Сергей Пичугин
Лагерная скрипка
Памяти Осипа Мандельштама
Мы садимся с тобою над мороком вечной зимы
томик влажных стихов продышать, и внимать до рассвета,
как в кипящей пурге засыпают река и холмы,
как стихают открытые струны усталого ветра.
Верно в ушко игольное вдета воздушная нить,
от стигийской воды зеленеют небесные грядки.
Вечный слух заострив, слышишь пенье своих аонид,
точно соты медовые, чудо вкушаешь украдкой.
И хоть пишется – клич, но читается правильно: ключ.
Так сердца отворяет любовь, согревая любого.
И как брат в темноте из толпы, подбородком колюч,
поднимается пеньем с колен изнурённое слово.
И в растущем жару, на клеймёной простынке дрожа,
в жаркой шубе тайги, на лиловой подушке рассвета
головой запрокинут в зарю, вспоминаешь, кружа,
Петербург и Воронеж, Москвы ассирийское лето.
По расстрельным реестрам чернильные пальцы скользят
в кабинетах бездонных ночных, под светильником строгим.
Отступает Господь, и грядёт эволюция вспять,
и спускается в страхе страна к кольчецам, усоногим…
Нас со струганых нар на заре, в продымлённом тряпье
поднимают куранты таёжные – рельс индевелый,
и уходит барак поутру по таёжной тропе,
снежной хвоей хлеща, на мороз, на сухие расстрелы.
И в сиреневой дымке небесной обновой звенит
клин замученных душ, отлетая из волчьих оврагов,
из безвестных могил именами восходит в зенит,
затихающей лагерной скрипкой над снежным бараком.
Здесь грядущее мечено знаками новой беды.
Медлит в путь Моисей, и слезами глаза его застит:
Сколько лет мне народ по промёрзшей пустыне водить,
чтобы умер последний мужчина, родившийся в рабстве?
Вереницей ослепших теплушек идут поезда.
Небеса, точно спирт на губах. От печалей сыновних
отдыхает Амур, и в пурге прорастает звезда,
полыхают сухие поленья на дальних зимовьях.
За коршунницу-ночь, за воронежские васильки,
за военные астры твои, за последнюю зиму
зачерпну голосистой водички у Черной реки,
а у речки Второй – опустевшую флягу закину.
Предтеча
я сплю на холмах, на земле переспелой, как порох
в изголовье травы киммерийской постеленный ворох
и прострелена влёт власяница с чужого плеча
молоком наливается полдень, полынью горча
на заросших стигматах земли, на сплетении троп
осыпает головки семян переспелый укроп
воздух крылья цикад обращают в сияющий свет
и спокойное море восходит к прохладной листве
наполняет светило теплом каменистый залив
светосильные ясени, мудрое древо олив
стать неслышным, незримым, сместить мироздания ось
чтоб летучие рыбы меня пролетали насквозь
и ветвилась корнями реликтовая сосна
и корпускулы слуха, и хитрые карлицы сна
ладят свой хоровод, расступается дремлющий лес
и сияет прощеньем морозная прорубь небес
в холостой немоте просыпаются зраки огня
и архангел ключами гремит, отмыкая меня
и вонзается в слух, точно в бабочки тонкий хитин
перелетное слово, слышу, с миром един
как войной наливаются ветры восточных наречий
и стервятники ада пируют во тьме человечьей
восходящие души, омытые в смертной росе
провожают ковыльные клиры, их древний распев
в немоте и рванье обретается верное слово
и прозрачной водой шелестит у Творца в изголовье
исчезаю из мира, стоят небеса и покой
длится тихое время, расправленное рукой
Декабрь
Мы на холсте изобразим
Флоренцию простоволосых зим,
летящих голубей мороза.
Прими новорожденный хруст!
Земля, не размыкая уст,
лежит во тьме хриплоголосой.
И не отыщется причин
тому, что город стал ничьим,
в косматом ветре задыхаясь.
Проказы снежной детворы –
костры офортов ветровых
и мой, в тебя влюбленный хаос.