Всё нормально: я одержим.
Но не лечится ни одержимость,
ни готовность стрелять в своих.
Просто я никогда не умел
тупо мерить «от сих до сих»,
оставляя себе на сдачу
благодарение высших.
И я
никогда не умел
стоять за тех, кто обижен.
Не потому что зол,
не потому что лучше –
но из-за нехватки эмпатии.
Я был кем-то…
Но продан братьями,
и дважды
перезаложен.
Мне вшивали под кожу
датчик,
чтобы знать, что я не сбегу.
Только я не хотел бежать.
Я –
и демоны, что в голове –
обещали себе никогда
не расставаться со спутником
в лице
немого ножа,
что всегда улыбался долом.
Мы распелись –
и пели хором.
Ели вилками из мельхиора,
под подушку прятали кости
и смотрели в глаза прохожим…
Одержимость похожа
на сон,
в котором не можешь проснуться.
Сон, в котором ты любишь
того человека,
которого нет
и не было в этом мире.
Я встречаю восьмой рассвет.
Это значит – опять без сна.
Мне хотелось стрелять в своих,
чтоб скорее пришла весна.
Я бы пули достал из сердца –
в моём сердце так много пуль.
Одержимость неизлечима.
Потому мне дадут уснуть.