О, горечь... есть увечные калеки,
В чьих лицах ничего не лечит свет.
Зима, как белый скраб, отчистит реки...
Но не промыть души тем мылом, нет.
Дыши... но, как убитая, застыла,
Молчит и сердце -- будто зажило.
Зима укрыла степь -- душистым мылом,
А в грудь вошло -- холодное стекло.
Ты верила, жалела, умоляла,
Душеубийцу -- что, скажи, страшней?
Что в том стекле разбитом написала
Отверженною нежностью своей?
Пусть все ожесточены, мелеют реки...
Изъязвлены, хорошее одно
Как тканью белою таится в человеке,
Как лёгкое на сердце полотно.
Оно такое бледное, не скрою,
Порою скучно кажется простым,
Бесстрастное и тёплое, пустое,
(Звон чаш сердечных должен быть пустым)...
Но мягко полотно... любовь и жалость,
Где тишина не жжёт и не болит,
Как шаль, скользит, тяжёлая, устало
Вокруг скита прозрачного двери,
По зеркалам дрожащим наступает,
Не отражают -- поглощают свет,
О сердце -- рана... но не проступает
На ране обольстительный портрет.
Сломал ли он? Ничуть и не бывало;
Ошиблась ты -- он не сломал тебя.
Но с вертела его, так смело, соскребя,
Свою живую душу -- ты его сломала.