ВАЛЕНТИН УСТИНОВ
УСТИНОВ Валентин Алексеевич родился в 1938 году в Архангельской обл. Окончил факультет
журналистики Ленинградского гос. университета. В Архангельске вышли два первых поэтических
сборника — «Зеленая песня» и «Живица». Автор почти двух десятков сборников стихов. Лауреат Государственной премии и многих других. Директор издательства «Московский писатель».
Президент Академии поэзии. Член Союза писателей России. Жил в Москве. В 2015 г. ушёл из жизни. Похоронен в Переделкино.
ПОЛЁТ ЯБЛОКА
Овальный дождь упал внезапно так —
как будто яблоко ударило о землю.
Отец сверкнул глазами в небо: "Внемлю!"
Набросил парусину на верстак
и побежал под яблоню, где был
шалаш из трав да будулья заборов.
И мать к нему прильнула:
"Не забыл
указ о запрещении абортов?"
(А был такой указ в тридцать седьмом).
Отец вздохнул: "Указами достали…"
И рассмеялся:
"О, великий Сталин!
Сумел он дочкой осчастливить дом".
"Ты думаешь, что всё же будет дочка? —
вздохнула мама. —
Путь любви един.
Опять я набухать начну, как почка.
А вдруг у нас родится Валентин?"
***
Мне снится по ночам:
сквозь листья звёзд
и ветви галактических спиралей
летит земля из непомерных далей
и путь её непостижим и прост.
Мне кажется — что помню первый день.
И шквал — создавший яблоко в полёте.
И как отец сверкающую тень
поймал в ладонь почти что на излёте.
Ел яблоко — вонзая в кожуру
весёлые искрящиеся зубы.
Смеялась мать:
"Ты ешь — как пьёшь жару,
в которой грозы, яблони и зубры.
Ты счастлив?"
Он? Он оглянулся: жизнь!
Он сеет жизнь и взращивает всходы.
Меня не зная, он в меня вложил
вот это счастье,
что кипит, дрожит,
цветёт и вянет, вновь цветёт, бежит,
хохочет, стонет, множится, кружит
густым многообразием природы.
Отец и мать…
Я набухал уже
той самой пресловутой дивной почкой.
Мой первый день катал с дождями бочки
и гром держал на радугах вожжей.
***
Я видел, как поморщился отец,
как яблочный огрызок кинул в лужу:
"Не яблоко покуда, а сырец.
Жаль, что сорвалось — загубило душу".
Мать удивленнно приоткрыла веки.
Он пояснил:
"А семя — что душа.
Душа же зреет в каждом человеке
до спелости, сквозь годы, не спеша".
"Ты хорошо сказал, — вздохнула мама. —
Вот бы дожить до спелости души".
Отец примолк, но возразил упрямо:
"Ты вот что, не загадывай-ка драмы.
Надеждой опасения круши".
Они не знали — лишь сегодня знаю:
мать начинала свой последний год.
Отец же пронесёт победы знамя
путями битв, отваги и невзгод.
В сорок седьмом на десять лет осудят.
В сорок девятом в лагерях умрёт.
Меня же вынянчат — спасибо! — люди.
Душевный всё же на земле народ.
Гляжусь в семидесятую зарю.
И вот, зачатый в счастии, без гнева
парю сквозь крону родового древа —
как яблоко созревшее парю.
Лечу сквозь годы, чтоб упасть на землю.
И стать землёй.
И яблоком земли
лететь туда, что всё и вся объемлет,
что всё перерождение приемлет,
творит, ликует, страждет и болит.
***
Земные грозы.
Холод звёздной дрожи.
Мать и отец!
Ткань жизни хороша…
И лишь одно воистину тревожит:
успеет ли созреть моя душа?
Вот яблоко: его румяный бок
кипит земным здоровием ранета.
И у меня в руках,
как зрелый бог,
и спелый плод, и юная планета.
***
Жизнь моя, это ты остроглазою птицей
(вся стремительна, зла, то черна, то бела)
промелькнула крылатою тенью по лицам
и в родные болота меня завела.
Трясогузка с тропы с жёстким клёкотом взмыла —
словно коршун: холодный безжалостный взгляд.
Здесь я вырос и вызрел — меж хлябями ила —
может, миг, может вечность назад.
Никогда не забыть вересковое поле,
стоны топей, блуждающий призрак огня…
Никогда не забыть мне дурман гоноболи.
Никогда-никогда не забуду я боли
тех любовей, что строили в жизни меня.
Словно радость и стыд —
в безобразных болотах за Мстою
по закатной дорожке кикимора мимо плыла.
Хоть не стою любви предзакатной, не стою.
Но она ведь была.
Всем заблудшим скажу: полюбите, терпите.
Ваша жизнь — как полуночный сказ про любовь.
И любой — как стоящий на росстани витязь.
Посреди мирозданья, в змеином болоте — любой.
Ночь совой закружилась с бесшумным облётом.
Но село замерцало вдали, как маяк.
Шёл я, шёл — как по жизни — по топким болотам.
И надежды звезда выводила меня.
ЛЕЩ
Лещ в синем омуте перед запрудой
был вечен,
словно бог земной —
этакое бронзовое чудо
с дубовую лопату шириной.
В долгие лета,
что солнца ваяли,
вдохновляли на пахоту, жатву, покос,
голубые водоросли полировали
пятаки чешуй как зеркальный поднос.
Русалки к нему подплывали утром,
смеялись,
расчёсывая волос поток.
А он пузыри выпускал уютно —
по домашнему заботлив и волоок.
А на запруде добытчики крючки точили.
Самый малый плотву и ершей таскал.
Но главный лещ почивал в бучиле
и русалок к людям не выпускал.
Сладки ночлег и уха в сарае.
Огромен малинник — от ягод ал.
И жизнь человечку казалась раем.
Да так и было — пока он был мал.
***
А на земле — то снаряды вскипали адом,
то дожди на хлебах принимались плясать…
И выросшему мальчику сказали: надо
идти, чтобы маленький рай спасать.
Тогда на зорьке
он пошёл на плотину,
раздвигая тёплый туман плечом.
И, пока выпускали в луга скотину,
насадил червяка на слепой крючок.
Закинул наживку в бучило, под корни.
"На прощанье, — вздохнул, —
хоть бы рыбник испечь.
А то какой я буду солдат — недокормыш:
ни винтовку поднять,
ни тем более меч".
Неподвижно и долго вода стояла.
Долго грустили в воде глаза.
Покуда, как пуховые одеяла,
не надвинули на омут тень облака.
И тогда поплавок покачнулся, дрогнул.
Пузырьки засветились потоками звёзд…
Шёл парнишка с лещом на плече —
и дорогу
за ним подметал двухаршинный хвост.
***
А потом мать парнишки в квашне замесила
горсть мучицы из ржи,
что в схоронке тишком лежит.
И просила у господа милости: силы
для последыша в доме —
на смерть и на жизнь.
Уложила на противень поле и речку,
солнце, ветер, траву и сиреневый сад.
И вздыхала над рыбником русская печка
жаром скорбной любви
то ли час, то ли вечность подряд.
А пока лещ томился —
стол холстиной накрыли.
Из подвала добыли жбанчик браги на свет.
И поспевший пирог,
словно книгу, раскрыли —
на две части,
на старый и новый завет.
Так ударило паром и рыбным, и житным
в потолок,
растеклось широко по избе,
что на миг примечталось:
теперь будет сытно,
и конец — наконец-то! — борьбе.
***
Мать смотрела на сына.
Сын ел и не ведал,
что вошли в жизнь его —
жизнь и память леща,
стали телом его, стали кровью победы.
И дышала душа, от надежд трепеща.
В синей жизни моей есть овальные дали,
ночь на старой плотине,
картошка в золе.
Есть за адскими вспышками сумрачной стали
потаённый, застенчивый рай на земле.