У деда Лешика, высокого крепкого старика с прямой спиной и седой серебристой бородой, была хорошая и долгая жизнь: ему шёл 86-й год. Лешиком он назвал себя сам, ещё будучи сопливым мальцом четырёх лет от роду. Маленький Леонтий очень любил страшные сказки своей бабки о ведьмах, домовых, русалках и леших. Особенно ему почему-то нравились лешие. Он нахлобучивал на голову связанную в пучок солому и носился по избе, завывая басом: «У-у-у-ууу! Я ле-е-ешы-ы-ык!» Слово «леший» ему не давалось. Так и стал он Лешиком для своих близких на всю жизнь.
По его глубокому убеждению, в жизни у него всё было хорошо. Хоть юность пришлась на войну с фашистами – страшную и ужасную, но он достойно прошёл фронтовой дорогой до победы и привёз в село свою наивысшую военную награду – жену Клаву, свою голубушку, фронтовую повариху – красивую, статную, звонкоголосую. Её сразу взяли на работу в сельскую столовую, и для Лешика работы было через край: мужиков в селе осталось мало, и каждая пара рук ценилась дорого. Фронтовик и коммунист Леонтий пошёл работать в бригаду вальщиков леса. Его отчий дом сгорел в войну, и молодая семья жила в бараке с такими же погорельцами-односельчанами, постепенно отстраивая новое просторное жильё. Дома строили всем миром, и меньше чем через год барак торжественно снесли, а на его месте начали возводить клуб. Лешик с женой переехали в свой дом, и Клавочка наполнила его уютом, запахом хлеба и пирогов и детскими голосами. Жена родила ему пятерых детей, и всех они вырастили, выучили, поставили на ноги. Потом помогали детям поднимать внуков: их было одиннадцать! А вот на правнуков они с Клавушкой только любовались – силы были уже не те…
Теперь дед Лешик вдовел - уже почти десять лет. С Клавочкой они успели отпраздновать золотую свадьбу. Тогда съехалось к ним в село всё их многочисленное потомство, да и другая родня подтянулась. Славный был праздник, в областной газете о нём написали, с цветными фотографиями юбиляров! Дед гордился этой газетой. А как же! Ведь последний раз о нём писали в газете в 44-ом. Тогда их полк воевал под Минском, и в бою был тяжело ранен командир роты. Старшина Леонтий Ковалёв с однополчанином под яростным огнём осатаневших, теряющих свои позиции фашистов, тащили его в окоп, прикрывая друг друга. И оставалось-то совсем, по мирным меркам, немного: метров пятьдесят, когда в однополчанина впилась пуля, и он, выпустив из рук автомат, ткнулся лицом в землю. Лешик дотащил капитана до своих, а потом вернулся за товарищем. С тем было легче: он сознания не терял и помогал Лешику, старался ползти. Вот за этот случай и был старшина награждён медалью «За отвагу» и получил звание младшего лейтенанта.
После золотой свадьбы прожили они с Клавушкой ещё три счастливых года, а потом она тихо умерла во сне тёплой июльской ночью. Лешик горевал сильно, отчаянно и ждал, что скоро последует за женой.
Но со смертью отношения у него как-то не заладились…
Впервые случилось это на войне, в самом её начале. В сорок первом он проходил срочную службу на границе, поэтому встреча с врагом не заставила себя ждать. Немцы лезли вперёд как оголтелые - наглые, уверенные, сметая всё на своём пути. Ровесники Лешика – мгновенно повзрослевшие вчерашние мальчишки - гибли сотнями за один бой под нескончаемым фашистским огнём. И было страшно! Страшно до обмоченных брюк, кровавых соплей и мучительной рвоты. Но они стреляли, плакали над убитыми, потом уже просто матерились и орали «ура» сорванными голосами, и бежали вперёд, и отступали, и тащили на себе раненых… Сидели в окопах – грязные, в чужой и своей крови, неумело курили, кашляя, и спали в минуты затишья глубоко и чутко. Тогда-то и понял Лешик с удивлением, что за короткий срок он остался единственным невредимым: остальные были ранены, контужены, убиты…
И когда их накрыло следующим артобстрелом, и злой страх пополам со жгучей ненавистью окатил его привычной уже волной, и закричали-застонали рядом с ним его храбрые, но такие уязвимые, искалеченные и израненные товарищи, Лешик в ужасе и горе хрипло заорал, выплёвывая землю из пересохшего рта: «Где ты, сволочь? Где ты ходишь, б***ь, смерть поганая?! Иди сюда, ко мне! Что, пули жалко?!» - и что-то ещё орал, совсем уж грязное, горькое и бессвязное, безостановочно стреляя по ненавистным фигурам в ненавистной форме. И вдруг услышал над ухом (или прямо в голове?) шёпот в этом аду - старческий, насмешливый: «Нету здесь твоей пули, служивый! Не отлили ещё!» и ощутил огненный удар в грудь. В глазах у него потемнело, разорванный войной мир исчез, и только странное, пустоглазое и черноротое лицо зависло над Лешиком вместо серого дымного неба…
Это было единственное, но тяжёлое ранение, что получил он в той войне.
К старости рана стала давать о себе знать: рёбра ныли перед сменой погоды, и в груди болело, когда он сильно уставал. Да и сердце, верно ему служившее много лет, вдруг начало давать перебои, становилось огромным, колотилось, казалось, в горле. Деду Лешику пришлось ходить по врачам, привыкать к таблеткам и каплям.
«А чего ты хочешь, пап! – восклицали его взрослые умные дети. – Война, ранение, жизнь тяжёлая. Возраст, в конце концов!»
А что - жизнь? Какая она тяжёлая? Жизнь как жизнь: работал, детей с любимой Клавочкой поднимал, хозяйство держал – всё как у всех. На войне куда как тяжелее приходилось! А о возрасте и вообще смешно говорить, ему тогда ещё и семидесяти не было, какой это возраст! Он ещё любушку свою, Клавочку, мог приласкать горячо! А они – возраст…
Инфаркт случился у деда Лешика после смерти его Клавушки, в аккурат на девятый день. Тогда сквозь боль, что грудину захватила и в руку, под лопатки растеклась, он подумал: вот оно, Клавушка его зовёт! Свидятся скоро! Ан нет, не получилось… Выздоровел дед Лешик, меньших своих внуков пожалел: плакали они. Да и правнуки уже подрастали, тоже горевали, тянулись к деду. Пришлось жить, ибо деткам пообещал.
Но было, было дело грешное… Как-то навалилась на Лешика тоска смертная, чёрная, по его милушке, жене покойной. И достал он тогда свой наградной пистолет, полученный за отвагу и мужество. Достал, долго гладил воронёную сталь, в ствол заглядывал, нюхал зачем-то… Потом к сердцу поднёс, примерился, прошептал: «Здравствуй, смертушка. Готов я, милая…», замер, глаза закрыл и… голос услышал. Не шёпот, а голос женский – глубокий, сочный, хоть и тихий: «Не время, солдат. Не твоя это пуля!». Лешик аж вспотел весь, рука задрожала, глаза открыл и сквозь пелену слезы увидел в зеркале, что в горнице напротив стола висело, лицо незнакомой женщины – белое, печальное, с огромными глазами. Сморгнул в испуге – лицо исчезло. Дед Лешик выдохнул, перекрестился и спрятал пистолет в большую берестяную шкатулку, в которой лежали также его военные награды - ордена и медали - и две памятные газеты…
С той поры дед Лешик старался о смерти не думать, к себе её больше не звал, решил: всему своё время. А Клавочка не обидится, подождёт.
После инфаркта здоровье его не то чтобы пошатнулось, но слегка дед Лешик ослаб. Зимой стало тяжело дрова носить к печам, воду из колонки, и дети решили, что на зиму будут его к себе в город забирать. Они ведь у него все – «четыре сыночка и лапочка-дочка» - жили в городе, в отдельных квартирах со всеми удобствами! И так и повелось, что зиму гостил дед Лешик у детей по очереди. Невестки у него были хорошие, приветливые, домовитые, внуки тоже радовались приезду деда: он знал много интересных историй. Сначала рассказывал им сказки, потом, когда подросли, байки из жизни своей и друзей-приятелей. О войне говорить не любил, но не отказывал, когда просили: дети должны о ней, проклятой, знать! По этой же причине дед Лешик и в сельскую школу приходил, когда его приглашали выступить перед ребятнёй. Он надевал тогда все свои награды и видел, как восхищённо горят глаза мальчишек и девчонок, и с готовностью отвечал на все их вопросы о войне: дети должны знать…
Зима проходила быстро и незаметно, даром что длинная. А уже майские праздники дед Лешик встречал в родном селе! И начинал ждать в гости своих детушек. И они его не забывали, в большом и светлом доме хватало места всем. Так и жили. В селе было хорошо, любо, как говаривала покойная Клавочка. И река, и озеро, и боры светлые, и поля бескрайние. А уж воздух-то! Куда там городу с его заводскими трубами!
Дед Лешик сидел во дворе на добротной дубовой лавке, потягивал из глиняной кружки ядрёный домашний квас, который делал сам из хлебных сухарей, и читал «Белую гвардию» Булгакова. Очень он уважал этого писателя, любил его книги и часто перечитывал. Любовь Лешика к чтению зародилась ещё в 30-е, на которые пришлись его школьные годы. Тогда они, ребятишки, ели не всегда сытно, но учиться ходили исправно: многие по нескольку километров преодолевали, если жили в деревнях, где была только начальная школа, а то и вовсе никакой школы не было. Маленькому Лешику повезло: он жил в районном центре, в селе, и в их школе-семилетке имелась хорошая библиотека.
И сейчас неоднократно читанная история семьи Турбиных так его захватила, что дед не сразу понял, откуда доносится плачущий женский крик: из его ли фантазий или наяву. Отложил книгу, прислушался… Крик доносился из соседнего двора. Жила там семья молодая, ожидали первенца. Молодуха, Катька, последний месяц ходила, кроватка, коляска и приданое были куплены, комнатка детская оклеена новыми обоями – всё как у людей! А её супружник Витька, чернявый кареглазый весельчак, вдруг задурил, крепко стал пить. Что на него нашло, никто не мог понять: парень он был правильный, работящий и Катюху свою любил. Но пьяный становился совершенно невменяемым, на жену руку поднимал, стервец! Дед не раз прятал девку у себя, когда Витька начинал куролесить.
Вот и сейчас, похоже, назревал крупный скандал у соседей. Не зря Катька-то кричит! Дед Лешик подошёл к забору и посмотрел на дорогу. От увиденного у него закололо в груди и перехватило дыхание: по дороге с криком бежала Катерина, переваливаясь и придерживая руками большой живот, а за ней молча, с бешеными глазами, спотыкаясь, но не падая, гнался вусмерть пьяный Витька. Всё бы ничего, не впервой, но на этот раз у дурака в руках было ружьё…
Лешик выскочил на дорогу и тяжело, по-стариковски побежал им навстречу, не обращая внимания на боль в груди и одышку, молясь только о том, чтобы успеть. Он уже почти поравнялся с беременной Катериной, как вдруг та споткнулась и упала. Витька дико захохотал, остановился и прицелился. Дед обогнул воющую ползущую Катьку, подскочил к пьяному придурку и со всей оставшейся силой ударил по ружью. Грохнул выстрел. Пуля, взметнув фонтанчик песка, ушла в землю…
…а через долю секунды вернулась, как показалось Лешику, и ударила его в грудь, и разорвалась в сердце. Дед упал. Упал на спину и лежал неподвижно, глядя в небо – высокое, ослепительно синее и чистое. Ему совсем не было больно, и дышалось легко, а может, и не дышалось вовсе, просто было легко и спокойно. Он слышал крики, плач, кто-то звал его по имени, кто-то звал доктора, а над дедом Лешиком склонилось необыкновенно красивое юное лицо.
«Ишь ты, какая у нас в селе медичка-то красивая! – подумал Лешик. – Интересно, чьих она будет?» А красивая медичка улыбнулась, и у него в голове ласково и певуче прозвучало: «Вставай, Леонтий, пора! Чего разлёгся-то, воин? Улетела твоя пуля, не успела бед наделать». «Пришла-таки! – чуть не заплакал от радости дед. – Дождался!». Он хотел улыбнуться в ответ, но губы уже не слушались его.
А она взяла Лешика за руку, и он легко и пружинисто, как в молодости, вскочил на ноги и так же легко пошёл с ней рядом, не касаясь ногами земли и не оглядываясь назад, где лежало его отслужившее тело с разорвавшимся от второго инфаркта сердцем.