Было впущено в кровь много боли и яда,
Сердцу тесно от ржавых гвоздей и заноз.
На брусчатнике, вдавленном, битом, помятом,
На груди у меня задыхался Христос.
Лето лезло в глаза, выжигало морщины
На бетонных зажаренных черепах.
…А ещё, когда в небе бездонно-синем,
(словно в Пасху яичная скорлупа)
Солнце в сотню огней городских пожаров
Жгло асфальт под ногами на пластилин,
Ты летела по встречной, в шальных кошмарах,
сквозь холсты сюрреальных своих картин.
Проносилась…, а полдень, (фиеста) и пекло
Оседали углями по шиферу крыш.
Но, кончался заряд – затухала и блекла
Та, что много курила афганский гашиш.
Нас спасал твой квартал – хитрый, винный подвальчик.
Где вино подавал с метадоном и льдом
В никотиновый зал, никотиновый мальчик,
С никотиновым, бледным погасшим лицом.
Растекался, струился по колотым венам
Алкогольно-муаровый змей-холодок.
Ты сжималась стократнее чёрных вселенных
В неопознанный твердый холодный клубок.
Всех бы прочь… но, в ту ночь грянул дождь-благодетель,
Смыв граффити со стен, и устроив погром.
Я – не умер – воскрес, соскользнув с мокрой петли.
Ты ушла... навсегда, оборвав в сердце тромб.
…всё не так, всё не то, как когда-то, как прежде.
В небесах ей легко, мне, видать – не черёд.
И теперь умирает во мне старый Плешнер.
Умирает, но, сука, никак не умрёт.
февраль 2016.
Фото из инета.