О, как изящна местная словесность!
Я остаюсь, ей-богу остаюсь;
ведь где еще я за перо возьмусь,
как не в Москве, не в Питере; ну честно.
Наш синтаксис флексичен, – Бродский прав;
боюсь, что прав всегда он, вот в чем дело.
Ему и следую, надеюсь, неумело;
зато свежо, для ваших же забав.
Две Брестских мне напомнили Манхэттэн,
чуть не рванула я по тем следам,
что Бродский и Довлатов начертили нам;
притормозила, поняла: секрет не в этом.
Он в том, что русский радостный язык
позволил им остаться на чужбине
все теми петербуржцами; и ныне,
боюсь, NY к кириллице привык.
И улицу назвали, не скупясь,
здесь именем Довлатова Сергея;
вот это да, знай наших! Апогея
еще достигнет слов нежнейших вязь.
Узнала я случайно: примирил
все тот же Бруклин Бродского с Высоцким;
обед удался, мэтр без проволочки
на память свой автограф подарил.
Ценю свидетельство, и поняла намек,
мне ехать незачем; все, что мне надо –
язык, он наилучшая награда,
вот постараюсь, и раздую уголек.
Я вас люблю, "во времени другом..."
(чуть не забыла Беллу-хулиганку)
останетесь; мы черного буханку –
мечту отшельника – разделим за столом.
Ведь время – не регламент и не строй,
не терпит пустоты и "непрочтенья";
прав, прав опять! Со всем моим почтеньем
подписываюсь следом за тобой.
Ведь только передав уму – с ума,
а чувство – в сердце, чтоб не ошибиться,
мы сможем на секундочку продлиться;
высчитывала робко, но сама.
Коряво вышло, можно лучше вам,
вам, светочам родных шестидесятых,
воздать хвалу; носителям помятых
бессмертных брюк, кумирам лучших дам.
Ура Высоцкому, и Белле, и Сергею,
я вас люблю и чувствую, я дома –
в потоке ваших мыслей, и знакома
со временем не понаслышке. Верю.