1.
Замечтавшийся спивался,
с компромиссом тоже, пил
с властью – вскоре издавался –
воду беспросветно лил.
Всё теперь переменилось.
Издавать проблемы нет.
Нам такое и не снилось,
чтоб к услугам Интернет
к вам пожаловал в избушку,
приглашает : "Издавай".
Позавидовал бы Пушкин,
"и где же кружка?" – наливай.
Кружки нету, нет старушки,
ничего почти что нет.
Мир вмещается в избушке.
Ну, понятно – Интернет.
Восхищенье вызывает,
не вылажу из него,
оптимизма навевает,
чуда полнится окно.
Прорубать, как Пётр, не надо.
Только мышку пальцем тронь –
появляется Канада,
и уже звучит гармонь.
Путешествуй ежедневно.
Мне не надо новостей
в них безжалостно и гневно
с перепалкою властей
говорят и то, и это.
Ратуют вон за футбол.
Даже Путин, канув в Лету,
за него накроет стол.
Только вот Василий Тёркин
ничему уже не рад,
одевает вновь опорки
и шагает на парад.
Что такое вдохновенье?
У Твардовского спроси.
Неотступное мгновенье
и не где-то, на Руси.
Вот и пишется поэма,
что такое Интернет? –
Всеобъемлющая тема
и конца и края нет.
Заходите, приглашают,
зазывают в Интернет.
Быть собою не мешают.
Будь собой, мой друг, Поэт.
Мата только вот не надо
и не надо оскорблять.
Вот такая вот тирада
прорвалась во мне опять.
Будет, знаю, продолженье,
ты меня не торопи.
Вот закончится круженье,
посшибаю на пути
все препятствия с экрана –
на меня польётся песнь
не простого ветерана,
а героя. Схлынет спесь,
и Василий Тёркин скажет
мне безвестному в ответ.
Словно рану перевяжет,
мол, освоишь Интернет.
Из-за той черты откуда
нет возврата никому.
Вероятно, правы люди,
что не рады моему
всеобъемлющему спору
с перепитием в кругу,
где безнравственные хоры
не согласны на игру
не по правилам бесстыдства,
а по совести, где честь,
извините, не из ситца.
Где сатиновая весть
заслоняет всё пространство.
В этом деле не мастак.
Унижающее хамство
стоит меньше чем пятак.
2.
Понимаю, что длинноты –
сёстры бездарей, как я.
Ходят слухи, анекдоты...
В них ругают лишь меня,
мол, читать никто не будет...
(ни героя, ни лица).
Все безжалостно осудят,
не прочтут, мол, до конца.
Ни причём "Василий Тёркин" –
книга, значит, про бойца.
Всю от корки и до корки,
и с начала, и с конца
прочитали – всем известно –
незавидная судьба.
Знают Васю повсеместно –
дело швах. Не швах, – труба.
Перепел и стало стыдно,
совесть мучает меня.
Перспектив, увы, не видно.
Колокольчиком звеня,
ходят кони табунами,
радуют прохожим глаз.
Я обсыпанный стихами,
восклицаю: "Где Пегас?!"
Крылья сложил, вероятно,
в стойле где-нибудь стоит,
отдыхает – всем понятно.
Лишь без отдыха Пиит
всё рифмует с Интернетом –
подружился неспроста.
Вот таким вот винегретом
забиваю я уста.
Прорываются наружу
гениальные (одиозные) стихи*.
Круг общения разужен.
Из стерлядочки ухи
захотелось, только стерлядь
в водах сточных не живёт.
– А бумага всё ли стерпит? –
выскочил вопрос. Я влёт
полоснул из пулемёта, –
лента кончилась давно.
То ли прыгнуть с самолёта,
лучше лягу уж на дно.
Продолжение шагает
вместе с Тёркиным опять.
Безнадёжным не считает
всё записывать в тетрадь.
Безусловностью осенней,
даже в зимний снегопад,
жизнь прядётся из мгновений,
всё вперёд идёт. Назад
оглянуться всё же надо,
может, гонится печаль,
догоняет с листопадом
безответственная жаль
не могу другой дорогой
выйти к белому кресту.
Был мой путь порой отлогим,
было видно за версту,
что иду из той эпохи
в эту странную метель,
собираю грусти крохи...
...вот такая канитель.
На обской я переправе,
на пароме, на кругу,
с левого на берег правый
летом в зной, зимой в пургу
жизнерадостно ходили,
рыб ловили на мели,
лунки зимние долбили,
где снега вовсю мели,
ставили котцы и сети,
петли ставили в лесу.
Зайцы в этой круговерти
попадали. Вот несу
околесицу, а зайцы
разбежались, кто куда.
Были на деревне танцы,
не ходили поезда.
Танцевали чаще вальсы,
чем замызганный фокстрот.
Получали не авансы,
а совсем наоборот.
Был колхозный строй жестокий –
палочки – зарплаты фиг.
Но народ колхозный стойкий
поднимал он шум, не крик.
Чередом катилось время –
с фронта приходил солдат,
почесав легонько темя,
приступить к работе рад.
Председатель был доволен –
поднимали вновь колхоз.
Трактора урчат на поле,
а обед в тени берёз.
Извините за присловье,
начинаю свой рассказ.
Убывало поголовье
ни один в Союзе раз.
То людей чекист стреляет
ни за что и ни про что.
Сердце от печали вянет,
как трава, что под листом.
Чуть поправили колхозы,
кукурузный грянул бум –
натуральные психозы –
Нао, Мао, наобум
гибли на реке солдаты
за пустые острова.
Забывались счастья даты.
Но очухалась Москва.
Снова вляпалась в Афгане
выполняли интердолг.
Оказались вновь в капкане,
был ли, не был в этом прок?
Только Тёркин прикимарит,
чуть немного отдохнёт,
вещевой мешок вновь тарит,
в бой везёт уж вертолёт.
Тут Чечня заполыхала.
Захотелось быть собой.
Ручкой снова помахала.
Снова Тёркин рвётся в бой.
Вот такая вот недолга –
быть солдатом на века.
Там Москва, а где-то Волга,
где-то Обь бежит река.
А на той реке ребёнком
вкалывал Сорока эС.
На кругу, как на воронке,
набирал в работе вес.
И писал стихи-памфлеты
на вождей суровых дней.
Поступали так Поэты,
кто объезживал коней.
Их несли Пегасы в гору –
недоступную – Парнас,
открывалась правда взору
и вскрывался в жизни фарс
всей безнравственной плеяды
безответственных вождей,
чьи кровавые наряды
бережно хранит музей.
Что на площади, на Красной
рядом с кладбищем стоит.
Заходить туда опасно –
Ленин с подлостью глядит.
"Расстрелять! – кричит с портрета, –
Тысячу вчера попов!"
И пошли в атаку летом, –
Тёркин впереди полков,
отговаривал напрасно.
А потом остервенел
воевал среди он красных
до бела не побледнел.
С Тухачевским всё крестьянство
вывел в среду на расстрел.
И пустился вскоре в пьянство –
для боев за класс созрел.
Раскулачивал крестьянство,
расказачивал подряд,
укреплял в строю державность,
был прислуживаться рад.
Послужил в ЧеКа губкома,
ГеПеУшником служил
и в ГУЛАГЕ был замкомом,
скольких вытянул он жил.
Понял Тёркин не ошибку,
преступления свои
с подкупающей улыбкой
рвался в странные бои.
Не война была войнища.
Тёркин был на ней герой.
Защищал вождей, не нищих
той сомнительной порой.
Получил медаль солдата,
прибыл, собственно, в колхоз
без приказа и мандата
в землю собственную врос.
Остальное вам известно
из поэмы про бойца.
Всё красиво и прелестно –
всенародного отца
он любил, как автор Саша
верой правдою служил.
В голове не мозг, а каша.
По войне в боях кружил,
докружился до могилы. –
Генерала повстречал.
Здесь не нажил и полвиллы.
Генерал в Раю скучал.
Что же было дальше –
А. Твардовский рассказал.
Здесь героем стал Зиганьшин.
Весь рукоплескавший зал
похвалил героев бури,
даже первый секретарь,
кто выказывал столь дури,
что не мог позволить царь.
– Дальше будет продолженье? –
Тёркин у меня спросил.
Отвечаю: – Изложенье
всех событий... – он скосил
глаз бойца с холста портрета,
я продолжил: – Ну- у... да,
на страницах Интернета,
припожалуйте туда!"
Ох! боюсь рассвет с закатом
перепутать лунным днём
смерти, дня рожденья дату
перепутать в Мире Том.
Спорить с Тёркиным не стану
и с Твардовским спорить лень.
Разведённую сметану
ем, почти что каждый день.
Я на самолёте в небе
поднимался тыщу раз.
Где я только, люди, не был.
Но особый то рассказ.
И на Полюсе и в Тикси,
в Борогоне, в Оленьке
пили водку, пили виски
от Москвы невдалеке.
– Вот сижу на дне окопа,
сзади подлая Москва,
впереди меня Европа.
В каске мёрзнет голова.
В дырках вся, невероятно,
уцелел как под Москвой?
Немец повернул обратно.
Я с дырявой головой
шёл, бежал за ним с винтовкой,
но с Твардовским на двоих.
Он-то был довольно ловкий.
И меня воткнул вот в стих.
Я, конечно же, не против –
про меня узнал весь фронт.
И читали, чтя поротно,
не читавших нету рот.
Саше подражали... – Тёркин,
сделав паузу, изрёк:
– Избежал Твардовский порки,
в нём сам Сталин видел прок.
Посадил в седло генсека
да на белого коня
изверга, не человека,
возмущает что меня!
"Замолчи!" – сказал Твардовский.
Вася Тёркин продолжал:
– Я солдат-боец таковский,
у меня в боку кинжал,
в голове сидят три пули.
Так что, Саша, не кричи.
Вон Сорока в Барнауле
три поставил нам свечи.
Я спросил, зачем? Ответил:
"Тёркину во здравье, Вася,
Саше, мол, за упокой
и читателю..." – Вот, здрасьте,
а ему-то, Вась, на кой?
– Ты его спроси сам, автор.
– Ну, а где Сорока твой?
– Будет здесь ни сёдни, завтра.
– Он же Там, Василь, постой?
– Там-то Там, да больно хворый
не как ты, большой Поэт.
– Ох, Василий, больно скорый,
Тут Поэтам места нет,
заняты все: Пушкин с Блоком,
Маяковский и Клычков,
Боков, рядышком Набоков,
Клюев, а из новичков
Башунов, вперёд Мерзликин,
Стас Яненко, вслед Панов,
Виль Озолин, все их лики,
барнаульских всех столпов
на стене висят, смотрите,
все шагают вон гурьбой.
– Вы, Твардовский не орите!
Вы, когда ходили в бой?
– Надо же, какой ты прыткий,
забываешь, персонаж!
Что с того, с тобой открытки
возит дружный экипаж?
– Ничего со мной не сможешь
ты – мой автор лишь всего.
Я – герой, а не прохожий,
нету лучше моего
поэтического лика,
можешь, Саша, замолчать.
Я в поэзии на пике,
пишет вся о том печать.
Новички гурьбой шагают,
их читают на Земле,
а в Раю им помогает
генерал, кто на стреле
припожаловал весёлый,
помогает изучать
все исчезнувшие сёла,
где придётся воевать.
Войн в Раю, товарищ Тёркин,
не бывает, ты пойми,
Тут за жизнь все по пятёрке
получили, и они
занимаются стихами,
им другой заботы нет,
распростились все с грехами,
каждый знает, он – Поэт.
Посему Тут всё спокойно.
Снова понимают нас.
Жили, видимо, достойно,
поднимались на Парнас –
поглядеть, окинуть разом
всю пространственность стиха.
Да! писали по приказу.
Чернь к стиху всегда глуха.
Почитать бы ей Сороку,
властный пост ей не велит.
Нет в Отечестве Пророка.
И Душа опять болит.
Невесёлое сомненье
в ней шевелится с утра.
Кто Поэт в стране? – Явленье!
Всем вождям понять пора.
3.
От музея горькой славы
очередь ужом ползёт.
А над нею неба саван.
В очереди Тёркин, взвод
смотрят труп в гробу стеклянном
со значками на груди.
– Он какой-то, гляньте, странный, –
тихо Тёркин говорит, –
должен быть в Аду за зверство.
Мается Душа в гробу...
Кто-то скрипнул злобно дверцей –
все увидели судьбу
Ленина на Белом Свете
натворившего столь бед.
Но, увы, не канет в Лету
и ни в ужин, ни в обед.
Пусть он мается, отстаньте,
в мавзолейной пустоте.
Труп зарыть, давай, копайте –
надо же предать земле.
Тут Твардовский усмехнулся,
пальцем Васе погрозил.
И над трупом изогнулся,
в лоб поцеловал, излил
всю любовь к вождю народов
за весь пролетариат
и сказал, что он свободен
будто на море пират.
ГеПеУшник весь напрягся,
Александра вывел вон,
начал беспардонно драться,
всполошив седых ворон.
Тёркин врезал в пах Ежову.
Тот упал прям на настил.
Пролилась бутыль "Баржоми",
в должность Берия вступил.
В Преисподней стало тихо –
всех ежовых расстрелял.
И пришла неразбериха,
и пошёл расстрелов вал.
Командармов отстреляли,
маршалов пустил в расход,
с девками постели мяли –
так готовились в поход.
Тёркиных всех одурачив,
в Польшу двинули войска.
Кто же был из них позрячей
всех карателя рука
к стенке вывела и залпом
расстреляли полстраны.
Только Жукова мне жалко –
обожателя войны.
Победитель – вне почёта.
Маршал бедный мой, не плачь,
так заждавшийся расчёта,
воспылал в тебе палач.
В Берию не промахнулся –
пулю в лоб ему всадил,
аж Никита поперхнулся,
испугался, перебдил
и на пенсию отправил.
Брежнева тот похвалил,
в мемуарах смысл подправил,
ход войны лишь исказил.
Тёркин с маршалом не дружит.
Руку, встретясь, не пожмёт.
Русским генералам служит,
никогда себе не лжёт.
4.
Независимое мненье.
Своевременный итог.
Впечатлительность мгновенья,
нет, не Запад, а Восток.
Безответственность сомнений
с величавостью в конце
с разномастностью гонений
с белой розою в венце.
Не в венце, в венке успехов
на безрадостной волне,
где расставленные вехи
нас устроят не вполне.
А причина – неизвестность
состоявшейся мечты,
где опять крадётся местность,
вместе с местностью мосты.
Что сожгли в эпоху бури
на неподступах к Москве,
а в каком-то Барнауле!
"Без сумбура в голове,
жить, конечно, невозможно!" –
Тёркин Вася вдруг изрёк.
Поглядел я, осторожно
заглянул в давно минувший рок.
Всё давно переменилось,
но навеян был ремейк.
То ли это мне приснилось,
то ли матерьял статей
мне навеял, непонятно
почему, зачем, куда?
Было всё-таки приятно
следовать мне в Затуда.
Понимать, что бесполезно,
нет разменной тишины.
Вероятные болезни
правизны и левизны
беспокоят Души наши
не спасти в печали лет.
Властью Мир был весь разрушен.
Показал нам Интернет.
Нет границ в общенье Мира.
Изучай и кнопки жми.
В океане этом, лира,
не барахтайся, плыви.
Вот и Тёркин в Этом Свете
и на Том живёт давно
вместе с именем Поэта,
пьёт за жизнь стихов вино.
Тут и Пушкин с Губерманом
и Сорока между них.
Виртуальные туманы
не скрывают крепкий стих.
Здесь Владимир, – друг, – Бакатин
и Денисов тоже здесь.
Может быть, довольно, хватит?!
Исписался что ли весь?
Нет! Конца поэме нету.
Так задумано, друзья,
тем, кто предан Интернету
рукоплещет вся Земля.
Только ты не обольщайся.
Жизнь в России такова.
Хочешь с кем-то пообщаться –
подбирай к ним ключ-слова.
5.
Безнадёга, как дорога,
вся извилиста аж жуть,
не ведёт она к порогу.
Нет порога, вот в чём суть.
И, по сути, неизвестно
путь подскажет вам "Гланас" –
всю покажет разом местность,
где Пегас и где Парнас.
Мы дожили не до чуда,
чудно стали понимать
где нормальный, где паскуда
и Иуда, где поймать.
Всё возможно, осторожно,
не спеша спешить Туда,
не страшна где осторожность,
где не ходят поезда.
Матом крыть нельзя, ребята.
Брань красивой может быть.
Не поганые, а святы
все слова. Нельзя рубить
нас связующие нити
с пошлой святостью речей.
Выше слов себя не мните
с вероятностью ничей
матерок не озадачит.
Есть похлеще матерки.
Что-то в голове маячит.
Буйство пьяное реки
всё смывает не волною,
а откатами воды
И тому у нас виною
города, а в них суды.
Кого надо вмиг засудят
и посадят тут же их
и застрелят, не убудет
на мосту из тех своих
по приказу верхней власти
будут бешено искать,
рвать бессмысленность на части,
грязью станут поливать.
А Борис в Раю, конечно,
с Тёркиным ведёт рассказ.
Время жизни быстротечно
вечность ожидает нас.
Он с Есениным, Рубцовым
поздоровался и вмиг
понял праведное слово
между ними Лик возник.
То была не мать – Тереза
Тёркин Вася без креста
суховат, слегка не трезвый,
в гости прыгнул он с моста,
что разрушили чекисты,
чтоб закрыть мемориал,
кучковались активисты,
совершая ритуал,
всенародной скорби года,
светлой памяти весь год.
Вновь идём, не зная брода
хмурится вновь небосвод.
Крым отняли, в Украину
танки мчатся чередой.
Тёркин вновь состроил мину
"Пахнет, – говорит, – бедой".
Посудите, люди, сами
бьют по Сирии войска,
прикрывая ложь словами.
Расфуфырилась тоска.
И ведут повсюду войны.
Присосался словно клещ
вождь на троне этой бойни –
точит свой воздушный меч.
Я люблю дождей проказы,
пусть мой огород польют.
Ненавижу я приказы
и указы не люблю.
С Тёркиным махнул отсюда
я на Тот, товарищ, Свет.
Сколько света в Рае, люди!
Как от солнца тут в обед.
Пушкин Саша с Марком нашим,
вон поплакали опять.
Стало в Ад попасть мне страшно
и пошёл наверх я вспять.
Вышел прямо к объективу
и Андрей меня заснял.
Но в Раю всё объективно,
образ счастья воссиял.
Бровкин Вова без сомненья
рисовальщик добрый наш,
посмотрите как в мгновенье
выдал тут же дивный шарж.
На поклон идут к Сороке
Юдалевич, Пушкин днём
и читают эти строки,
взор у них горит огнём.
Гений всё ж всплакнул маленько,
патриарх поэтов твёрд.
Соловей сибирский тенькал,
за Сороку был он горд,
что идёт в бутылку смело
с олигархами страны
и ведёт умело дело,
против выступил войны.
Разозлил он патриотов,
те же любят воевать.
Больших нету идиотов,
умирать чтоб призывать.
Пушкин с одобреньем глянул
на сорокины дела,
что из мелких строчек-гранул
смастерил свои крыла.