На вишню всё тише нисходят каскады дождя,
и листья, дрожащие в струях усталого ливня,
во влажной прохладце под хмурью небес серебрятся.
И кошка брезгливо
трясёт мокрой лапой, в осоку войдя,
под лепеты водных пульсаций и гул водосливов.
В ромашковый лес, где канавы по кромки полны
шипучей водой, где неслышно и мягко, как тени,
скользят пузыри по волне, по зеркальному дрипу.
И капли в смятенье,
буравя пространство, быстры и нежны,
влекутся со всхлипами к аркам склонённых растений.
К плетениям трав, словно дикие джунгли, густым…
Но кошка в расстройстве – упругость стеблей попирая,
громадной храминой, широкой, заросшей по цоколь, –
сантехник Буслаев
лежит на поляне в плену дремоты,
и во-до-по-то-ки натуру его омывают.
Щебечут ручьи на просторах могучей груди,
струят по рукам, что грубей, чем курильские крабы.
И ливень герою не страшен – спокойствие пашен
разлито во храпе,
он спит - до зари ты его не буди.
И снится Аркаше пейзаж мирового масштаба.
Там волны великих морей и течения рек
закованы в трубы. А боги стальных оболочек -
сантехники - статны… Клозеты чисты, и опрятны…
“Нет, нынче до ночи
никто не покормит. Бесчувственный век!”, -
и кошка невнятно буслаеву маму порочит…
Аркадий, суровый, как сфинкс в африканских песках,
подобно пустынному стражу, к векам равнодушен,
лелеет бугристую землю, за деву приемля…
И скачет по лужам
ворчливая кошка в голодных грустях -
качаются стебли... Гроза над Семёнковым кружит.