Здравствуйте, уважаемые поэты и гости Лирического Героя,
с Вами Арина Бастракова.
Сегодня я продолжаю нашу рубрику "Лирический обзор". В этой рубрике я начала знакомить Вас с творчеством и биографиями поэтов, которые мало известны, известны только в определённых кругах или совсем неизвестны широкой публике.
Большинство из этих поэтов ушли из жизни...
Известность и удача - дамы довольно капризные, одним Поэтам повезло, их знают, читают и любят независимо от того, что они давно покинули этот мир, другие остались за кадром, не смотря на то, что были не менее талантливы и писали замечательные стихи.
/Арина Бастракова/
Ольга Юрьевна Бешенковская.
Страница Ольги на сайте Стихи.ру - http://www.stihi.ru/avtor/beschenkovskaja
Ольга Юрьевна Бешенковская (17 июля 1947, Ленинград — 5 сентября 2006, Штутгарт) — русский поэт, прозаик, эссеист.
Биография
В 1967 г. окончила экстерном факультет журналистики ЛГУ. Служила в заводской многотиражке, с 1980 г., лишенная КГБ возможности заниматься журналистикой, работала кочегаром, слесарем. Занималась в поэтическом кружке у Давида Дара. Была литературным секретарем Л. Я. Гинзбург, оставила воспоминания о ней.
Печаталась в неподцензурных ленинградских журналах — «Часы», «Обводный канал» и др. Входила в творческое объединение «Клуб-81» (1981—1988). В 1988 г. вместе с Ларисой Махоткиной и Алексеем Давыденковым основала машинописный альманах "Т.О.П.К.А." (Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов), вела литературную студию для юношества.
С 1992 г. жила в Германии. В 1998 г. стала инициатором и редактором литературного журнала «Родная речь». Выступала по радио «Свобода» и Би-Би-Си. Писала стихи и эссе на русском и немецком языках. Была заместителем главного редактора литературно-художественного журнала русских писателей Германии "РОДНАЯ РЕЧЬ".
Член Союза писателей Петербурга, член клуба русских писателей Нью-Йорка, Союза немецких писателей и др.
Умерла от рака легких.
В ее стихотворениях звучат мотивы отчаяния и одиночества обиженных судьбой, но и уверенность того, кто был близок к смерти, в них выражена готовность поэта своим словом служить ближнему и искать связи между реальностью и грезами, «высшей правды души». (В. Казак)
Творчество
Автор поэтических книг:
Переменчивый снег (1987, вошли стихи 1970-х годов)
Общая тетрадь (1992, вышла под именем подруги автора С.Бурченковой)
Песни пьяного ангела (1999)
Надпись на рукописи (2000)
Бешенковской принадлежит автобиографическая повесть «Viewasen 22. История с географией, или Дневник сердитого эмигранта» (1998), вызвавшая острую реакцию как в русской эмиграции, так и в России.
Издания на немецком языке[править | править вики-текст]
Zwei Sprachen, Zwei Farben (1997, книга стихов)
** Материал из Википедии - — свободной энциклопедии
https://ru.wikipedia.org/wiki/Бешенковская,_Ольга_Юрьевна
Ольга Бешенковская — одна из наиболее ярких и глубоких представителей той литературы, которую мы еще недавно называли «второй литературной действительностью» и которая теперь обрела свое достойное место в петербургской культуре.
Родилась в Ленинграде в 1947 году. Окончила факультет журналистики Ленинградского Государственного университета. Как поэт и прозаик принадлежала к альтернативной культуре, печаталась в самиздате, кое-что просачивалось на Запад и публиковалось там. С конца семидесятых, как и многие представители петербургской интеллигенции, зарабатывала на хлеб в котельной. Там же придумала и выпускала литературно-художественный журнал «ТОПКА» (орган Творческого Объединения Пресловутых Котельных Авторов). Только с 1990 года — член Союза писателей СССР. Член Союза писателей Санкт-Петербурга со дня его основания. В настоящий момент живёт в Штуттгарте. В 1988 году организовала и возглавила новый «толстый» литературно-художественный журнал «Родная речь» с подзаголовком «Журнал русских писателей Германии». Автор восьми значимых поэтических сборников и многих сотен публикаций.
Ее книга «Петербургский альбом» — это прежде всего книга поэтическая, в определенном смысле она является для автора сборником избранного.
Одна из основных тем сборника — тема любви к Родине, ностальгии по родному городу, по друзьям молодости. Но одновременно очень большое значение в книге имеют стихи, посвященные «поколению отцов», где отчетливо и выразительно звучит мотив благодарности тем, кто отстоял наш город в годы войны. В частности, в состав книги входит «Кантата» — яркий стихотворный цикл из двенадцати песен, посвященный Петербургу. Кроме того, в книгу «Петербургский альбом» включены и короткие мемуары, и эссе о творчестве петербургских поэтов, которых хорошо знает и любит автор сборника. И именно это соединение, этот сплав собственных стихов и эссе, посвященных стихам своих друзей, которые тоже сыграли или играют существенную роль в истории петербургской литературы, делает «Петербургский альбом» не просто сборником стихов, а заметным литературным явлением, воссоздающим определенный пласт поэтической культуры Петербурга конца XX века.
Б. Никольский
Главный редактор журнала «Нева».
Санкт-Петербург. 2003 г.
Привет от Черубины
(газета «Литератор», С-Пб., май 1992 г.)
Собственно, это была бы милая шутка в духе Максимилиана Волошина и рожденной из черноморской пены Чебурины, если бы не специфические условия нашей литературной жизни.
Подумайте только, можно ли у нас просто опубликовать свои стихи инкогнито? Нет, книжку в официальном издательстве нужно было «выхаживать»… А эта девушка как нельзя лучше подходила к моему раннему творчеству: резковатая, остра на язычок…
…
- Что же теперь делать? – испуганно вопрошал меня «псевдоним», ошарашенный успехом. И «острые, современные стихи, рожденные перестройкой», и «какое единство текста автора» - чего только не услышала исполнительница моей роли… Даже мне… маститая поэтесса, в меру валившая и мои стихи, похвасталась: «Наконец пришел настоящий, готовый поэт…»
…
«Общая тетрадь» Светланы Бурченковой, появившаяся на прилавках книжных магазинов, - это наша с ней общая тетрадь… Вернее – это школьная тетрадка Ольги Бешенковской.
…
Гонорар мы со Светой по-братски поделили. Потому что хоть стихов она и не пишет, но зато какой артистический талант!
А.Г.
(газета «Смена», С-Пб., 9 мая 1992 г.)
Несколько дней назад в «Ленизате» вышел сборник стихов поэта Ольги Бешенковской. Ее долго не печатали. Впрочем, как и других людей ее круга, творивших большей частью в котельных и кочегарках. Наверное, только во время ночных под шум огня в топках и мог быть придуман великолепный розыгрыш, финал которого разворачивается только теперь. Бешенковская передала рукопись своих ранних стихов, написанных еще в школьные годы, знакомой Светлане Бурченковой. Та поехала на конференцию молодых писателей Северо-Запада, где стихи были приняты «на ура» и рекомендованы к выпуску отдельной книгой.
Надо полагать, что литературоведы по достоинству оценят творчество Бешенковской – Бурченковой. Вот только слишком поздно. 10 мая Ольга Юрьевна уезжает в Германию. Говорит, что пока года на три. Как знать если России не нужны поэты, то, может быть ТАМ ее литературная судьба сложится более удачно.
Наталья Ковалева
И, конечно, стихи, стихи, стихи…
(газета «Смена», 1994 г.)
…Рукопись ее стихов лежала в издательстве. Ее не печатали. А когда она позвонила туда, то объяснили: «Мы бы с радостью вас опубликовали, но вот пришла одна девочка с потрясающими стихами. Ее надо поддержать, дать ей шанс… А бумаги у нас – всего на один сборник. Вы понимаете?»
Конечно, Ольга понимала. Тем более... что это были ее собственные стихи, намеренно отданные «девочке». Эксперимент имени Черубины де Габриак.
Книжка вышла под чужим именем. А Ольга всю эту историю остроумно рассказала на страницах «Петербургского литератора». Это было перед самым ее отъездом. Перед отъездом случилось и еще одно памятное событие – поэтический вечер в переполненном зале Союза Писателей.
И тут она тоже сделала неожиданный и великодушный жест. Половину вечера отдала своим ученикам – молодым поэтам. Хотя впервые получила такую трибуну и возможность прочесть свои стихи перед взыскательной и заинтересованной аудиторией.
В Германии Ольга Бешенковская читает лекции в университетах, пишет статьи и, конечно, стихи, стихи, стихи…
*Материалы с сайта - http://mfrp.ucoz.ru/publ/4-1-0-44
*Взято с сайта -http://port-folio.us/Oktober_2015/().html
Евгений Вербицкий (Лейзеров)
Ольга Юрьевна Бешенковская… Русский поэт
« И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –
Вошли Кассандра , Совесть и этап… »
(из стихотворения Ольги Бешенковской « А. В. Македонову »)
«Пусть не отец был, дядя арестован,/ пускай не я убит, ведь пуля дура ,/
Но если страх, в обличье хоть крестовом,/ гуляет в мире – мир карикатура ».
Глеб Семёнов
Смысл поэзии дерзнула сформулировать двенадцати лет отроду: «Поэзия – петля над пьедесталом И робкая росинка на листке…» (здесь и далее курсивом проза и стихи Ольги Бешенковской ).
Родилась 17 июля 1947 года в Ленинграде, умерла от рака лёгких 4 сентября 2006 года в Штутгарте. Всей её жизни было 59 лет, один месяц и восемнадцать дней.
Наша память избирательна , и почему -то вспоминая три года общения с Ольгой Юрьевной, совпавшими с последними годами её жизни, останавливаешься мысленно на декабре 2005 года, когда по телефону она мне сообщила о страшном недуге, зафиксированном немецкими врачами. Мало того, они при этом сказали, что ей надо заканчивать свои земные дела, поскольку осталось жить полгода. Почему память возвращается на самый трагический сгусток воспоминаний, как будто начисто отсутствуют в их череде радостные моменты? Думаю так и должно быть, потому что приговором врачей поставлен безжалостный вердикт на прекращение не только общения, но и самого будущего .
И русский поэт Ольга Бешенковская это отлично понимает и пишет в начале декабря того злополучного года за несколько дней трагический цикл стихов «Диагноз », строки из которого можно считать ответом на происходящее с нею: «Ну не торопить же эту дату…/Просто жить, любуясь на зверей./Белка, лира тёплая, куда ты?/Мы с тобой придумаем хорей!»; «Всё будет так же, как при мне,/хотя меня уже не будет:/щербинка эта на луне/ и суетящиеся люди».
И вот начались мучительно долгие дни отсчёта , когда каждый день проводишь в раздумьях: как помочь, что нужно сделать для избавления от скорой смерти, неужели нет средства излечения ? Невозможно свыкнуться с мыслью , что её скоро не будет. И звонишь Ольге, рассказываешь о лекарствах, разысканных в Интернете, умоляешь её, чтоб она бросила курить. На что Ольга добродушно отвечает: «А я уже почти бросила, вместо четырёх пачек, только полторы в день». И после некоторой паузы добавляет : «Получила на днях свою новую книгу из Нью- Йорка , отправила вам». Через день получаю её книгу, ставшую последней прижизненной, с взволновавшей меня дарственной надписью : «Жене Лейзерову с любовью и благодарностью – экземпляр №1!», подпись, 22 апреля 2006, Штутгарт .
Название книги – «Беззапретная даль», её я сразу же и не единожды прочитал. Несколько дней находился под впечатлением прочитанных стихов и автобиографии, которую Ольга окрестила «Дети полукультуры». И через неделю появилось первое стихотворение , посвященное творчеству и здоровью поэта :
* * *
В «Беззапретную даль» окунуться
И прочувствовать (сердцем прирос)
Боль прошедшего…
Тихо очнуться
И задать запредельный вопрос:
«Сколько ж, милые, это продлится
И доколь – всё терпеть и терпеть?»
Будет в сумерках ветер клубиться
И позёмка ночами звенеть…
Почему написал такое стихотворение? Конечно, творчество Ольги Бешенковской я знал давно. Всё же коренные ленинградцы, посещали в своё время самые востребованные ЛИТО в городе. Хотя Ольга посещала среди прочих и самое выдающееся, самое лучшее ЛИТО «Нарвская застава», руководитель – Глеб Сергеевич Семёнов, мучившийся от своей принадлежности к легитимной системе тонкий человек и мудрый, прирождённый педагог, воистину Учитель. И я тоже не один год учился в «Нарвской заставе», но к моему глубокому сожалению в год моего вступления (1982) Глеба Семёнова уже не было в живых, но ученики, с которыми разговаривал, навсегда запомнили его петербургский аристократизм духа, писательское всеведение и индивидуальный подход к каждому. Об этом поведала Ольга не только в прозе и в стихах, но даже в романе – ПРИЗВАНИЕ В ЛЮБВИ (1977 год. САМИЗДАТ) Что-то вроде романа в стихах… Г.С.Семёнову. Позже, в 2008 году вышла в свет в Санкт-Петербурге посмертная книга с этим названием. Она появилась, благодаря усилиям мужа, фотохудожника Алексея Кузнецова, который полностью её составил, написал предисловие, оформил обложку, предоставил интересные фото из семейного альбома. Роман публикуется в самом начале книги после значимого пятистишия: Душа – не птенчик из нуля,/Ей целый мир – письмом в конверте./Есть место действия – Земля./И время действия - /Бессмертье.
Подумать только: Ольга написала этот роман, 128 страниц в книге, в 1977 году, когда Глебу Семёнову было 59 лет, возраст, когда ее не стало … И у меня в год, что прошел после смерти поэта, появилось не одно стихотворение, посвященное Ольге Бешенковской, и вышла пятая книга стихов «Заветных строф родное благозвучье», где эти стихи опубликованы. Да, когда мы только познакомились, она стала для меня литературным учителем и своим пророческим даром вскоре прояснила, что наше общение – своеобразный «час ученичества». Потому моя книга вышла с посвящением «памяти выдающегося поэта Ольги Бешенковской», ведь сила художественности ее творческого письма просто потрясала. Потому я проводил литературные вечера в Констанце с ее участием, а после смерти поэта вечера памяти… на которых выступали известные поэты и литературоведы, в том числе Тамара Жирмунская. Последняя выполнила предсмертную просьбу Оли – подготовила к изданию рукопись романа «Призвание в любви».
А, основные даты жизни и творческой судьбы Ольги Бешенковской самым тесным образом связаны с Россией и с Советским Союзом. В день ее рождения – 17 июля, в далеком 1918 году в Екатеринбурге была расстреляна царская семья, а в год ее рождения – 1947 были отменены продовольственные карточки, которые – надо же! воскресли в год ее отъезда из Союза в Германию. Правда и Союз – немыслимый знак совпадения! в год ее отъезда, 1992, перестал существовать. И вся ее биография – бесспорный факт служения истой Поэзии, несмотря на все злоумышленные действия, чинимые Властью и Толпой. Как писала прозаик Инна Иохвидович « Она продолжила печальную русскую поэтическую традицию противостояния: Поэт и Власть, Поэт и Толпа… И оказалась жертвой противостояния. Но Ольга Бесстрашная, как я называла ее про себя, не могла быть безответной, «не могла молчать». Ведь она была Поэтом. И через свою, не такую уж и долгую, земную жизнь пронесла бьющийся в её душе и сердце ГЛАГОЛ!».
Что можно сказать о ее недолгой, земной жизни? Окончив экстерном филфак ЛГУ (за 3 года вместо положенных 5), 15 лет работала журналистом в городе на Неве, но по распоряжению КГБ была уволена без права работать в советской печати. 10 лет она, как многие ленинградские поэты и художники, трудилась кочегаром в котельной.
Ольга Бешенковская принадлежала к альтернативной культуре, к так называемой «второй литературной действительности», стихи и эссе публиковались в запрещенном самиздате и на Западе. Переехав в Германию в 1992 году, она так изучила и познала немецкий язык, что через несколько лет смогла на нем писать превосходные стихи и стала в конце 90-х годов членом Союза немецких писателей Германии.
А вот что говорит поэт о поэте. «Пожалуй, никто из диссидентов так горько и несамооправдательно не исповедался, как Ольга Бешенковская. Она это сделала за них за всех. Она в сущности была диссиденткой не политической, а нравственной, то есть просто жила не по лжи, не участвуя ни в какой конспиративно- организационной деятельности, в громогласных «акциях протеста», куда заранее приглашали иностранных корреспондентов.
Когда-то, в пору своего почти не замечаемого поэтического расцвета, происходившего на фоне диссидентских процессов, скандалов с отказниками, позорной войны в Афганистане, Оля написала стихи, которые мне удалось включить в антологию «Строфы века»: «В поголовно счастливой огромной стране, Максимально приближенной к раю, Я отравленной речкой в глухой стороне, Незаметно для всех умираю». Она умирала незаметно, но незаметно и расцветала. Все ее десять стихотворений, вошедших в эту антологию, сейчас стали еще сильнее – это дано лишь немногим стихам на земле».
Всю свою сознательную жизнь, как и Анна Ахматова, Ольга Юрьевна была внутренним эмигрантом. Об этом она твёрдо заявляла и в прозе и в стихах. Стихотворение «А.В.Македонову», последние строки которого заголовок данного эссе, – красочный пример её отношения к происходившему в стране:
А.В.Македонову
Мы нараспев дышали Мандельштамом,
Почти гордясь припухлостью желез…
И жизнь была бездарностью и срамом,
Когда текла без мужественных слез.
Оберегая праздников огарки
Средь ослепленной люстрами страны,
В дни ангелов мы делали подарки
Друзьям, что были дьявольски пьяны…
Так и взрослели: горечи не пряча,
Брезгливо слыша чавканье и храп.
И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –
Вошли Кассандра, Совесть и этап…
И Ольга в эссе «Рыцари духа» вспоминает хрупкого, щуплого Андриана Владимировича Македонова, наделенного большой и несгибаемой личностью. Еще Твардовский в их студенческие смоленские годы нарек университетского друга «Сократом». Прозвище прижилось, оно зафиксировало высокий лоб, в котором всегда теснились не суетные, укрупняющие явление мысли.
Когда на Твардовского легло клеймо «кулацкого поэта», именно Македонов завалил гневными письмами все влиятельные газеты. И, конечно, добился… Безграмотная власть всегда считала, что российским Сократам климат Крайнего Севера подходит больше…
Ссыльный Македонов неожиданно для себя заинтересовался камнями, учась у них терпению и молчанию.
- Понимаете, — говорил он мне, уже давно доктор геологических наук (в филологические генералы и не стремился) – геологию нельзя обмануть. Даже КПСС бессильна назвать известняк как-либо иначе. Я смотрела в его голубые, незамутненные двоедушием, всегда
любопытные до всего на свете глаза и немного обижалась на не слишком любезную поначалу супругу, которая явно ревновала его, их время – к нашему. Она таки оказалась права.
Потому что Андриан Владимирович всегда искал приключений на свою седую голову. В его академической книге, посвященной русской поэзии, впервые в Ленинграде взошли наши имена… А до обломков самовластья было еще далеко…
И поневоле спрашиваешь себя: а вмешались бы здесь остепененные коллеги в чью-то
еще не сложившуюся судьбу, рискуя своим личным благополучием? В экстремальной политической ситуации – допускаю. В вялотекущей повседневности – вряд ли.
Самым запомнившимся, радостным моментом в общении с Ольгой были вечера Литературно- музыкального Салона, на который она приезжала а к нам в Констанц из Штутгарта.
Разве можно забыть, как её стихи восторженно принимали, и как некоторые строки из них до сих пор, спустя двенадцать лет, помнят наизусть? Совсем недавно был вечер нашего Салона, где я просто был изумлён поэтической памятью русских жителей Констанца.
Вот, например строки из стихотворения (выделены мною, Е.Л.), которые, и не только эти, очень часто – и в стихах, и в прозе – становятся афоризмами.
* * *
А умирать – на родину, дружок,
В родное петербургское болото…
Всего один пронзительный прыжок
На запасном крыле Аэрофлота!
Скользнёт пейзаж, прохладен и горист,
Нахлынет синь – воздушный рай кромешный.
И ни один угрюмый террорист
Не просочится в раструб кэгэбэшный…
(Хранит Господь и воинская рать…)
Потом припасть к земле и повиниться:
Стремятся все в Россию умирать,
А жить – так вся Россия – за границу.
Как светел снег! Как церковь хороша!
Теней друзей порука круговая…
На честном слове держится душа.
На честном слове…
Крепче – не бывает.
И в стихотворениях Оли, посвященных поэтам четырёхгранника Серебряного века, (Анне Ахматовой, Осипу Мандельштаму, Борису Пастернаку, Марине Цветаевой) также неповторимые афоризмы.
Памяти поэта
Слава Богу, что так в Елабуге,
а иначе бы шли за гробом
равнодушносмурные лабухи,
каждый – нанят, и каждый – робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями – сплошь павлиньими.
(Время – бросить последний камень…)
Кто травил – тот бы первый – плаксою
над челом, что уже увенчано…
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: «Святая женщина!»
Ты и так им, как Богородица,
отдала все свое святое…
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты…
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! – Без волокиты…
И – поклон тебе от поэзии.
И – ночной мой дрожащий шепот…
Мне легко танцевать по лезвию:
у меня – твой бессмертный опыт…
Стихотворение написано в 2004 году после поездки по цветаевским местам в Чехии. Сравнивая свою творческую судьбу с постигшими любимую Марину Ивановну несчастьями, Ольга заранее предвосхищает – недаром же Кассандра – всё то, что с ней случится. Тем более что годом ранее в журнале EDITA она писала о тревожащей ее ситуации в поэзии.
«Радоваться или огорчаться, что эмигранты пишут и пишут стихи, даже те, кто этим на покинутой родине вовсе не занимался? Главное, конечно, как пишут, но есть и ещё один немаловажный момент, как они к своим творческим опытам относятся…
Эссеист и поэт Вадим Перельмутер (Москва – Мюнхен) заметил в своих «Записных книжках», что графоман над листом бумаги пьянеет, а писатель трезвеет… Ёмко сказано.
И так уж исторически сложилось, что моими корреспондентами (а их – намного более ста) становятся те, кто трезво оценивает результаты своих творческих порывов. Потому что во всех иных случаях я честно говорю, что человек самозабвенно влюблённый в себя (закономерный парадокс…), обратился не по адресу. Пожалуйста, мы живём в свободном мире, печатайтесь, если можете, где хотите, устраивайте конкурсы и издавайте сборники, но поостерегитесь поминать всуе святое слово «поэзия»… И, конечно, не пытайтесь использовать моё имя в качестве отмычки к закрытым редакционным дверям…
Ольга Бешенковская не могла даже представить и в самом страшном сне, что её имя после смерти начнут использовать далеко не сведущие в поэзии люди для устройства конкурсов и бешенковских чтений, где победителями объявлялись явные графоманы, а короткие чтения в течение полутора часов превращались в профанацию самой поэзии. Об этом порочном явлении её стихотворение 2005 года:
Так всегда на свете было,
оттого и тёмен свет:
надругалось мерзко быдло
над понятием «поэт».
Ну-ка, бедный небожитель,
землю жри… Горька на вкус?
И сверкнёт гебешный китель,
и мелькнёт вождецкий ус.
Ну а раньше. Ну а прежде?
Тот же метод, та же страсть:
на Христе порвать одежды –
и Учение украсть.
Но бессмертно наше слово,
наша слава – впереди.
Пётр и Павел, вам – улова!
И – смятения в груди.
Ну а быдлу – то, что быдлу,
что желает и само:
приравнять дерьмо к повидлу,
и – роскошное ярмо…
…И вот совсем недавно мной написано итоговое стихотворение.
Об Ольге Бешенковской
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…
Марина Цветаева
Похожа была на Ахматову,
цветаевский почерк в стихах,
уверенный, словно подхватывал
рябиновый шелест в кустах.
Какое же всё ж совпадение
Москва с Петербургом сошлись
на Ольге… –
Благое видение
поэзии русской земли –
двух женщин, поэтов великих,
(но без венценосных пут)…
На Ольге их гордые блики
И в классику горний путь!
Книги Ольги Бешенковской – прижизненные: «Переменчивый снег» (1987), «Общая тетрадь», изданная под чужим именем, (1992), «Подземные цветы» (1996), « Zwei Farben – zwei Sprachen» (1997), «kleine kernwoche” (1997), «Песни пьяного ангела» (1999), «Надпись на рукописи» (2000), «Петербургский альбом» (2003), «Травля» («2005), «Беззапретная даль» (2006), «Люди мужества» (2006); посмертные: подготовленные и составленные вдовцом поэта Алексеем Кузнецовым – « Голос поэта» (2007), «Призвание в любви» (2008), «Публикации из архива» (2012).
Стихи Ольги Бешенковской:
Я стану Зимой...
* * *
Я стану Зимой, бесшабашной и светлой,
На вид - ледовитой, румянцем - в зарю.
Хочу - снегирей буду стряхивать с веток,
Хочу - заметелю, хочу - завихрю!
Кого - обогрею , кого - обморожу,
Кого - сногсшибательно с горки скачу,
И дети - седые, и бабки - моложе,
А я... Я такая, какая хочу!
Я - воздух и свет.
Ни почета, ни денег,
Ни даже из собственной пряжи - пальто...
Хоть белого света мне чище не сделать,
А светлого дня не заметит никто...
1959
* * *
Смотрите, - снег! Вот это снег!
Снежинки - врассыпную!
Как птицы? - Нет... Как дети? - Нет...
Как ноты? - Нет... А ну их...
А снег идет, слепит глаза,
Юлой вертеться начал.
Как сто, как тыщу лет назад,
И всё-таки - иначе...
На счастье или на беду
Голубя все земное,
Идет. И я за ним иду...
А кто идет за мною?..
1959
* * *
Мандарины зимой удивительно пахнут
С первой ёлки твоей – до последней отдышки...
Вот лежишь, и зрачок ожиданьем распахнут,
И щека согревает ладошки-ледышки,
Потому что на вкрадчивых ёлочных лапах,
Расщепляясь и в каждую щёлочку юркнув,
И висит, и течёт, и баюкает запах,
Беззащитный, щекотный, щемящий, уютный...
Словно горькие губы лишь в лоб целовали,
Извиняясь как будто за каменный привкус,
Если сказочным замком сквозит в целлофане
Мандаринного детства оранжевый призрак...
Словно где-то в дали моросит мандолина,
К пробуждению тоньше, протяжней и глуше...
Ты послушай, как пахнут зимой мандарины,
Как зима мандаринами пахнет, - послушай:
Вся, от ропотной, робкой улыбки снежинки,
Мимолётом угаданной (было и нету),
До остриженных веток, скребущих с нажимом
В аккуратной тетради начального неба...
Излучают витрины зарю мандаринов,
И смягчаются щёк зачерствелых горбушки, -
Словно всю эту зиму тебе подарили,
В новогоднюю ночь положив под подушку.
И мерцает она в серебристой обёртке,
И нельзя на неё надышать – наглядеться,
Потому что зима, что сегодня обрёл ты,
Протянула –
метели –
от самого-
детства...
1968
ВЕТКА ВО ЛЬДУ
Сухая сосновая ветка –
Обглоданной рыбы скелет.
А, может быть, – живопись предка,
Скучавшая тысячу лет?
Не знаю... Бывает, но редко.
Фантазии мелок полёт.
Всё кажется: корчится ветка,
Живьём замурована в лёд...
1977
* * *
Как на синем снегу – удлинённость любого штриха:
От сосновых теней – до крыла промелькнувшей пичуги,
Отчего перед сном обнажается чувство греха
И пронзает, хоть мы родились в серебристой кольчуге?
Но иронии блеск измочален как ёлочный дождь,
Рядом с лифчиком он провисает на стуле скрипичном.
И под звёздным драже на душе или мятная дрожь,
Или страха росток пробегает как пламя по спичкам...
И скрипит простыня, и слепит, как мерцающий наст,
И клубящийся сон поневоле замыслишь пристрастно...
Или снег – это совесть всех тех, не дождавшихся нас?
Оттого так тревожно, и стыдно, и, в общем, прекрасно?
Или, свет отключив, и движенье, и органы слов,
Вдруг задержишь дыханье...
У воздуха – привкус хмельного...
И почувствуешь, что еженощное таинство снов –
Даже страшно подумать – прообраз чего-то иного...
1977
* * *
Чем пахнет лес? Морозной остротой...
Щекотным сном... Рождественскою тайной...
Опавшей грустью, блекло-золотой,
И золотистой просекою талой.
Вхожу, робея... Медленно... Без лыж.
И без друзей. Без умысла и кисти.
Мне нужно всё – мне нужен воздух лишь.
Мой возраст вновь как детство бескорыстен.
Не оттого, что мается душа,
Всё примеряясь, в чём бы раствориться –
Игольчатой свободою дыша,
Ещё труднее с этим примириться...
Но оттого, что в памяти несу,
Как на весу, как в домыслах и втайне,
Всё, что томит, как запахи в лесу,
И смутно сохраняет очертанья...
1977
Снегопад
(Поэма)
Как рано стали улицы пустеть...
Когда ещё светлым-светло от снега...
Когда ещё не ловят звёзды с неба
Ни молодой, успевший полысеть
Поэт, ни увядающий любовник,
Который чуть моложе, чем поэт...
Ещё автобус, алый, как шиповник,
Шипит в снегу, а на зелёный свет
Лишь снег идёт...
А люди не идут.
(Не мамонты - чтоб вовсе не осталось...)
И я не знаю, лень или усталость
Толкают в кресла, на диван кладут
Тех, что с работы ринулись галопом
(О табуны! О здания, держись!..).
...Теперь они сидят с телециклопом
И в шахматы проигрывают жизнь.
А снег идёт...
И пусть себе идёт,
Поскольку он не первый - не последний,
Ромашек предок, тополя наследник,
А может быть - как раз наоборот, -
Не это важно...
Ну а что же важно?
Что рано наши улицы пусты...
На них переминаются отважно
Огни и милицейские посты,
А снег идёт по улице пустой...
......................................
...Навязчивей, чем просто наважденья,
Плечом к плечу сомкнулись учрежденья
И каменно молчат...
И ты постой,
Наивный снег, отвыкший от народа,
Светящийся, как памяти пунктир...
Нормальное явление природы,
Постой у врат в нормированный мир!
Там воздух неестественен и сер,
Вещам и людям выдаются бирки,
И в комнатах, прозрачных, как пробирки,
Так призрачно мерцают ИТР,
Что, кажется, слоняюсь по музею,
Когда, склонясь над письменным столом,
Я прохожу сквозь стены и глазею
На голубых простейших под стеклом.
Они идут... Куда они идут?
Вернее, вьются, тужатся и тщатся,
А снег идёт. Но хватит возмущаться
Их жизнью одноклеточной. И тут
Идут часы, события бывают:
Разводы, свадьбы, - маленький, но факт...
Дают „прогресс“... Начальник вызывает
(Не на дуэль. Дай Бог, не на инфаркт...)
А снег идёт...
Берёзы клавесин
Звенит в саду, который всюду рядом...
Но эти люди расщепляют атом,
А ты, признаться, только апельсин...
А ты сама как скрепки нижешь строфы,
Надеясь, неосознанно почти,
И на пути к любви своей Голгофу
И на пути к Парнасу обойти...
И, повздыхав, что в мире мало света,
В слепой подушке ищешь тишины...
...Не остряки, но острые поэты
И чистый снег отечеству нужны.
А снег идёт. Идёт совсем один.
Кому повем печаль твою, о, Снеже!..
И для кого так светел ты?
И с кем же
Склониться над мозаикою льдин?
Чего мы ждём от зябнущего мира
В ночном сиротстве с ним наедине?
Несовершенна личность, а не лира,
Не мир, а миф о собственной цене.
И даже самый вздох о благородстве -
Он слишком сладок около восьми...
В своём сиротстве и в своём юродстве
Мы виноваты сами, чёрт возьми!
Вот снег идёт...
Идёт рабочий стаж...
Идёт зарплата. Иногда - работа.
И о расплате думать неохота,
Стремительно взлетая на этаж.
И снег идёт пока не на виски...
И не были б желания простыми,
Но рано стали улицы пустыми...
И проводов седые волоски
О материнских мне напоминают
Кощунственно, но вовремя зато:
Пока ещё идет она, родная,
В моём снегу и в стареньком пальто...
И снег идёт...
А ты уходишь в снег ...
Один из всех. Единственный - внезапно.
Ты ждал меня, а я смеялась: „Завтра!“
А снег идёт...
И ты уходишь с ней...
А я прижму - насмешница, гордячка -
К твоей груди надменное чело...
Наверно, это белая горячка
От снега и не знаю отчего..
А снег идёт, и улицы пустеют...
1976
* * *
Этот робкий ледок поутру,
Обморозивший голые ветки...
Прохрустеть через двор, прозвенеть на ветру,
Протереть побелевшие веки.
А в глазах слюдяная висит стрекоза
Сувениром из летнего плена...
Этот хрупкий ледок,
застекливший глаза,
Не растопит и солнце Гогена.
1977
* * *
Не поеду ни завтра, ни в среду...
В понедельник аванс получу
И пропью. И опять не поеду,
Не поеду и не полечу.
А включу портативный и ёмкий,
С государствами накоротке,
И, надеюсь, не очень-то громкий,
Но взволнованный треск в коробке.
Как приятно качает мне кресло
Голос твой, неожиданный друг...
Даже пальма в кастрюле воскресла,
Услыхав приглашенье на юг...
И Бог знает, что выйдет из рая,
Но замена реальна вполне:
Чуть восточнее ближнего края
И почти что на «Невской волне»...
В этой жизни с порядком таможним,
Горьким хлебом и кислым вином,
Утешительна мысль о возможном
Продолжении в мире ином...
* * *
Ну не торопить же эту дату…
Просто жить, любуясь на зверей.
Белка, лира теплая, куда ты?
Мы с тобой придумаем хорей!
Сочинить бы солнечную книжку,
Чтобы листья на деревьях — в пляс,
Чтобы кошка в рыженьких штанишках
С холмика за домом поднялась…
Но опять нездешним острым светом
Взгляд мой тихий режет и болит.
Отчего суров Господь к поэтам,
А подонкам так благоволит?
Не ропщу — сравнив судьбу с другими,
Просто жжет навязчивый вопрос…
Пусть мое бесхитростное имя
Станет маркой новых папирос:
Господа, курите на здоровье,
Пейте жизнь! Танцуйте в гололед!
Опрокинет шприц с нечистой кровью,
Или в небе лопнет самолет.
У Нее в богатом арсенале
Войны, наводнения, слова…
Ну а душу — как бы ни пинали,
Все равно, упрямая, жива!
* * *
По небу ангелы бегали
и оставляли следы,
легкие, розово-белые,
тоньше морозной слюды.
Яркое солнце ноябрьское,
тихо за крыши скользя,
было похоже на яблоко
так, что банальней нельзя.
Вот ведь какая идиллия,
если о жизни всерьез.
Кремль, и Рейхстаг, и Бастилия
ниже, чем уровень слез…
* * *
Что поделаешь, мы не бессмертны,
не бессменны, не пали с небес…
И судьбы голубые конверты
получаем с доплатой и без.
И теперь, в ожиданье итога,
усмехнусь, посмотрев на часы,
что грехи в бухгалтерии Бога
нерадиво кладут на весы…
* * *
Плохо человеку - одному.
Жмётся к церкви. Просится в тюрьму...
(Так и сублимируются семьи...)
Хоть к какой-то общности примкнуть,
закурить, налить и помянуть
на одном дыхании со всеми...
И когда б Христос ни пролетал,
наши даты – только ритуал,
ибо все мы жаждем ореола
над его измученным челом.
Ибо он, боровшийся со злом,
сам же стал и жертвой произвола...
Человек не так уж виноват,
что кричит восторженно «виват!»
в дружном хоре, к коему приткнулся.
И, конечно, вовсе не подлец
гений нибелунговых колец, -
просто он с другими разминулся...
Что там Заратустра говорил?
Говорил, что мы не из горилл,
но столкнулся с обезьянним веком...
Кто дожить сумеет до седин,
гордо и несломненно, один, -
должен быть и впрямь сверхчеловеком...
Радуюсь нечаянной судьбе:
мне везде чуть-чуть не по себе –
и не кошка, и не канарейка...
Песнь моя царапает, летя.
Кто я? Духа блудного дитя:
русская – в Германии – еврейка...
Плохо человеку одному?
Вот и славно: мысли по уму
подберём, и чувства – по карману
на груди... А праздновать?- Бог весть,
с кем, когда...
Покуда силы есть,
Не поддамся сладкому обману...
(2004)
* * *
А кто-то все еще рожает,
хоть всё в Россиии дорожает,
всё, кроме жизни... Страшно жить.
Цена дыханию - копейка...
И счастлив более калека,
не уготованный служить...
Слепцу не выдадут винтовку,
хромой не выстрелит в литовку,
во всяком случае - пока...
Есть вещий знак в болезни сына:
не посягнет на армянина
его окрепшая рука...
Присяду тихо к изголовью:
Господь больной наполнил кровью
твои тропинки, чтобы мне
сквозь слезы радоваться втайне:
ты не палач в Афганистане,
ты не прислужник Сатане.
Ты не патрон в чужой обойме,
ты не обрубок в яме бойни,
и, сколько нам снегов и снов
прольется - примем без обиды.
Благословенны инвалиды
в стране, крестовой до основ.
Безумицы! С прощальной лаской
склоняться надо над коляской...
(Ох, наше русское авось...)
И, может быть, в трубе подзорной,
как Спас от гибели позорной,
Чернобыль светится насквозь...
Картинных галерей щадящий тихий свет,
Торжественный покой страстей, зажатых в рамы.
Как ясно на душе… Нас не было и нет.
И чей-то острый шаг — как зуммер телеграммы.
Мне живопись давно дороже, чем слова.
Я так и вижу рай: с ликующим паркетом…
Вот бабочка Дега… Вот мокрая трава…
А за окошком вход, оцепленный пикетом.
* * *
Я в белый коридор ступила,
шелестя,
Отметив на ходу, что здесь не мел,
а мрамор…
Один порыв — туда, где сын — еще дитя,
Второй — туда, где ждут,
обнявшись, папа с мамой.
Вот так бы и застыть:
ни взад — и ни вперед…
На этой высоте — дыханье
с перехватом…
Невидимый другим
пронзительный полет,
Где чувствуешь себя
смертельно виноватым.
* * *
Все будет так же, как при мне,
хотя меня уже не будет:
щербинка эта на луне
и суетящиеся люди.
И золотое Рождество
с его цинизмом, китчем, сказкой,
и детской правды торжество
в тетрадке, названной “раскраской”.
Мы наполняем трафарет
беспечной зеленью надежды.
Шальной прибой, полночный бред,
зимы веселые одежды.
И вдруг в предчувствии конца
печаль под сердцем шелохнется.
И от Небесного отца
лицо к земному обернется.
Какой отчаянный бедлам
трудов и дней, беспутно ленных…
И сердце рвется пополам
на Здесь и Там, на две Вселенных…
* * *
Белка считала кошку мою — разбойницей.
Кошка считала, что белка была нахалкой…
А, по-моему, в мире все еще успокоится,
упокоится, просвистев
в воздухе
яркой скакалкой.
У меня уже очень мало осталось времени:
90-й Псалом звучит сурово и просто…
Разбирайтесь сами. Мне дороги оба имени.
Распахать бы поле, успеть бы посеять просо.
* * *
не хочу заведовать
не могу завидовать
я люблю загадывать
горло в шарф заматывать
выйти в город ветреный
мне одной доверенный
дождиком пропитанный
вежливый воспитанный
где у всех стаканчики
будто одуванчики
мне ж ладонь — посудицей:
выпью каплю —
сбудется
* * *
Мне опостылела кровать
И смирный саван шить…
Мне надоело умирать —
И я решила — жить!
Вернуться к прерванным делам,
К укладке кирпичей.
Наперекор антителам
И выдумкам врачей.
Любой нарост — не больше гланд,
И, значит, скажем: нет!
Что знает бледный лаборант
О силе наших недр…
О сопромате от Стиха,
О рифмах начеку…
Проснемся раньше петуха:
Весна, ку-ка-ре-ку!..
* * *
От первой строчки всё,
от первой строчки…
Всё заморочки,
и дойти до точки.
И вдруг себя увидеть из трамвая:
Живая! Еще живая!
Еще друзьям протягиваю руку,
Еще успею выучить науку.
Залечь бы только с книжкой на диване…
Кто там шепнул: “Науку расставаний…”?..
* * *
Семь лет – один ответ,
и снова – сон глубокий...
Я знаю, что кивнёт
согласно каббалист...
И мимо пролетит
печальный, одинокий,
чтоб новым корнем стать,
скукожившийся лист...
Не следует роптать
на ветер переменный.
Стерпи – и новый день
подымется в зенит!
Мне чудится опять,
что в чашечке коленной
мой завтрашний разбег,
как ложечка, звенит...
Так после тесных сот –
простора мне, простора!
Дерзну поцеловать
и Обскую губу...
А жизнь – на то и жизнь,
чтоб самое простое
являло вещий смысл
и вылилось в Судьбу...
2005
* * *
Так всегда на свете было,
оттого и тёмен свет:
надругалось мерзко быдло
над понятием «поэт».
Ну-ка, бледный небожитель,
землю жри... Горька на вкус?
И сверкнёт гэбэшный китель,
и мелькнёт вождецкий ус...
Ну а раньше? Ну а прежде?
Тот же метод, та же страсть:
на Христе порвать одежды –
и Учение украсть...
Но бессмертно наше слово,
наша слава – впереди.
Петр и Павел, вам – улова!
И – смятения в груди...
Ну а быдлу – то, что быдлу,
что желает и само:
приравнять дерьмо к повидлу,
и – роскошное ярмо...
2005
* * *
Черепичные крыши, угрюмые башни
и сомкнувшие плечи холмы.
Здесь недавно сверкали щиты в рукопашной
и сандали не знали зимы...
Прохожу я – буквально – историю Рима,
негодуя, ликуя, устав.
Слишком поздно ты выпал мне, путь пилигрима –
Острой болью пронзает сустав.
Эта жизнь интересней любых описаний:
Сноски ветра и шелест цитат...
И случался не раз под ея небесами
Соблазняющий ангелов сад...
Все пути неизбежно приводят к началу
и к ногам заскорузлым Творца...
И поскольку я душу ни с кем не венчала –
От Сиянья не спрячу лица...
Расскажу, что грозы накопилось в природе,
что на брата – по-прежнему – брат...
Но сандалии римские всё ещё в моде,
и течет золотой виноград
по щекам, по рукам, по древесному телу –
здесь, на склоне, замру и врасту...
Нету сил добираться к иному пределу,
и судьбы – на другую мечту.
Растопырены ветки, со словом не сладить.
(Хорошо хоть, – жила налегке...)
Бог услышит меня из моих германландий
и на русском поймёт языке...
* * *
У эмигрантов не было взрывчатки,
Им было всё – действительно – равно...
Они меняли страны – как перчатки,
И всюду пили терпкое вино.
И сторонились праздников народных,
И если шли – то в смертный батальон,
Чистопородных предков благородных
В непропитый защелкнув медальон...
А если Бог давал ещё попытку:
Гарсоном – в бар, извозчиком – в такси, –
На ветровое клеили открытку,
Шепча почти молитвенно: «Росси...»
Я тоже здесь, мне тени их всё ближе...
Горчит лимон, изранивший вино...
И я, ночами шляясь по Парижу,
Не проиграю память в казино!
* * *
МОНОЛОГ
Пожелайте мне долгие лета!
Я – песчинка нездешних морей,
Неприкаянный житель планеты,
Заблудившийся русский еврей...
Всё чужое: и паспорт, и говор,
Всем чужое – куда ни приткнись...
Без названья кубический город
Громоздится и светится ввысь!
Не почетно, но и не позорно
Поискать своё счастье вдали.
Прорастают прогорклые зёрна
Из растресканной жаждой земли
Сквозь песок, через дыбу и дамбу...
И однажды, шагнув напролом,
Смуглый воин из племени Мамбу
Прослезится, и скажет: «Шалом!»
2000
* * *
Любимый, прощай и прости,
Что мало стихов посвятила.
Сначала ссыхались в горсти,
Мерцая гордыней чернила.
Потом наших дней круговерть,
Пелёнки, и плёнки, и гости.
И кажется столько стерпеть
Должны мы без приступов злости.
И вот роковая черта –
За ней не напишешь и строчки.
Любимый! Я больше не та,
Я вижу моря и листочки.
На ней, на черте роковой
Виднее любовь и разлука,
И если б Амур был живой,
Он выстрелил снова из лука.
* * *
Перечитывая Библию
Это мы-то творцы?
Безнадёжные сводники слов,
Алкоголики снов и жрецы золотой эйфории...
Оркестровый сентябрь торжествует превыше голов,
Но латунь, как латынь, – к ликованию приговорили.
Взбаламутить лазурь – что ещё на крючке карасю...
Утопить свою желчь – в желтизне, пораженье – в мажоре, –
Вот он, сверхреализм, без ужимок салонного «сю»:
Разверзается штрек и пылают зрачки, как мозоли...
Это мы-то творцы? –
Продолбившие шахты ночей
Аритмией сердец... Каторжане, которых не ловят.
Но куда убежишь от прожорливых этих печей,
Если каждый листок – на осеннем ветру – Могендовид...
Если каждая ветвь, распрямясь в ослепительный рост,
Осеняет, как миф, и трепещет материя духа;
И безумная мысль подрывает Воллипиев мост,
В темноте показавшись клочком перелётного пуха...
И качнётся земля, как нарядный пасхальный кулич,
И над воском садов деревянные руки расправишь,
И – плашмя полетишь... – Не успев обрести и постичь
Триединства любви, распростёртой от кладбищ до клавиш...
Это мы-то – творцы?
Мастера, усмехнусь, мастера,
Сторговавшись с Хароном, кататься туда –
и обратно, –
Где в юдоли ржаной плодородна любая дыра
И сквозь пористый свет – васильки
проступают,
как трупные
пятна...
* * *
Памяти чешского студента Яна Палаха
Прага, я не могу на твоём не споткнуться пороге:
Здесь брусчатка, как реквием, скорбно звучит под ногой...
Чешский мальчик горел, а у нас проступали ожоги,
Будто Ян – это я, это я, а не кто-то другой...
Мы познали тогда: нет стыда безнадежней и горше,
Чем за Родину стыд ... (Как ломило ночами висок...)
И мерещилась тень: по камням, как по клавишам, Дворжак –
Танкам наперерез, тёмной площади – наискосок...
На губах моих снег – голубая солёная влага...
И на русский язык откликается каждый второй!
То ль славянской душой нас простила воскресшая Прага,
То ли днесь поняла, как наивны палач и герой...
По каким бы камням кто б солдатским ботинком ни клацал,
Никуда не привёз ни свободы, ни счастья танкист...
Добрый вэчэр тебе, повидавший историю Вацлав!
Полыхает букет и приветливо машет таксист...
* * *
И горы облаков, и кактусов отары,
Двугорбый божий бомж над папертью песка...
Здесь так чисты цвета... И мы ещё не стары.
И птица на лету касается виска.
О родина всего! О пафос Палестины!
О живопись пустынь – причудливей Дали!
Льдовеющая соль. Блаженные крестины
в Отеческих руках... Купель. И корабли
исчезли. Стёрт прогресс. Ни дыма. Ни детали
зловещих наших дней. Вернулся в окоём
первоначальный смысл.
И след Его сандалий
впечатан в твердь воды и солнцем напоён...
* * *
Сколько в компьютере Божьем оттенков зелёного –
Я никогда ещё в жизни не видела столько!
Здесь, в Галилее, спасенье от времени оного,
словоубежище... И кисло-сладкая долька
(не леденец химиядный – плоды трудовитые...)
Солнце гончарное, скрипнув, за кадр опускается.
Овны библейские, к жертве любовно завитые,
так безмятежны, что фотозатвор спотыкается...
Патриархальное, ветхозаветное, горнее
ширится небо – чем выше тропинка топорщится.
Совестно в рифму, – изыди, как бизнес – игорная...
Дай надышаться псалмами...
(Примолкла, притворщица.)
* * *
То ли ломится бешеный яркий ландшафт,
то и дело меняясь, в стекло ветровое?
То ли фрески Шагала до звона в ушах
разрослись и смыкаются над головою?
Всё возможно под куполом этих небес,
где в прищуре солдата – печаль Авраама,
где пилястрами стройными лепится лес
и однажды в столетье скворчит телеграмма.
Как лиловы оливки, и как апельсин
нестерпимо оранжев, на зависть Манжурий...
Над слепящим песком – паруса парусин
и араб в неизменном своём абажуре...
Все мы родом из этих горчичных земель,
что являют прообраз и ада, и рая,
где, как в детстве бронхитном, палитровый хмель
и восторг сотворенья... И вот он, Израиль!
Я намокшую прядь поправляю крылом
и не ведаю, сколько веков отмахала...
И венчает картину, мелькнув за стеклом,
смуглый ангел пустыни, патрульный ЦАХАЛа...
* * *
...Земную жизнь пройдя до половины,
верней, почти до самого конца,
я знаю: в птичьих шапочках раввины
не заслонили Божьего лица.
Тому, кто нам наказывал: не целься,
не обмани, будь страждущему – брат,
милей и ближе ряженых процессий
поэт, стихи слагающий в Шаббат...
Космополит, что пьёт арабский кофе,
смакуя горечь, сжав до синевы
осколок моря... Этот на Голгофе
Не отшатнёт от плахи – головы...
Да, не любил катания на танках,
чурался пейс – зато наверняка
арабских цифр в швейцарских мутных банках
не прикрывала алчная рука...
И если все мы, Господи, повинны, –
покинь тобой придуманный народ...
Земную жизнь пройдя до половины,
я слышу скрежет Дантовых ворот...
* * *
Лена, Володя, Наташа и Миша.
Над головой – сионистская крыша.
А на столе – православная водка.
(Задраны вверх и кадык, и бородка.)
Из пенопласта двойник Арафата,
он исподлобья следит воровато...
Что тебе, чучело? Будешь из банки?
Мы никуда не въезжали на танке.
Мы согревали полжизни в котельной
и Могендовид, и крестик нательный.
Новый Завет вслед за Ветхим Заветом
полнили душу терпения светом...
Спали с лодыжек галерные гири.
Не потеряться бы в яростном мире!
Юра, и Вася, и Боря, и Лена –
все мы Петра и арапа колена...
И отовсюду спешат катастрофы
в наши до слёз петербургские строфы.
В мире безумном воинственном этом
нет закутка бесприютным поэтам.
Всюду бездомна ты, братия наша –
Витя, Серёжа, Олежка и Саша.
Хоть и пришли заповедные сроки
и из юродивых вышли в пророки...
Песах ли, Остерн – рванём без закуски...
Это по-божески. Это – по-русски.
* * *
ГОЛОС МИНУВШЕГО
Знаю: Родина – миф. Где любовь – там и родина... Что ж
Не вдохнуть и не выдохнуть, если ноябрь и Россия…
Лист шершавый колюч как в ладони уткнувшийся еж,
И любой эмигрант на закате речист как Мессия...
Ибо обе судьбы он изведал на этой земле:
От креста оторвавшись, он понял, что это возможно:
И брести, и вести босиком по горячей золе
Сброд, который пинком отпустила к Истокам таможня...
Для того и границы, чтоб кто-то их мог пересечь
Не за ради Христа, не вдогонку заморских красавиц;
И не меч вознести, а блистательно острую речь!
И славянскою вязью еврейских пророков восславить,
Зная: Родина – мир... Где любовь – там и родина... Но
И любовь – там, где родина... Прочее – лишь любованье...
Как темно в этом космосе... (Помните, как в «Котловане»...)
А в России из кранов библейское хлещет вино...
* * *
Право, славно – выпить православно,
захрустев огурчиком огонь...
Как вы там Петровна, Николавна
И другие образы тихонь?
Как вам спится на железных буклях?
Также ль тянет свежестью с реки?
Ваши руки тяжестью набухли,
Как на ветках – яблок кулаки...
Вольно вам в предутреннем тумане
Путь заветной тропкою продля...
...Никаких Америк и Германий:
Лишь деревня Редькино – Земля!
Мне за вас и радостно, и жутко;
Вот звонит наш колокол по ком...
Ну а дочки... Дочки в проститутки
Убегли – как были – босиком...
* * *
А умирать – на родину, дружок,
В родное петербургское болото...
Всего один пронзительный прыжок
На запасном крыле аэрофлота!
Скользнет пейзаж, прохладен и горист,
Нахлынет синь – воздушный рай кромешный.
И ни один угрюмый террорист
Не просочится в раструб кэгэбэшный...
(Хранит Господь и воинская рать... )
Потом припасть к земле и повиниться:
Стремятся все в Россию умирать,
А жить – так вся Россия – за границу...
Как светел снег! Как церковь хороша!
Теней друзей порука круговая...
На честном слове держится душа.
На честном слове...
Крепче – не бывает.
* * *
Как проста в России нищета:
Нету хлеба – понимай буквально...
Блюдо ослепительно овально
Как ночного тела нагота.
Вот и эта пройдена черта.
Время – вспоминать сентиментально...
Уходя – не медли, уходи –
Или мозг взорвется в одночасье...
Господи, какое это счастье
Если только юность позади…
А теперь – и Родина… В груди
Как в стране – разруха междувластья.
И куда мы каждый со своим
Скарбом скорби... Темен сгусток света.
Постоим. Рука в руке согрета.
Зябко, но не холодно двоим.
И услышим в шорохе руин
Лепет листьев будущего лета...
* * *
Провинция, ты рай для Хлестакова,
Веселого, хвастливого такого,
Он даже обаянья не лишен
В провинции, лишенной обонянья...
Всё кстати: и подцепленные знанья,
И скользкий, на закуску, корнюшон.
Я думаю, что Гоголь от героя
В восторге не был, но ему порою
Благоволил, подначивал: чеши!-
Они давно заждались ревизора...
А ты, мой друг, не сбрендишь от позора -
Я не вложил стыдящейся души...
И Пушкин, подсказавший эту тему,
Злорадствовал: примите хризантему,
Мадамы, недостойные любви
Смущённого российского пиита,
Кто знал, чем зажигаются ланита...
Но... ум и злость! И честь, ее язви...
И я в своей неметчине унылой
Всё не могу собраться с новой силой,
Да и зачем – ведь сказано уже...
Всё как всегда на этой тверди зыбкой...
Перечитаю Гоголя с улыбкой –
И жизнь светла, и ясно на душе.
Поглубже втянем дым – и приглядимся:
Благоухают наши проходимцы
По всей Земле в салонах дураков.
И в глубине гогочущих провинций
Кончают век российские провидцы,
Лелея боль от сорванных оков...
* * *
Переживанья горькие свои
пережевав, запить глотком свободы...
Сияют храмы... И кряхтят заводы ...
И муравьизм возводят муравьи...
Кто петь рожден, поет не свысока,
но с высоты... Так набожно. Так надо.
Акустика клубящегося сада
не имет и не стерпит потолка...
Как радостно глаголить на родном
наречии... Вселенское изгойство.
А тут – как пробку вышибли из горла,
и это – рай. Запомни, астроном!
Все карты биты. Мир угрюм и пуст.
А дальше – космос: черная чужбина...
«..Но если по дороге куст
встает, особенно рябина...»
Цитата. Кровь из первых уст.
И прошептать: – «Ave Марина...»
* * *
Лене Дунаевской,
кухне Полины Беспрозванной
и подвальной кошке Тине,
нашедшей приют.
На кухне, в полночь, о Цветаевой –
Какое счастье, мы в России...
Друг друга потчевать цитатами
И задыхаться от бессилья,
Рискуя доказать, что гении
Не подчиняются порядку...
... Здесь все еще местоимения
Ночами делают зарядку.
Мне хорошо. Я снова думаю
О сути, а не о сутяге.
Храни, Господь, каморку дымную,
Не позабывшую бродяги,
Что в жизнь пустившись карнавальную.
Мечтал, напрыгавшись по миру,
Ласкать чумазую, подвальную,
Свою взъерошенную лиру...
* * *
Не в стране, не в году –
я живу в измереньи ином.
То к Вольтеру иду
ядовитым погреться вином.
То от рифмы «огонь»
простодушно пылает щека.
И вселенскую сонь
колыбелит напев ямщика.
Подтвердит программист:
«Так и есть, виртуальны миры...»
Дурачок, оторвись
хоть на миг от любимой игры:
Здесь не сайт и не чат,
что мелькают, друг друга пожрав.
Видишь, озеро Чад,
где изысканный бродит жираф...
А подвину курсор –
и Елабуга, перстень, петля...
Небо – мой монитор.
И бездонная память – земля...
* * *
Повернусь на левый – к чему просыпаться рано?
Всё равно подымается уровень океана...
И пускай не конец, но хотя бы затменье света
обещал Нострадамус всем нам на это лето.
Нестерпимо много скопилось на свете мрака.
И под камнем сердца – всегда закуток для рака...
Видно, пробил час, повздыхав, подводить итоги.
Не была на Марсе. Не гладила римской тоги.
Но еще застала шершавую ласку леса,
где, людей бежав, из себя изгоняла беса.
Мне давно уж ясно, что всякая сласть – от Бога:
одному – пирог, а другому – на дно пирога...
Тем достались Альпы, а этим – весло и Висла.
Кроме счастья, жизнь не имеет иного смысла.
Никакой полиглот не освоит летучий птичий.
Разглядеть бы Лик в блеклых масках земных обличий...
А потом – синева до слез, благодать, нирвана.
Пена – ртом или бешенство океана?
Растолкай меня, дай мне кофе глоток бодрящий.
Притворюсь, что я всё еще человек борящий.
А глаза украдкой летят облакам вдогонку,
Зацепляясь то за тетрадку, то за иконку...
* * *
Ничего не изменила заграница.
Разве только поулыбчивее лица.
Разве только виды более гористы.
И не снятся с первым снегом – декабристы...
Разве только (уж не этого ли ради...)
С дрожью шепчущие губы – в шоколаде...
Да торчит как на помятом хулигане
Синтетический колпак на пальтугане...
Лучше было в этот мир явиться кошкой,
Чем зачуханною теткою с картошкой
С мужиком на хмурой шее да с дитями...
Ноют ночью заусенцы под ногтями...
Помереть бы тихо – тихо, без мучений,
Не нарушив гул и глянец развлечений...
Я увидела Париж, чего же боле...
О покое помолюсь, а не о воле.
В этой жизни мне и скушно, и натужно,
А другая... Коли нет – так и не нужно...
* * *
Лёгкий – с изнанки жары – холодок.
Утренний август. Прощание с летом.
Хруст сухожилий. Сутулый ходок.
Сколько на ваших? – Помедлит с ответом...
Кажется видимым шорох минут,
слышно, как яблоки зреют тугие...
Чуть замечтаешься – годы мелькнут...
Глянешь, очнувшись: а рядом – другие
люди и нравы, деревья, дома...
(В рай или ад эмиграции чудо?)
Съёжишься в майке. А это – зима.
Надо же, в августе... Боже, откуда...
* * *
А.В.Македонову
Мы нараспев дышали Мандельштамом,
Почти гордясь припухлостью желёз...
И жизнь была бездарностью и срамом,
Когда текла без мужественных слез.
Оберегая праздников огарки,
Средь ослеплённой люстрами страны
В дни Ангелов мы делали подарки
Друзьям, что были дьявольски пьяны...
Так и взрослели: горечи не пряча,
Брезгливо слыша чавканье и храп;
И в нашу жизнь - могло ли быть иначе -
Вошли Кассандра, Совесть и этап...
* * *
Из истории одного стихотворения
Ольга Бешенковская
От автора
Это стихотворение, вернее, внутренне сцепленный цикл, названный по месту написания „Стихи в поезде“, родился в тамбуре экспресса „Ленинград-Москва“ в далёком 1976 году, в глухое к горьким словам и душевной боли время. Стихотворение однажды было прочитано на поэтическом вечере в Доме писателя и самое странное, что на сей раз автора не обвинили в антисоветчине, очевидно, купившись „модной“ тогда „народной“ темой, и даже предложили отдать текст для ежегодного сборника „День поэзии“. Но... никогда не следует спешить радоваться... Лишь спустя три года появились эти стихи в обещанном сборнике, и в каком виде - два отрывка, из которых было убрано всё, кроме картинки природы, то есть, по существу, вообще всё... Даже строчки „Валидол или дрянь из горла хороши от российских ландшафтов“ были вычеркнуты, так как советская природа должна была призывать только к радости и оптимизму. Такая публикация могла поэта только скомпрометировать... Наконец, уже в 1995 году журнал „Нева“, в редколлегию которого входил и один из тогдатошних членов редколлегии „Дня поэзии“, предложил опубликовать стихотворение полностью. Опубликовали. Но теперь из него вылетел кусок, повествующий о приходе немцев во время войны в русскую деревню... Вылетел случайно, по небрежности, но даже того, что осталось, хватило для упрёка нескольких „бдительных“ читателей: ну да, мол, автор теперь живёт в Германии, и преуменьшает значение Великой Отечественной... (Увы, под стихотворением забыли проставить дату написания). А дело всё в том, что философская поэзия всегда находится как бы над временем, и поэтому чаще всего приходится, как говорится, не ко времени...
Здесь „Стихи в поезде“ впервые публикуются полностью, и, возможно, они так и не потеряли своей актуальности...
Стихи в поезде под названием «жизнь»...
Ольга Бешенковская
1
Только белые пятна апрельского снега
Да берёзы, берёзы - по пояс в воде...
Ну, какого, Россия, тебе печенега -
Ты сама же в своей захлебнёшься беде...
Даже хочется плакать, как Родину жалко,
Как ей хочется с первой получки купить
Простоватую тёплую ширь полушалка,
Где промеж васильков - золотистая нить...
Не ржаное, а ржавое нищее поле,
Всё морщинки да трещинки - вдовья рука...
Божья воля на то или русская доля,
Чтобы веной больной набухала река?
Так банальна тоска, что, о, господи Боже,
Лбом - в граненый мираж, и сграбастать виски...
С каждым веком и вздохом всё кажется больше
Несказанной, неслыханной этой тоски...
Эти горечь и стыд, и беспомощность эта,
И шершаво на совести - как не чиста...
И как будто ещё не случалось поэта -
От испуга и подвига медлят уста...
2
Стыдно признаться, - стихами обидела
Родину, дальше которой не видела
В сизом прогорклом дыму...
Видела: квохчут пузатые голуби,
А журавли - словно ангелы голые -
С кончика кисти - во тьму...
Родина! Нас разлучили инстанции:
Стены бетонные, лезвия-станции,
Господи, это же ты...
Это жилище ли? Отсвет пожарища?
Остановите окошко! Пожалуйста!
Избы... Деревья... Кресты...
3
Что пустыми словами сорить
С высоты Вавилона и века...
Эти ветхие кровли корить
Не посмеет и пьяный калека.
Здесь у каждого что-то болит:
Жмутся в тамбурном дымном соседстве,
Потирая протез, инвалид
И художник, массируя сердце...
Что ж, такая, как видно, судьба, -
Прячу взгляд пристыженного вора:
Глушь и святость... Слепая изба
Под защитой хромого забора...
И мелькают (была - не была?..)
Горб и ведра... Понурясь, - лошадка...
Валидол или дрянь из горла
Хороши от российских ландшафтов...
3
„Калининские мы - соседка говорит -
Отец наш немцев ждал - чай, наведут порядок...
Явились... Наш-то фриц - крест, как в церквах, горит...
И конь - что наша печь, а не ушами прядать...
Нас, восьмеро сестёр, не тронул ни одной,
Зато ему, видать, пондравилась корова, -
Как хватит за рога... А батя был хмельной:
- Грабители! - Кричит - катитесь поздорову!
А немец автомат наставил - ну и ну -
Как есть, ему в живот. А мы - реветь как стадо...
И как мы - говорит - отбились в ту войну? -
Ей-богу, не пойму... А Вы - из Ленинграда?“
5
О, сколько можно об одном, и без вины и при вине,
И, подогретая вином, неужто истина - в войне?
О чём вы, Господи, о чём,
Друг друга чувствуя плечом,
Как будто не было Эллады,
Потопа, ига, наконец...
Где мать? - Расспросят - где отец?
Какие раны и награды?..
И даже я (на что уж я...),
А всё же - школа и семья -
Горжусь, что я из Ленинграда...
Ах, самозванцы... Для земли
Мы все равны, как перед Ликом...
И что с того, что нарекли
Свое Отечество - великим...
Иконы выдрали из сот,
Свои портреты вставив в ниши,
И шестилетний эпизод
Взнесли истории превыше...
В России любят вспоминать.
И проклиная - вспоминают,
И вспоминая - поминают
Свою, изысканную, мать...
Не оттого ль, что с той весны
(Чем дальше - кажется, что ближе...)
России верные сыны
Могли увидеть только сны,
А не Берлины и Парижи...
А кто-то пьяной хрипотцой
„Хотят ли русские...“ заводит,
И не найти его лицо
В темно сомкнувшемся народе...
** Стихи Ольги Бешенковской взяты с сайтов - http://magazines.russ.ru/neva/2006/5/be1.html
http://www.erfolg.ru/epicentre/a_kuznetsov.htm
http://www.avrora-lukin.ru/--172012/462.html