Лучше,
невзирая на червей, толкующих
в поле с копытом кобылы,
лучше,
невзирая на время юных девиц,
проливающих кровь,
лучше в чём-то
запереть себя скорей
в старой комнате.
Лучше (как говорят)
не рождаться вовсе,
и ещё лучше
не рождаться дважды
в тринадцать,
когда загородный дом,
где готова постель каждый год,
загорается.
Друг мой,
я пойду на дно с сотней других
на кухонном лифте прямиком в ад.
Я стану лёгкой.
Я приду к смерти, как чья-то пропавшая линза.
Жизнь наполовину больше, чем надо.
Рыбы и совы сегодня свирепы.
Жизнь кренится вперёд и назад.
Даже осы уже не различают мои глаза.
Да, те глаза, что бросали меткие взгляды.
Глаза, что были распахнутыми
и говорили о многом —
бедные глупые звери.
Взоры пронзённые,
шляпки гвоздей,
выстрелы синего пламени.
И когда-то со
ртом, растянутым с чашу,
землистого или кровавого цвета,
раскрытым, как волнорез
утраченного океана,
раскрытым, как петля
для первой жертвы.
Однажды во мне была
жажда познать Христа.
О, жажда! Жажда моя!
Он вошёл в Иерусалим
поступью неторопливой,
чтобы там найти свою смерть.
В этот раз
я, безусловно,
не прошу понимания
и всё же надеюсь, что кто-то
повернётся, когда рыба внезапно прыгнет
над водами озера Эко,
когда лунного света
низкие ноты своей громогласностью
ранят сердце одного здания в Бостоне,
когда лягут вместе истинно прекрасные.
Я размышляю над этим, конечно,
и размышляла бы дальше,
если бы меня
не поглотило знакомое пламя.
Я призналась бы
в собственной слабости,
что кричит о себе, о себе,
умолчав о маленьких мошках,
вынужденных обстоятельством
питаться электричеством лампы.
Но ты и так знаешь, что всему есть конец,
свой конец,
ожидающий жертву.
Теперь мой черёд,
не от старости, не от болезни,
безудержно и безошибочно,
зная свой лучший путь,
я пойду к смерти верхом на осле, как и прежде,
он послушно меня понесёт.
Всё время мы шли (если бы знала)
только к этому.
Друг мой,
не думай, прошу,
что я воображаю гитары игру
или отца, горем сгорбленного.
Я даже не жду криков матери.
Я знаю, что уже умирала —
некогда в июне и в ноябре.
Как странно, ведь снова июнь,
массой зелени на холмистом теле застывший.
Я знаю, гитары не будут играть!
И змеи, несомненно, и не заметят.
И Нью-Йорк останется равнодушным ко мне.
А ночью летучие мыши зашумят в листве деревьев,
узнав обо всём,
увидев то, что ощущали весь день.
Suicide Note
by Anne Sexton
Better,
despite the worms talking to
the mare’s hoof in the field;
better,
despite the season of young girls
dropping their blood;
better somehow
to drop myself quickly
into an old room.
Better (someone said)
not to be born
and far better
not to be born twice
at thirteen
where the boardinghouse,
each year a bedroom,
caught fire.
Dear friend,
I will have to sink with hundreds of others
on a dumbwaiter into hell.
I will be a light thing.
I will enter death
like someone’s lost optical lens.
Life is half enlarged.
The fish and owls are fierce today.
Life tilts backward and forward.
Even the wasps cannot find my eyes.
Yes,
eyes that were immediate once.
Eyes that have been truly awake,
eyes that told the whole story—
poor dumb animals.
Eyes that were pierced,
little nail heads,
light blue gunshots.
And once with
a mouth like a cup,
clay colored or blood colored,
open like the breakwater
for the lost ocean
and open like the noose
for the first head.
Once upon a time
my hunger was for Jesus.
O my hunger! My hunger!
Before he grew old
he rode calmly into Jerusalem
in search of death.
This time
I certainly
do not ask for understanding
and yet I hope everyone else
will turn their heads when an unrehearsed fish jumps
on the surface of Echo Lake;
when moonlight,
its bass note turned up loud,
hurts some building in Boston,
when the truly beautiful lie together.
I think of this, surely,
and would think of it far longer
if I were not… if I were not
at that old fire.
I could admit
that I am only a coward
crying me me me
and not mention the little gnats, the moths,
forced by circumstance
to suck on the electric bulb.
But surely you know that everyone has a death,
his own death,
waiting for him.
So I will go now
without old age or disease,
wildly but accurately,
knowing my best route,
carried by that toy donkey I rode all these years,
never asking, “Where are we going?”
We were riding (if I’d only known)
to this.
Dear friend,
please do not think
that I visualize guitars playing
or my father arching his bone.
I do not even expect my mother’s mouth.
I know that I have died before—
once in November, once in June.
How strange to choose June again,
so concrete with its green breasts and bellies.
Of course guitars will not play!
The snakes will certainly not notice.
New York City will not mind.
At night the bats will beat on the trees,
knowing it all,
seeing what they sensed all day.