Раз ты спросил, большинство дней я уже и не вспомню.
Хожу в своей одежде, жизнь плывет мимо,
Пока не проснётся невыразимая жажда.
Даже тогда против жизни я ничего не имела.
Мне хорошо знакомы те листья
и мебель, что ты расставил в садах.
Но на особом наречии говорят самоубийцы.
Как плотникам, им интересно знать как.
И никогда они не спросят зачем.
Дважды мне удалось высказать волю,
заполучив врага, поглотив врага,
переняв его мастерство, его магию.
В своих раздумиях отяжелевшая,
с телом теплее воды или масла,
я покоилась, пуская слюну изо рта.
Мои мысли были далеки от телесного.
Даже роговица и остатки урины отторглись.
Самоубийцы уже предали тело.
Сломленные они не всегда уходят,
но ослепленным им не найти слаще лекарства,
которому улыбались бы даже дети.
Сжечь все нутро, что клокочет под языком! —
такая мысль становится страстью.
Смерть — печальная кость; побитая, скажешь,
и всё же она ждет меня долгими годами,
чтобы нежно залатать мою старую рану,
выпустить дыхание из жалкой тюрьмы.
Упокоенные там однажды встретятся,
злобой исходя на плоды располневшей луны,
оставляя насущное, что они приняли за поцелуй,
оставляя страницу книги открытой небрежно,
что-то невысказанным, телефон снят с рычага,
и любовь, чем бы она ни была, всего лишь инфекцией.
Wanting to Die
Since you ask most days I cannot remember
I walk in my clothes, unmarked by that voyage
Then the almost unnameable lust returns
Even then I had nothing against life
I knew well the grass-blades you mentioned
The furniture you have placed under the sun
But suicides have their special language
Like carpenters they want to know which tools
And never ask why built
Twice I have simply declared myself
Have possessed the enemy eaten the enemy
Taking on his craft his magic
In this way heavy and thoughtful
Warmer than oil or water
I rested drooling from the mouth-hole
I did not think of my body at the needle point
Even the cornea and leftover urine were gone
The suicides have already betrayed the body
They don’t always die
But dazzled they can’t forget the drug so sweet
That even children would look on and smile
To thrust all that life under your tongue!—
that, all by itself, becomes a passion.
Death’s a sad bone; bruised, you’d say,
and yet she waits for me, year after year,
to so delicately undo an old wound,
to empty my breath from its bad prison.
Balanced there the suicides meet
Raging at the fruit the pumped-up moon
Leaving the bread they mistook for a kiss
Leaving the page of the book carelessly open
Something unsaid the phone off the hook
And the love whatever it was — an infection