Билетные кассы, столовая, вещи,
корректным узлом перетянутый ворот,
пробег по прилавкам, знакомым обещанный...
Только потом начинается Город.
Приходит на сердце мелодия «Кэри» —
и южный кураж по-фазаньему жалок.
Кленовые листья, дубовые двери,
спокойные взгляды латышских русалок,
рожденные строгой рукой органиста
кварталы... И в стройных созвучиях этих
коротким адажио — образ пушистой
твоей головы, отнесенной под ветер,
и вся остальная, до туфелек пары!
Решетчатых ставень истлевшие мощи,
как стекла зеркал, отражают удары
твоих каблучков о соборную площадь.
Ты здесь проходила походкой звенящей
по призмам гранита, по плиткам базальта.
Несут за тобой, от меня уходящей,
горбатые речки пустого асфальта.
Ведет за собою, призывно и внятно,
себя осознавшая нежная сила.
По ветру, по лицам, по солнечным пятнам
я вижу: ты только что здесь проходила!
Ты близко — и в тысяче милей. Вас двое.
(Как смело, свободно положены краски!)
Сейчас ты идешь по мосту над Двиною —
и едешь с работы в автобусе тряском.
Мое потаенное зыбкое счастье!
Стань рядом со мной на минуту-другую.
Давай я тебя, наконец, поцелую
под стрекот часов на холодном запястье.
Я в губы целую. Ты это позволишь.
Безлюдно...
Вот флюгер над гребнями улиц.
Вот шпили.
Вот город, в котором всего лишь
на несколько месяцев мы разминулись.
Вот вечер. Наш вечер без взгляда и слова,
повитый куделью из ветра и дыма,
из ветра речного, из дыма печного,
когда наступившая так нестерпимо
печаль по камням, осененным тобою,
которой навеки наполниться мне бы,
смывается
влажным потоком из хвои.
и близкого неба.
1981