецам родня

и видит только зеркала,
что исполняют сад,
идущий, с трёх своих сторон,
не требуя наград,

где птицы – это только дождь
и жалость о себе,
ты смерть свою к себе прижмёшь
во всём её х/б.

И будет продолжаться сад
и смех пустых стрекоз,
которые боятся нас
и двойников обоз,

где ангелы звенят внутри,
и в скважины на свет,
ложатся, как вода легки,
и убирают смерть.
(10/08/2015)

ЯМЩИК

Лес уменьшается, поскольку у него
ребёнок стужи зреет – одного
он видит человека (ямщика),
который въедет скоро не сюда.

Лес разъедает лошадь и мороз,
в котором смертность – больше не вопрос,
и Бог стоит немного в стороне,
качаясь, словно утка, на волне.

Волна перемерзает, как эфир,
напоминая пузырями сыр,
который вывернут наружу и скрипит
под пятками Его – затем молчит,

и птица, что летит сквозь зеркала –
внезапно всем часам становится мала,
и в мокром сердце сучьями стучит
как бабочка, которая горит

и бьётся, несмешно ломая плоть,
переплывая смерть свою, где пот
с неё стекает в лепет восковой
задержанный на миг один иглой.

По центру кадра – лес, как янтаря
цитата голая – почти ещё смола
блестит в его отрубленной руке
и вылетает к Богу налегке.

Ты не поймёшь, как едет здесь ямщик,
который разменял свой нервный тик
на эту тройку твёрдую, как лёд,
которым мёд обёрнут внутри сот,

где пчёлы сохранить себя спешат,
покуда темнотою свет пожат
до этой гангренозной тишины,
которой птицы не искажены

но ходят и касаются своих
кафтанов, тушек малых и больших,
и проплывают, уменьшаясь в
значении, как холод не видны.

Лес истончается, и глядя с двух сторон
его ты видишь, прозревая в нём,
как бы ребёнок, что всегда на свет
летит морозный – если смерти нет,

а если есть – то мокрая спина
от ужаса с зимой сопряжена,
где серафим [ямщик] в своих санях
крылами стрекозиными твой страх,

прижмёт к своей пернатой голове
и поцелует, как мороз, и две
твои души неспешно полетят
избыв тоску [верней, оставив прах

в лесах, что станут линией его
полёта, где не больше одного
запаивают ангелы в огонь –
как стрекозу в цитату и закон,

где мы летим, в его больших санях,
с бессмертием ненужным на устах].
(11-12/08/2015)

* * *
Влекомый к несвободе человек
стоит в своём собрании из рек,
из света, из ресниц своих детей,
из мяса, что изрёк он до костей,

из стыдобы своей и седины,
из женщины, которой не видны
царапины на сумерках его,
которые лежат вокруг - светло

в прямой сей речи, и – наискосок –
как будто смотрит Бог в её глазок,
где смерть побеждена и подсмотреть
нам всем хватило жизни умереть,

ожить здесь, в необъявленной стране,
которая становится длинней
с прибывшим каждым поездом, где мы
выходим на перроны - не видны,

и на спине у каждого звезда
друзьям фосфоресцирует сюда –
и кровь течёт по центру у слезы
что падает на их живые лбы.
(08/2015)

* * *
Исправленному верить – если свет
стал лошадью и оделяет числа
твоим успением [успеещь или нет
с той стороны от смерти возродиться?].

Падут ли свет и яблоко вослед
в твоей долине, доле, половине,
где звон остался – а тебя и нет –
ни голосов твоих, ни плотных линий?

Возьми меня обратно – в карандаш
из буквы, из хлебов, из жирной пашни,
из плуга, из рисунка – что отдашь
кому-нибудь – что будет мне не важно.

Исправленному верить [подчеркни],
веди меня по веткам невесомым,
которые печалью не полны,
как возвращение, качаются сквозь волны

из лошадиных, вросших в свет, голов,
которых пронесут на толстой нитке,
два ангела похожие на дверь,
сужаясь вдоль развёрнутой улитки.
(15/08/2015)

* * *
Вот ты, привставши с табуретки,
как будто это хитрый план,
у неба раздвигаешь ветки
и ввысь спешишь по головам,

вот ты проходишь и уходишь,
как отрок, после – как старик,
вот снова из травы сей всходишь,
которой сразу ты привык,

вот чудеса, что происходят
уже не смеешь примечать,
вот смерть на кости лобовые
уже поставила печать,

вот ангелы ведут куда-то
и бьют по морде кирпичом,
и мир внизу невиноватый –
поскольку больше он не дом,

вот облака пасутся плотью,
пчелиным роем над тобой,
родив в синеющие соты
где мёд синеет над большой

похожей на кувшин и слово,
реченое другим во мгле,
где женщина не одинока
коль вспоминает обо мне,

землёй, которая пчелою
в том рое надо мной летит,
плечами задевая ветки,
вслед за душой моей спешит.
(16/08/2015) (*пчелы Григория Нисского?)


ФОМА

Не снег упал, но человек в него
себя вложил, как речь или мерцанье
экрана, где не видишь своего,
и запечатан изнутри неявно

совсем иной, грачиный тёмный глас,
дудит в трубу полночной карусели,
что крутится внутри себя, как лаз –
то, как лицо, то, как нутро метели.

Фома, Фома, опять всё пропустил,
как воробей сквозь слепоту и руки,
и облака твои опять густы –
с той стороны, где кирпичи и звуки

опять в снегах идёт к тебе стена
как ниточка и свет неприглушённый
и ты ей внемлешь – будто ты вина
кувшин для голоса и тьмы приготовлённый.

Не свет упал, но человек в него
сложился – тем преодолев мерцанье,
и не равна длина длине его
ожогов на перстах на опознанье.
(17/08/15)

* * *
Где зима невысока,
то есть голубь глушит
водку хлеба исполна
или воды рушат

вертикальные свои
тёмные закладки,
что двоятся изнутри
у царапин гладких,

что расставлены тобой,
будто в свете щели,
где клубится на троих
птенчик хлеба белый

средь деревьев или рыб,
что шуршат в глаголе,
что как небо к ним прилип –
ангела навроде

встанешь – а не плакать здесь
больше нас умеют
эти яблони, в ком крест
изнутри темнеет.

и плывёшь в кресте зимы
где, взрываясь, капли
умножают небеса
до небес и цапли.
(18/08/2015)

ФОТОГРАФИЯ ЗМЕЯ

В силок попав даггеротипов общих
бумажный змей артачится и ропщет
на это небо, что его лакает
собачьим языком из нашей дали.

Он удаляется – чужой и мне и небу,
воде и человеку или хлеву
и озеру, которые врастают
в свои потопы – ничего не ради.

Бумажный змей уже наполовину
не виден здесь [ещё мы видим спину
его сутулую  – на ниточке не нашей] –
и, в урне погребальной воспылавши,

он бегуном, раскинув свои восемь
прозрачных ног, в хрусталике уносит
циклопью слепоту или печали,
и там свистит – как будто на причале

там станет лодкою еще одной поболе,
ещё одной историей и полем
многоязычным – где уста смыкая
он спит в росе, чужбин земных не зная.
(19/08/2015)

* * *
Удлиняется музыка яблок, щенок,
надкусив неба локоть, звенит в каждом зубе,
получив исполна от дыханья щедрот –
он дыхание это возьмёт и загубит.

Завершится незначимый этот побег
средь объятий жуков и иных насекомых –
и не станет меня и других человек
или женщин других и совсем незнакомых.

Удлиняется музыка, влага шумит
у щенков на тату, в жёсткой шерсти и сглазе,
едет Пушкин вдали, чтоб себя повторить,
не простив свой бубенчик дыхания сразу.

Он себя продлевает и капает кровь
на бумагу экрана, как дождь в подоконник,
и спиралью дощатой сгорают: любовь,
сигарета и яблоня или садовник.
(20/08/2015)

* * *
Складное небо, что вмещает зонт,
на обороте пишет эфиоп –
хозяин самогонной нашей взвеси,
которая несёт прекрасно вести,

чьи чудны, в нашей тьме, колокола
ещё до гула, то есть до угла,
который станет каменным углём
шумящим то искусством,  то теплом,

то женщиной, что ждёт на половине
другой, которую – как шашки наши – сдвинет
от зрения случайный перелом
в складное небо, что со всех сторон.
(21/08/2015)

* * *
Ни эллина не будет ни грека –
обрастает змея человеком,
собирает себя из пейзажа –
от крови его синей сухая.

И вздыхает змея в человеке
и свои лошадиные веки
размыкает как сон, засыпая
посредине горчичного лая.
(22/08/2015)

* * *
Взорвавшись, выдох обретает плоть –
сорвавшись от прикола, словно плод
себя осуществив, теперь предлог
он ищет между рук и между ног.

Он вылетает и его рога
отблескивают, легкие дробя
прохожим, что проходят сквозь него
пока он здесь свободен, и легко

блуждает в лабиринтах из людей
в шуршание и шорохе рублей
ни с кем не разговаривает он,
клонируя, как смерть, чужой урон

И – никому чужой – на леске я
вослед ему иду, как будто зря
им выдут был наружу и теперь
скриплю, на скрытной смерти, что есть дверь.
(23/08/2015)

* * *
Солома, что в слепые облака –
под утро наше – разожжет душа,
летит сквозь ангелов вокруг, пока
слабы ея огни, во нас дрожа.

Мы вынем рубль чтоб взять хлеба свои,
и мясо, что двоится на крови,
и будет утро или день един –
как камень на углах своих стоит.

И, предстоя замысленным углём,
ты видишь Бог в тебя со всех сторон
заходит, как солома в облака,
врастает сквозь ладони рыбака.
(24/08/2015)

* * *
Неудержимый мчится сон,
как электричка в полой птице –
и что он нам? и что мы в нём?
когда дрожащая ресница,

замедлив свой сухой полёт,
летит к порогу, выгорая
не в выход для себя, но код,
что осветит окрестность рая,

который спит внутри неё
и видит, как она в сон входит,
прозрачный обхватив живот
его несбывшейся породы,

и гонит кадры его вспять
на свет, что ей прочтён, как стужа,
когда – над тьмой всей наклонясь –
она летит его снаружи –

пока он здесь летит на свет,
что сжат в ресниц её пеленках –
поскольку недетей здесь нет,
и нет похожих на ребёнка,

поскольку виден сквозь разлом
скорей не смысл, а лесорубы,
где птица небо, словно вяз,
в густые поцелует губы.
(31/08/2015)

* * *
Уже не я живу, но он растёт во мне,
как свет, что выпадает по центру ноября
и щурится на снег, что кружится в огне,
его волчок распадом, как атом, заведя.

Уже не я иду, но он идёт со мной,
и ласково со мною о всём своём молчит,
и кормит молоком чужие поезда,
и это молоко внутри меня горчит.

Сужаясь в голос мой и сумерки мои,
он стаей воробьёв ложится вдоль меня
и длятся пузыри ожогов и следов,
когда не я живу, от смерти отклонясь.
(03/09/2015)

* * *

-1-
В согласии с ответом
свет обнимает сум…
ерки - пометки летни…
и лётный, как абсурд,

стоит посередине
здесь ангел, а не твой,
прозрачный, как Овидий,
в наречии двойной –

отгадки разжимает
и ходит по реке
не то чтоб умирает –
но всё же налегке.

-2-
Кто водит по груди моей
рукою полой и сухой,
как ветви падает на тень
вслед за замёрзшею осой,

как тело обдирает нас
и не впускает вместе с ним
в неспрошеный и новый сад
из наших ледяных глубин?

Кто здесь стоит со мной один
кто, также как и я, ключи –
скрипит под медною росой
а после соловьём горчит?
(13/09/2015)

* * *
Невдомёк окунуться в этот холод и иней
пробежишься по тени, где час рядовой
дом обходит в рыжеющем тёмном жасмине,
но всегда по немного иной, круговой,

где не сказано, но по сорочьи подшита
наша речь к тишине, наподобье цитат
воробьиных, несрочных, а небо сокрыто
на словарный и тварный стрекозий наряд.

Говоришь: подними треугольные речи
этих молотых пчёл, что в лиловой потьме
изучают пергамент летальных увечий,
где уловы и лодки скрипят или нет.

Вот и вспомни, как ангел, рукою несильной
удлиняя молчанье в свою тишину,
уходил из венозных шаров человечьих,
поутру от щеки вырезая слюну.

Невдомёк пропадать, но проснёшься заране
и увидишь, как он, обретений страшась
наклонился и пьёт не твоё – но всё ж зренье –
над душою чужою, как холод дыша.
(14/09/2015)

* * *
Без человека – ласточка, синица
пытаются до нитки распрямиться
до нити, что проникнет в лабиринт
игольчатый, как ухо или бинт.

И, расставаясь с тушкой скорострельной,
взлетают птахи в снеге незаметном,
и кружатся, и крутятся, как тьма –
у колеса нутро всё запятнав.

И, догорев, у голоса в овале
растут, как зерна холода и стали,
у зрения слепого моего
не оставляют больше ничего.

Они – легки, а вовсе не пернаты,
их лица человечески покаты,
и катится по ним одна слеза –
уже бесчеловечна, как лоза.
(16/09/15)

* * *
Ресница и слеза,
что в ней, как зверь, блуждает –
как будто бы окружность
по краю обрезает,
как будто бы живой
ей предназначен воздух,
или высокий дух
её сквозь прорезь бросил
куда-нибудь сюда,
где мотыльки недлинны
и держит Бог кулак,
как ножик перочинный,
и вырезает нас
у зрения собаки –
пока её слеза
кровит по каждой капле.
(17/09/15)

* * *
И кто тебя перемолчит,
земельный мякиш? Разминая
свой предпоследний воздух в
снегов окраину вдевая,

всё зашиваешь ты меня
от алкоголя или скуки
и рвётся ткань ещё моя,
где рыба жаброй режет звуки.

Никто нас не услышит здесь –
пока дождь в лоб мой протекает
и я стою за нас двоих –
и за того, кто нас вдевает.
(18/09/2015)

***
Смерть проходит сквозь меня,
словно женщина любя,
превращается в росу,
что приклеена ко лбу

в нас токующей воды,
где патлатые волы,
как словарь, немного русский,
изрекают валуны,

где пытаясь нас узреть
жизнь старается изречь
нас в колодцах своих узких,
чтобы после рядом лечь

под высоким небом – им
смерть покажется живым
скрученным в огонь котёнком
тёплым мокрым голубым,

как тьмы тела, где течёт
время и наоборот –
тело пробивает время,
в бубенцы взрывая лёд.

Лёд, как бабочка летит
не водою дорожит
а той женщиной любою,
что как смерть принадлежит
одинокому мужчине,
что внутри её парит.

Смерть уходит сквозь него
приоткрыв свой синий рот –
и синица в её сердце
машет белым, как платок.
(20/09/2015)

* * *
Бог возращает серебро соломы,
открывши дверь огня ей до себя –
покуда это небо её тронет,
покуда этот ангел, теребя
её рубашку, то вздохнет в метели
то не заметив краешка дождя,
запнётся, в смысле встанет на колени,
но не дождётся веры, вновь пройдя
в иную Тверь, в иное нараспашку,
иные облегая имена,
Бог лепит из соломы человечка –
возможно, что он вылепит меня
и раскрывая хлеба грудь, как дверцу,
он молоко из воздуха подняв
возьмёт себе неумершее сердце,
чья корочка уже не берега.

И он напоит тёплую ворону
и ту калитку, что скрипит меж нас
в огне и серебре – как бы солома,
которую никто из нас не спас.
(30/09/2015)

* * *   
Вероятно, что стая птиц – это листья, что
отрывают от веток лапки свои, как боль,
что полёт похищает у них, расторгая сон
и трещотку воды заведя, чтоб искрила соль.

И когда ты выходишь у тьмы, словно взрыв грачей
или голос ангела, что был утерян в них,
как исшедший и, совсем никакой, Тесей,
затворив из их слепоты, как полёт, лабиринт –

вероятно, у них есть шансы, пройдя его
оказаться в краю где остался лишь вещий слух
и оторванный край у клёна, что видит, как в них светло,
и опять сторожит их лапки, полёт вспугнув.
(01/10/15)

* * *
И, небо раздвигая словно створки
окон своих, здесь бабочка летит –
куда она на жизнь свою посмотрит
когда её никто не повторит?

Не повторит сокрытого полёта,
который завершаётся, как мёд,
стекающий спирально вокруг плоти,
в которой она больше не живёт,

где небо, став булавкою свинцовой,
её прижмёт к стареющей груди,
что молоком наполнена и брызжет
врастая в задыхания круги,

но бабочка лежит на крае смерти
и раздвигает скобки, как пейзаж,
где сад горит внутри её отметин
и меж упругих крыльев ей пожат.
(02/10/15)

* * *
В туннеле света рой и пчелы
шуршат своею темнотой –
за ними вол идёт, раздвоен
вдоль, электрической дугой.

Он полон бога и вольфрама,
звенит телятами внутри,
и на боках его три шрама
с прекрасными его детьми,

с его чиханьем и простудой
и смертностью его в очах,
которая растёт за гулом
фабричных ангелов в ключах

от этой жизни всеянварской,
что не уместится в санях,
что учат здесь язык татарский
вслед рою из тыдымских птах.

Он не заметит, то, как пчёлы
его обнимут там, где свет
расширится и в бок ужалит
в четвёртый шрам на темноте,

которую они сшивают
своей последней прямотой,
и шрам почти что оживает,
не понимая, что живой.
(03/10/15)

ВЕТОЧКА

Так обожженным горлом звук
ты перелистываешь как
вину, которую из рук
не выпускает ангел в прах

что проплывает среди рыб,
кто отражение воды –
голубоглаза наша смерть
и чертит новые ходы

для всех исчерпанных стрижей
что в глине этой или той,
летят в испуганные тьмы
мостов над вынутой рекой,

в которых свист двоичных нас
не достигает берегов,
приобретая чудеса,
приберегает лишь ожог

в десятых числах октября,
когда не снег ещё метёт
но влага, отвердев с утра,
полёты глины оборвёт,

как веточку, что я во рту,
как немоту свою кручу –
в надломе, против часовой,
где ангелу мы все почу…

… и обожженным горлом он
[смотри] озвучивает нас
где мы, открывши слепоту,
не закрываем больше глаз.
(4/10/2015)

* * *
Беги, беги, ягнёнок, вдоль воды –
в итоге мы окажемся правы,
едины истеченьем и травой,
что прорастает вслед за нами на другой
поверхности, инаких берегах,
сужающих калитку тьмы в устах.

Беги, беги от пастбищ тощих ив,
чей дождь внутри был больше, чем залив,
чьи скрытны и безлицы рыбаки,
что чайками сидят внутри росы,
где яблоко стеклянное небес
глядит на их обрушившийся лес.

Беги, беги, пока тебя парной
верёвкой не связали со звездой,
пока всех виноградин дым быстрей
рубцами, что похожи на людей,
чья не доказана, не принята вина,
а брань ещё просторна и пряма.

Беги, беги, ягнёнок в жернова
из воздуха, где воздуха сосна
твоя растёт, чтоб после лодкой стать,
в которой ты научишься летать –
когда тебя увидят рыбаки –
как дирижабли встав – внутри легки.

Беги, беги, ребёнок, в эту речь,
которую возможно не избечь,
которая сужается в сосцы,
и их ты теребишь, чтоб тёмно рцы
тебя обрушило в росу, там где
бегущий агнец возвращён своей воде.
(5/10/2015)

* * *
Свернувшись, кровь в царапине звенит –
как будто бы её невозвращенье
составлено из боли и обид,
и вовсе непросторно для прощенья,
как будто ты не ляжешь поперёк
и не откроешь свой иссиний рот
как камень [погружаясь в свою темень].
 
[переверстай последнюю строку]
цветёт сирень из осени и хлада,
и разве это что-то виновато,
что стало преднамеренной судьбой? –
так отмирает почва только в ней,
свернувшись ангел спит –
и в снах светлей – как Гулливеру
в середине ашгабада…

светает. вероятно, что я ожил…
одышка из забытых здесь обид
не обижает, но обидеть может,
и кровь скворцом в царапинах свистит.
(6/10/15)

* * *
Под утро снег лёг [словно буква О] -
в окружности легко и непрозрачно
я проживал одну из тёмных птиц,
что в Господа углах неравнозначна,

что оживёт в тряпичном рукаве
у плотника [возможно, что у сына],
и как младенца воздух разогнёт
и вынет из пропаренного дыма

моё дыханье, выдохнет язык
уже не мой, не мне принадлежащий
и в лунку света чайкой полетит
среди прозрачных [небу] подлежащих.
(21/10/15)

* * *
Промахнувшись, ноябрь начинается с букв
сытой капели – как будто бы март,
здесь заблудившись, покинул свой круг,
мордою крутит у льда среди лап,

будто не станет меня и тебя
в этой воде золотистой – насквозь
будто бы вбит был последний дурак –
ради забавы назвавшийся гвоздь.

Вот он висит в слове ангел вдали,
и электрический свет изнутри
пёсьей ветрянкой беспечно горит,
как вентилятор из тёмной петли,

где он продет каждой смертью своей –
взлохмаченной, будто ровесник чужой,
или - размокший поёт соловей,
машет кошачьей, как листья, рукой.
(04/11/15)

* * *
Снег щёки прожигает, словно Дант,
сюда вернуться попытавшийся из рая,
как папироса прячется у рта
и как душа, обугливаясь с края

стучится из дыхания, внутри
как ласточка себя перегибая –
не гибнет, но пернатым говорит
или горит, мороз рукой сминая,

щебечет тьму, что смётана, как свет
в моих ладонях [слишком старушачьих],
что помнят, вероятно, смерти нет:
не этой – той, совсем ненастоящей.
(21/11/2015)

ИЗОЛЕНТА

Изолента темноты,
раскрывая свои рты
и цыплячьи, и щенячьи,
видит нас из высоты,

думает, что это мы
заблудились и темны
ходим по тоннелям света,
где совсем ей не видны.

Мы уклейками в снегах,
что летят насквозь, в санях,
проплываем дым и пепел,
что гудит в огня узлах,

но с другой страны окна
вотчина, как прах, видна
что звенит внутри у яблонь.
И в бубенчиках зерна

изолента темноты
видит, как её птенцы
покидают её тело –
плоское до тесноты,

так и льются на Покров
вырезая лица в кровь,
в голубую изоленту –
что похожа на сугроб.
(22/11/2015)
,
* * *

Наташе

и страшной станет красота,
когда покинешь ты леса
строительства без этажей,
где нет тебя тебе чужей.

Вокруг тебя летает грач –
похожий на мячи и плач
травы о – спрятанных в карман –
птенцах, похожих на обман,

где прирастает снегом парк,
в пласты дыханья распластав
перебинтованный мороз
летящих из него стрекоз,

где сквозь скакалок пузыри –
как дождь и тополь – мы видны,
и ангелы со всех сторон
срывают красоту с погон.
(23/11/2015)

* * *
Как ласточка под иву или дождь
себя стремит, переминая дрожь
от слайдов тёмных воздуха смешного,
который поднимается полого,
как хлеб перебирающий вдоль нож –

так я дышу – здесь, в похищенье смерти,
когда сойдут с ума её приметы –
и осень [осень!] падает за снег,
за ворот старику, что нас здесь удит,
а после стелет в небе словно свет.

И мы лежим, и жабрами стрекочем
среди воды незамутнённых кочек
среди особых ласточки примет.
(25/11/15)

НАКАНУНЕ ДЕКАБРЯ

Листья под снегом шуршат
или торопятся в рай
этот холодный, когда
его задеваешь за край,

ищешь в морозе себя
и [на верёвке живой]
движешься в тот никогда,
который случится с тобой.

Но ничего, потерпи –
листья в морозе шуршат,
медные уток горбы
беглой водою звенят.

Выйдешь в какой-нибудь рой –
пчёлы и осы внутри
листьев прозрачных летят,
как василиски и львы –

швы их прозрачны на свет,
что спрятал с дыханьем в карман
то ли живой человек,
то ли… [придумаешь сам]
(29/11/2015)

* * *
Возможно так, что нет здесь слов –
забыв, как птичий, перевод –
как стрекозиную реку,
на свет свой бедный извлеку,

как колесо пустой, словарь –
не изучай меня, букварь,
не говори, таись во мне,
как уголь, спрятанный в огне.

Возможно, стыден мне язык
и, как олений синий лик,
лежит на животе небес
прозрачный без меня мой лес.

Возможно, эта стрекоза
возьмёт, покинув, всё с меня,
и полетит в своей реке
в бесстыдной, как моя, руке –

поскольку в парке, некрасив,
мужчина между дев лежит –
безмолвный с дочерью чужой,
которая к нему спиной

повёрнута и слышит сны,
шурупы нашей немоты,
где между дочерью с женой
лежу, обёрнут высотой.
(28/11/2015)

* * *
О, бедный листопад [не одиссей],
ты возвращаешься к своей [не пенелопе]
на острова, где места нет земле,
но есть снега. Точней - мороза хлопья

тебе летят в лицо, вслед за тобой
Харон [почти] врата в аид захлопнет –
о, бедный листопад, на божешмой
здесь место размокает (или глохнет).

Ты совершаешь здесь себя, один,
своё лицо разгадывая птицей
взрывной – так разгибается волна,
которая вольна тебе присниться

и миновать, и стать пружиной вновь,
что скручена в спирали листопада –
за скобками у воздуха своё
несущество, как зверя, узнавая.

О, бедный листопад, припомнишь ты,
как посреди земли, обняв тела по-лисьи,
мы плыли - дни сужались впереди
в калеки-руки и калеки-листья.
(30/11/15) ЗЫ: вариант последней строки (не определился ещё):
в стрекочущие, словно ленты, листья

* * *
Шерстяной клубок тумана
пробивается на свет –
тот, который переправа
от того, кого здесь нет

или справа входит в город,
металлический смяв свет,
не-пророк [но голый олух]
и ложится на столе –

ты его теперь не видишь
потому, что хлеб в тебе
израстается и дышит
чёрной влагой голубей.
(01/12/2015)

2 ДЕКАБРЯ 1995 ГОДА. СТИХ ДЛЯ ДОЧЕРИ

И что тебе невероятных лет
число случилось – кажется округлым
чудесным звуком, что вокруг лежит
оленьим стадом, разговором глупым
в смещённой середине декабря
и в бедности моей двадцатилетней
когда не Бог живёт, с тебя беря,
а ты его берёшь за кончик света,

испытывая нежность, а не страх,
сентиментально разбирая птичьи
сугробы на невидимых нам птах
которых в нас расправил переписчик,
которые округлы, как слеза
взирающего пристально-нечестно
уже неинтересного отца,
который не отец [вот здесь], а дверца

до звука и родимого пятна
субботы первой декабря, где звери
летят вокруг двадцатилетних нас,
которые наги, округлы, белы –
здесь, где отец и дочь, на миг совпав,
невероятно в нём не разминувшись,
лелеют день зимы, как благодать,
и узнают друг друга, не проснувшись.
(02/12/2015)

* * *
Прислонишься к осины наклонной спине,
и ребристая рыба беседы
под неё занырнёт: вот здесь – ангел, вот – смерть,
вот – система без всех измерений.

Вот ты – мальчик, вот – люлька, в которой ты спишь,
вот смеркается небо, что в мамке
всё бежит, как её о тебе молоко
и в уста золотые из ранки

там, сужаясь в тебя, заступает орёл
вот и тень от тебя исчезает,
вот уже её ты, как собаку зовёшь,
в эти сумерки, где ты играешь,

называя деревья по их именам,
и потоп исчисляя по кличкам,
прислонившись границам твоим
красота, здесь пытается больше не сниться –

и мелькнёт над осиной и рыбой оса,
и раскусит тебя, но не больно,
и растёт из тебя винограда лоза,
расщепляя в молекулы горло.
(03/12/2015)

* * *
Июльский камень, далее круги
плывут по уткам, месяцам и бёдрам
раздвинутых деревьев – далеки,
как ивы, слепота и бездорожье,
мы входим в [между кадрами] зазор
умножены его безводной дрожью
посередине матовой реки,
где с нами в ряд лежит немая лошадь.

Июль живёт, как видишь, там, где все
животные, что мы ввели, собою
раздвинут нас калиткой на потоп,
который ткёт нас тёплою иглою
пчелиной и сосновой там,  где язь
пернатою в нас тычет головою,
похожей на разрезанный вдоль глаз
который наречёт потом любовью.

Плывём сквозь это яблоко, что вдох
свой оставляет под водой непрочной,
чьи веки прорастают, словно Бог
осокою источенной и точной –
как будто дом оставлен, как подлог
который завершается судьбою
проточной, там где зрение – зазор
меж камнем – уткой – комнатой пустою,

меж листопадом, что внутри детей гудит
как погремушка в языке виновном
в их проявленье, между аонид
дыханием животным и бесплодным,
меж деревянных рыб, тех что на дне
придерживает ангел своей пястью,
которые его изобрели из жабр своих 
чтоб не устал он прясть их  –

они среди невидимых ветвей
его плывут, с той стороны дыханий
прудов, что мы не обозначим здесь –
коль сами свёрнуты, как молоко,словами.
Остались контур, темень, высота
и прочее, где всё опровержимо,
где Бог вернулся в дом, как слепота,
и дрожью лошадиною сочится.
(04/12/2015)

* * *
Колеблется клубок из снегирей,
лежащий на снегов голодной полке –
нипочему, но все-таки светлей,
и детвора несётся с каждой горки –

по ледяной и – пчёлами жужжа
неосмотрительно (в значении – правдиво),
и наблюдает их, внизу дыша,
душа моя (по своему красиво

ещё немного капнет поплавок
и проплывёт отсюда им навстречу
с тем снегирём, лежащим внутрь снегов,
теперь уже совсем бесчеловечно) –

кто здесь удильщик, притворивший дверь?
где санки медны в ровном светопаде –
стоит – и в грудь свою – меня клюёт
и осыпается на этих, что в детсаде.
(05/12/2015)

ВСАДНИК. Отрывок

А всадник скачет в зрении густом
у темноты, что связана в охапки
в снега над голосами и в излом
земли, которой он играет в прятки,
минуя бездорожие своё,
гуленье смертных галок или палки,
которые ложатся подо льдом,
не разжимая света тёплой хватки.
А всадник скачет зрением, вдвоём,
придумывает слайды или смерть их,
и выдувает шар её горячим ртом
на слепоте сменившихся предсердий.
За краешек надорванный стола,
за бога, что стоял посередине
у пряжи поднебесной и зиял
той красотой, в которой был повинен -
он скачет всадник, всадник – чорный мной –
и иногда заглядывает в щели
у темноты, которая в меня –
пока я с ним – пытается поверить.
(14/12/15)

РОЙ. Песни невинности

Подобно пчелам наполняют и внешние места в притворах
те, которые не поместились внутри.
(Гр.Нисский)

-1-
Рой, расщепившийся в руке,
словившей свет, как плод парящий
в метели, словно он метель,
как будто он, не я, здесь зрячий,

рой, проходящий лабиринт
из выдохов чужих и вдохов,
который стоит лишь любви
или по той любви исходов,

рой переломленный на свет
и след от света нас минувших
прохожих – жалит, ставит смерть
от нас снаружи.

-2-
Пришлёт ли мёда мать?
и хлеба половину –
сама второю став,
виной рассечена –

посмотришь в этот снег,
что получился длинным,
застав тебя с поличным
замедленным, как страх,

где ты себе часы,
мороз и – горизонта
всеотрицанье не
приемлешь и поёшь,

и входишь в улей свой –
и врун, и отморозок,
и стоишь половины
второй, когда найдёшь.
(19/12/2015)

-3-
Ищешь утерю – блуждаешь по Острову, где
ситцевая земля сшита с парчой птенцов,
видишь, что злато твое – принадлежать орде
слыть бессловесным уродом, ангелом наглецов –

Блоком в красном двадцатом, Осипом в новоштильном –
ласточкой что пришпилен на золотой погон –
или утерей пейзажа, что без меня неполный –
пока над землёй порхает за Илиёй гром.

Ищешь лицо, безлицый, в белом своём Тыдыме
в дырку лица посмотришь – забрякают тьмой ключи –
вот и откроешь двери, и полетишь сквозь ситец –
Если увидел что. Не говори. Молчи.
 
-4-
Как будто мы уже отплыли
к иным голодным берегам,
как будто мы уже ожили –
не здесь, а там

мы выплываем, как уловы
с твоей прозрачной головы –
скорее лошади, чем мёртвы,
среди травы,

скорее лица, чем их тени,
зашитые в дыханья мрак,
что всходит за травой из торфа
в густых лесах,

почти уже бесчеловечных,
настоль прямых,
что и вода их не излечит
черным черных.

И вот стоим в тебе, свой голос,
сужаясь в мёд
и лошадиный мокрый волос,
а не вопрос,

и руку тянем, вынимая
себя, как плод,
где улей света распечатал
воды полёт.

ГОРБ

Свет требует вины диагональной,
слетая с плеч, под яблонь колесом,
не обнаружен, в тёмно-синей пране
шевелится направо, за стыдом,
теряя вести – в городишке малом –
змеиным и бессмертным языком.

Окажешься и ты под этим светом,
войдя в его немыслимый глазок,
обученный пернатым диалектам,
поместный и прекрасный дурачок,
с пошитым из ожогов одеялом
и, слушая, что плачет в них сверчок,

на воздуха иголки натыкаясь,
тележку горла катит он в себе,
вины теперь полученного рая,
не узнавая, пряча на губе
собачьего [почти уже не] лая
что музыкой несёт в своём горбе.
(20/12/2015)

ЛАЗАРЬ

Приходил сегодня мёртвый
говорил со мной живым,
ставил инея припарки
на дыханья волдыри –

Дыры плакали, смеялись
и летели поперёк
мёртвые, как тело, чайки –
той, которую изрёк

тёмным звуком привлеченный
говоривший надо мной.
Расставляя в смерти чёлны
разветвления стволов

он стоял у чайки в клюве –
словно колокол стыда,
смех, как петли, перепутав
в спиленных насквозь садах

говорил со мною мёртвый
и живым мне отвечал:
улица, как глаз, аптекарь,
бог, вода, нога, причал.

И царапали дно ногти,
на которых, лёжа с ним,
слушали, кем плачут кони,
в снег, хохочущий, как нимб.
(21/12/15)

* * *
Гудит овечий красный рот,
как электрическая лампа –
возможно всё наоборот
и кровь возвращена. Обратно

застыли сено и село
в кольце, где катится наутро,
через уловы воробьёв,
овечий красный рот премудрый,

где в электричестве застыв
поток летит – почти как птица,
ловя на свой даггеротип,
как удивленье, наши лица –

что жертва принята, взята
скорее в дом, чем поневоле,
а здесь осталась пустота,
похожая на бога нолик.

И, Сара, где твои часы,
что тень от стрелок кипариса,
в которых спит измаилит,
и помнит, что пустыня длится –

пока гудение его,
похожее на голос мглистый –
прозрачно как Ицхак, легко
как, пыль, что длит мотоциклиста?
(22/12/2015)

* * *
Между смертью первой и второй
жизнь сухой или двойной рукой
человечка держит пластилин,
кружит, разминая как пластид.

Всяко слово невозможно – ты
ходишь, именами из воды
вынимаешь тёплые ключи,
истонченье чьё на свет журчит.

между жаждой этой или той
речи нет – закрытый чернотой
человек стоит и множит свет
тот, который смертию раздет,

тот, который в двойку запряжён,
оказавшись чудным бегуном –
он сквозит, как безымянный спринт
[здесь изображение сбоит].
(22/12/2015)

* * *
Широки и проточны зеркала,
в которых, как осколки, скрыты камни
и ангелов сверкающий овал –
хотя, возможно, вовсе то не ангел,

Попробуй разобрать свой лабиринт –
где птицы под крылом срывают лица,
и амальгамы красная строфа
не помешает им тобой резвиться,

Я чёлн здесь затворил подземный свой –
немой с немым ведут на нём беседы
хотя [похоже] это только вой
и кролик, что петляет, как ответы.

О, конус сновиденья, одинок
ты в зеркале, где камни – разрываясь  –
летят навстречу ангелам, теперь
от лжи своей совсем не закрываясь.
(23/12/2015)

* * *
Высотный город, что горит вдали –
как выдох плеч поломанных – архангел
у стен стоит и смотрит изнутри
у переломов нёба домом тканых,
где звук свершённый от себя летит
средь часовых и молодых, и ранних,
синичьих и трамвайных голосов
несущихся из города, как травмы.
И на носилках время, верба, ночь,
огонь куста среди огня живого
и снега, что пообещали дочь,
а выдули стеклянного иного 
(24/12/2015)

* * *
Обол снега катится по вдоху
хладной птичьей круглой головы –
пустошь перьев обращёна Богу,
что здесь видит клювы и холмы,
что под кровью тёплой просыпаясь,
осыпаются, как снег его с небес,
навсегда обратно возвращаясь
через выдох крайний белых мест.
(25/12/2015)
 
ОБРЫВКИ

-1-
На холод речи нашей он летит
Орфей земель не наших [говорит
петитом], вынимает из кармана
жуков поместных и сияет рана
внутри у холода, в начале сентября
который вдоль лежит [как бы креста
подобье, тень] на перекрёстке жидком,
в чём видится системная ошибка,
и буквы медленны – как будто со стекла –
стирают капли наших лиц – округлы
их срок с молчанием – они почти набухли
ещё немного – скорлупы разбив
окно - они здесь вероятно жить
останутся заместо нас покуда
мы повсеместно нарисуем кубы
и завершим незначимый побег

-2-
вот и налей меня в горлышко сада,
тёмный сентябрь, где бессмертна Эллада
где на осколках своих Колизей
пьёт виноватых и мёртвых друзей
где нам оставлены лишь разговоры
тёплых сорок, что держа небосводы,
в нас отдыхают от чувства свободы
хоть не поэты, но всё-таки воры
вот и налей меня будто здесь мало
было нам встреч в серебре листопада

-3-
Кот, кто ходил, как ангел всегда кругом,
сочиняя кругам своим недвоичный код,
вырывая нору, пробелы и высоту –
ту, что не видно взгляду, совсем не ту

-4-
как вода пытаясь течь
всё пытается изречь
жизнь, которая наверно
нас пытается избечь