«РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА»
21 февраля 2016 г.
Новосибирский академический симфонический оркестр
Дирижер Гинтарас Ринкявичус
Государственный концертный зал им. А. М. Каца
Звуки, парящие над слушателями в зале, похожем на перевернутую чашу, неиссякаемый сосуд, внутри которого сцена – замершая на мгновение стереоскопическая вселенная. В этот час можно будет тщательно рассмотреть и услышать ее со всех сторон, которая вот-вот наполнит своим звучанием сферический шар чаши – зрительного зала. Здесь даже ты сам под влиянием «зеркальности» можешь наблюдать за собой со стороны, ведь музыка, способная изменить внутренний мир, способна изменить и самого человека.
Практически весь оркестр в известном составе уже на сцене. Никакой суеты и волнения, каждое движение отмерено временем и мастерством, и это видно даже по тому, как оркестранты готовятся и мысленно настраиваются к последней части четырехчасовой репетиции. Проходя группу контрабасов и виолончелей, на авансцене появляется предводитель симфонического оркестра – концертмейстер, по команде которого начинается полнозвучная настройка... «ля» первой октавы гобоя, остальные деревянные духовые, затем медные и, наконец, настраивается группа струнных смычковых. И из этого полифонического диссонанса возникает он – Маэстро, главный дирижер, который и приведет всех, в том числе и слушателей, к общему «знаменателю» – искомому консонансу звука и образов, заложенных композиторами в оркестровой партитуре. В первую очередь он обращается к залу:
– Добрый день! Здесь не концертное исполнение, и мы продолжаем репетицию. Поэтому если что – то извините! Пять, шесть, семь, восемь...
И оркестр вступает... Продолжается работа над четвертой симфонией Чайковского – симфонии-эпохи в творчестве русского гения, созданной в один из самых тяжелых периодов как его жизни, так и жизни российского класса в целом, находившегося на грани общественного кризиса. Симфония – драма. И потому работа над ней по-особенному кропотлива и очень трудоемка. Оркестру предстоит исполнить эту симфонию в ближайшие два дня и буквально через неделю в Зале Auditorio de Zaragoza в Сарагосе, а чуть позже в Мадриде, в Зале Auditorio Nacional de M;sica. Дирижер, сложив руки на партитуре пульта, приостанавливает оркестр.
– Чтобы было espressivo, чтобы было a tempo! То же самое место...
И мы слышим ровную поступь, приближающуюся к крещендо у басовых струнных.
– Прошу вас, буква «Н» – Николай!
Диалог флейты и группы смычковых. Эффект предслышания. И никакого камертона концертмейстера оркестра перед глазами, ни соло гобоя – над чистотой звука работает только внутренний слух каждого исполнителя, обуславливающий безукоризненность всего оркестрового строя в соответствии с его многочисленными элементами и нюансами. Вовсе перестаешь наблюдать за метрической сеткой, она будто бы ускользает от восприятия, но тем не менее остается и держит всю крупную оркестровую канву на себе. Движения дирижера все более непринужденнее и свободнее, будто и партитуры не существует, настолько процесс управления ансамблем и художественное прочтение дирижера едино и неразрывно. Движение правой руки вниз – сильная доля, вверх – последняя, слабая доля, – это единственное, что можно запомнить, все остальное – отношение личности к автору, понимание его замысла через собственное мировоззрение и выражение его через оркестр, нисколько не отступая при этом от общепринятых традиционных канонов. Завороженного звуками, тебя возвращает к реальности голос дирижера ,и ты вдруг вспоминаешь, что находишься действительно на репетиции, а не на концерте.
– Еще тяжелее шестнадцатые, чтобы потом не разошлись на ауфтакты! С буквы «У», только струнные! Раз, два, три... неудобное место, да. Четвертый такт! Раз, два, три, четыре...
И мы слышим только струнные. Струнный оркестр. Но даже в этом оркестре – без деревянных, медных духовых и ударных – какая мощь и энергетика, пронизывающая насквозь или, скорее, даже нанизывающая звуки смычком с нотоносца на струны. Вся лирика и нежные грезы Чайковского в струнных.
– Тсс, тише! Легче, еще тише!
Вступают деревянные духовые. И перед нами проносится легкое пасторальное дуновение. Хотя и фатум, нависший над судьбой героя никуда не исчезает, он лишь временно уходит на второй план, трагедии, которой несмотря ни на что, все же – быть.
– Один такт до moderato, больше diminuendo! Шесть! Шесть piano!
(к виолончелям и контрабасам)
Мелодическая линия альтов и скрипок продолжается вот уже на одном дыхании, уходя в бесконечность, вдаль, не останавливаясь, но будто бы замирая... Кажется, чего-то не хватает, чтобы...
– Чтобы вы испугались, и этот испуг остался! Но сильно не пугайтесь, мне самому страшно... (улыбается)
– С moderato, будьте любезны...
(напевает)
– Как бы так сделать... вы извините, что я прошу вас так тихо играть, по-академически, что ли...
Оркестр уходит, что называется, в «полузвук», но при этом все дозвучивает, выводит каждую партию, и эта стройность, найденная после долгих поисков дирижера и оркестра, открывает будто еще одно – совершенно другое измерение, ранее неведомое.
– Crescendo!
(к струнным)
Тончайшие созвучия расцветают, словно бутоны фиалок или же орхидей, и благовест нежных, раскрывшихся на наших глазах лепестков заполняет зал. И руки дирижера в этот момент охватывают весь оркестр. Нет ничего материального.
– Crescendo, еще! – голос дирижера проваливается в оркестровое яркое forte, его уже не слышно; лишь мановение рук и его взгляд вынимают из каждой группы инструментов то или иное звучание, которое ему сейчас необходимо.
Сегодняшняя работа оркестра над этим эпизодом, кажется, благополучно завершена.
– Для медных духовых очень важно не передержать первую длинную ноту, но tenuto остается. Прямо с буквы «Т»!
Медных духовых подхватывают струнные. Канву постепенно пронизывают поочередно вступающие деревянные духовые.
– Но только, чтобы cantabile, очень! И флейты, и кларнеты. С буквы «У», прошу вас!
В какой-то момент неосознанно проводишь ассоциативную параллель, и начинаешь воспринимать дирижера как воспитателя или же несколько въедливого учителя, который наставляет маленьких детей, приучает правильно произносить звуки и складывать буквы в слова, а слова – в цельные предложения. Хор инструменталистов.
– Вот эта остановка смычка. А вот здесь мне уже не нужно cantabile.
И даже сама фраза им произнесенная звучит немного угрожающе и рычаще, подстать исполняемому. Талантливого дирижера даже по оттенкам, по степени мягкости выражения или тембральной теплоте озвучивающего мелодию голоса и не говорящего в этот момент ни слова – уже можно понять.
– Один нюанс: здесь не надо от piano – crescendo, хорошо?
На слове «нюанс» присматриваешься к... смычкам. Несмотря на то, что все они одновременно вступают, их движение полностью подчинено строго прописанной партии, каждый ведет его по-своему, и думается: по ведению смычка можно определить характер каждого исполнителя. Но не будем гадать. Главное, что концертмейстера оркестра (где бы он не находился, что еще более сложно представить) всегда видно по взмаху, ауфтактам, чистоте артикуляции-штрихов и ведению долгой фразы. Но и, конечно, любви к дирижированию во всевозможных паузах у струнных. Профессиональное. И очень ценное качество – держать кроме своей собственной партии еще и всю оркестровую партитуру.
Симфоническому оркестру с таким концертмейстером может позавидовать любой другой оркестр.
– По нюансам очень плохо, но зато вместе!
(улыбается)
– Еще, еще тише... и у публики должно быть ощущение, что мы не играем.
Обращаясь к залу:
– Мы не играем!
По залу прокатился легких смешок, который немного разбавил напряженную рабочую атмосферу в симфонии Чайковского.
И ты понимаешь, что слово «плохо» не может относиться к этому оркестру ни коем образом, только если в шутку, и то – от художественного руководителя и главного дирижера.
Все струнные уходят на pizzicato. Pianissimo лишь с легкими вилками crescendo и diminuendo, постепенно нисходят и исчезают.
– Тсс!..
Будто одинокое, бесконечное эхо, затерявшееся в холодных горных вершинах... глухой, рокочущий гул, тяжело поднимающийся из глубин сцены и, кажется, земля вот-вот уйдет из-под ног. Прекрасно выстроенный звуковой баланс в динамических оттенках между отдельными голосами инструментов.
Небольшая смена в рассадке музыкантов, можно предположить, что оркестр готовится к прогону нескольких фрагментов из концерта Прокофьева для фортепиано с оркестром, без солиста. Вероятно, третьего концерта. И звучание оркестра преображается, трансформируется, приобретая иные гармонические градации. Возникает ощущение, что это вовсе другой оркестр, хотя в нем прекрасно уловимы все та же пронзительность и рельефное интонирование, четкая артикуляция и отзывчивость к дирижеру, отвечающая на каждое его движение и знак, на каждый вдох и выдох. Неизмеримо чуткий оркестр.
На послезвучии pianissimo замирают альты и виолончели. Легкий свист флейт и pizzicato скрипок. Этот фрагмент определенно представляет неудобства с ритмообразующей частью в сопоставлении струнных и духовых. Вечное противоборство в периферии нот. Но противоположности должны сближаться, особенно, в таком оркестре.
– Не опаздывайте, только не опаздывайте! И громче, громче шестнадцатые!
Да, именно то, чего и хотелось! Слово в слово. Ставить себя на место дирижера, оркестранта, композитора, – кого угодно, только не слушателя, и чувствовать себя непосредственно участником процесса – вот, в чем особенность открытых репетиций. Последний раз подобное чувство меня посещало на репетициях оперного театра, перед вводом в хоровой состав спектакля.
– Только начало второй части!
Однако, в этот раз с третьей попытки.
– Нет, что-то неуверенное в этом есть... но последняя нота – pianissimo!
Прерывается синкопированный ритм. Партии виолончелей ставят правки в нотах.
– И финал! Ля-та-та-та-та-там! С восемьдесят восьмого такта!
(взмах)
– Раз!.. Тише! Острее! Острее, пожалуйста!
Какая доброжелательность и вежливость по отношению к оркестру. Единое целое. Дирижер это и есть сам оркестр. И никакой предвзятости и исполнительской иерархии, музыкальный монолит в полифонии и невероятная сплоченность. Единый фронт.
Col legno виолончелей.
– Сто семь. Один, ноль, семь, пожалуйста!
Строй первых и вторых скрипок достойны отдельной похвалы.
– Хорошо. И прямо сейчас сыграем Allegro, сто тридцать два! Раз!.. Па-па-пам-ти-ра-та-та!.. (отчетливо артикулирует, не переставая дирижировать оркестром)
– Только здесь немного спутали... сто сорок шесть! Все!
Тарелки, несколько фугатная тема у струнных подхватывается медными духовыми. Мощное оркестровое tutti. Фантастическая музыка, захватывающая дух!
И, конечно же, заслуженные аплодисменты.
М. Мендель. Февраль, 2016 г.