уехал мой Сейнер на круги своя к заповедной родне
в забытое временем Брюгге залечь, вероятно, на дне.
таможня как залежи торфа дымилась вдогонку седым
отеческим дымом, оторва. и горек был фирменный дым
отчизны в такие минуты... дымились перрон и мосты,
слетались свидетели смуты душевной на площадь - "дрозды",
которые пелись Беловым. и дождик прокуренный, злой
пропитан был матерным словом, как некий поверхностный слой.
о, Франц Моисеевич Сейнер, уехавший мой дебошир,
на дно в человечьем бассейне залягу я, где бы ни жил.
не надо ни в Брюгге, ни в Осло, чтоб нынче добраться до дна,
отечества выспренний остов уже оседает туда
со всей атрибутикой клира и власти, полёгшей костьми
на вечном предмете распила, - пространстве, лежащем в восьми
разбросанных щедрой рукою творца поясах часовых
[о, если бы с вестью благою прислали ещё часовых...]
лишь дайвер, какой-нибудь прыткий, теперь ощущает восторг:
не строятся больше магнитки, не мчат поезда на восток,
заздравная песнь не поётся, поскольку все взяли кредит.
эпоха, воспетая Отсом, с усмешкой на это глядит.
а там, где когда-то Арсеньев встречался с Дерсу Узала,
ты мне не поверишь, мой Сейнер, - не хавает больше козла
хозяин таёжных массивов, которому вынь, да полож.
а выглядит очень красиво и очень на тигра похож.
как будто с двуствольной береттой к нам новый Ульянов проник,
и ходит поблизости где-то, и тезисы пишет, а в них
опять, что ни пункт, то содержит в себе и призыв, и резон,
а рядышком новые те же: Бронштейн, Розенфельд, Собельсон