Мои каравеллы пересекли от севера и до юга, от востока до запада океаны поэзии,
исследовали материк за материком, острова, цепочки архипелагов,
наблюдали за традициями и бытом народов, заносили в бортовой журнал данные о климате и ландшафте,
и каждое утро вставала из мрака Эос, щекотала паруса лезвиями розовых пальцев-ножей.
Свое путешествие я начинал, естественно, с родных островков, исходил эти пятнышка суши поперек и вдоль,
скитался в снежных полях Блока, в небесах надо мной парили птицы из льда, линяли метелью;
карабкался на крутые пики Цветаевой, чуть не сорвался вниз, чтобы узнать – высоту горы измеряют тяготением к пропасти;
даже слегка заблудился в пустыне Лермонтове: над ней даже днем мерцал месяц-кристаллик, рисовал одинокие пальмы – одну на несколько миль;
изредка я возвращался в дубовые заросли Пушкина, видел площади городов, залитые бухтою Бродского;
из всех родных долек земли самой обласканной солнцем и пригодной для жизни оказался александрийский Кузмин – здесь сильнее всего хотелось быть человеком.
Потом мое сердце наполнила жажда иных горизонтов, я обменял свой дворец на быстроходные корабли,
и, никого с собою не взяв, однажды вечером отправился в путь,
наносил на карту новые земли, иногда задерживался, порой проплывал мимоходом,
видел, как чернеют воды морей, когда ненароком тревожил сон каракатиц.
Тропические леса Петрарки, выросшие на плодородном гумусе доисторического Катулла, оказались опасны для жизни – повышенный уровень влажности, удушливый климат и отравляющие ароматы хищных растений;
склоны и предгорья Шекспира дремали величественно, в их голубых озерах цвели чашечки лотосов – я испачкался их пыльцой с головы до ног, испил сладкий нектар;
в небе над равнинами и оврагами Гарсиа Лорки жгли зеленые звезды, и на стройных конях мужественные всадники пересекали пейзажи луны, чтобы исчезнуть в мареве – их тела пахли жасмином;
на архипелаге Байрона, дождливом, со скудной почвой и карликовыми деревьями я не отыскал ни одного человека; никого не привлек этот суровый край;
тысячу дней я провел на землях Уитмена Уолта, среди демократии небоскребов,
здесь в мегаполисах жили сверхлюди, приняли меня в свое братство, поведали о местных законах – свободе личности и вселенском родстве,
годы прошли под приветливым солнцем, и мир казался, как никогда, правильным и приветливым человеку, однако я вспомнил о цели скитаний и двинулся дальше;
на островах Т.С.Элиота ввязался в опасное приключение. Вы ведь помните ту историю с Полифемом, его пещерой? Вот и мне пришлось удирать, чтобы не проснуться однажды в желудке циклопа;
я видел древние храмы Кавафиса, опутанные лианами и в песках погребенные, блуждал в руинах погибших цивилизаций, наблюдая за силуэтами проходящих лениво призраков, иногда сюда спускались с гор боги;
традиции обитателей некоторых областей планеты меня шокировали – например, Лотреамона, нравы других – оставили с открытым от изумления ртом. Например, Каммингса (подробности – в бортовом журнале);
прерии Уинстена Хью Одена продували ветра, по просторам известняка кочевали народцы, вечно боролись с ветрами, те сдували любые строения, и озябшие люди оставались бездомными. Среди прерий мигал маяк. Я удивлялся: как он здесь оказался, для чего? Однако созерцать его было прекрасно;
я видел королевство изящных, но всегда увядающих роз Гонгоры (здесь жили размером с птиц цветочные человечки);
меня поили вином и абсентом в картинных галереях Аполлинера, называли при этом князем,
я поднимался в облака вместе с птицами Рух Кортасара и тоскующими о возможности стать людьми ангелами Рильке,
на скалистых берегах Шарля Бодлера воздвигла замок Цирцея – над ним только раз в тридцать лет вставало солнце из черных туч,
но – видимо, результат ворожбы колдуньи – каждый вечер мерцал кармином закат; нигде я не видел подобных закатов,
и, словно завороженный, оказался в объятьях Цирцеи, но в итоге продолжил свой путь;
я добрался до самого края мира, попал в лабиринт зеркал Пессоа, несколько раз вместо отражений видел образы незнакомцев, но у каждого были мои глаза;
после края мира – одна дорога, в Аид Гинзберга: я спустился туда, и в итоге услышал горькое пророчество о судьбе моего поколения;
я попадал на коралловые атоллы Унгаретти, разомлев от экстаза южных широт; мерз среди моросящих болот Тракля; покорял ледники Транстрёмера; миновал остров сирен Луиса Сернуды и даже постиг красоту Ничего в храмах Целана;
мне удалось сохранить свой центристский курс, проплыв невредимым мимо Сциллы и Харибды Эзры Паунда и Пабло Неруды,
наконец, я оказался в сладком плену Калипсо на островах Шимборской, и убаюканный лаской моря, вновь позабыл на время о путешествии,
но покинул и эту аркадию ради земель Уолкотта и исходил еще много, много самых далеких и незаметных на карте суш.
Теперь, наконец, я вернулся в точку, откуда начинал странствия –
из путешествий всегда возвращается кто-то другой, только лицом похожий.
Я переплыл, исходил планету поэзии, и каков итог моей кругосветки?
Все материки, острова и архипелаги, несмотря на разницу климата и ландшафта, похожи,
и разделенные временами, пространствами, языками за три тысячи лет об одном шептали (естественно, с вариациями):
что человек – одинок, а Вселенная – холодна, молчалива, но порою бывает приветливой и радушной,
что мы в ней – преходящи, а время стирает лицо за лицом,
красота ускользает, самая хрупкая из материй, срок ее годности – миг,
да и любовь – не удержишь. Вырвется из объятий.
Шепот всех материков, архипелагов и островков оказался с вариациями, но об одном, и сейчас я не знаю, что делать с полученным знанием.
Правда, вынес я и другой урок:
Итака – не точка на карте. Итака – везде. И какая разница, где ты ее обретешь.
2016, 24 февраля