(Воспоминание Л.А.Авиловой)
Часть первая
Звонок. Толчок. И смех. И чей-то плач.
И тихий ход без ропота пока что.
И крик: «Прощай!..» И возраженье: «Нет!
И равнодушен к людям павильон
Просторного Московского вокзала…
Не без упрёка Чехов намекнул
Проникнуть глубже в тайну – «О любви»
(Рассказа из последних, самых зрелых),
И наши отношенья наконец-то
К какому-то исходу привести.
Меж «да» и «нет» извилиста дорога,
Пора тропинку выбрать поровней.
Пора! Но «О любви» - не новый крюк ли?
При встрече вроде объясниться б можно…
Взяла рассказ, что ж, скоротаю время…
Любили мы загадочно, заочно
И непорочно, платонически, когда
Мужчина с женщиной надежды тешат
В разлуке вечной, в то же время чувства
Взаимные их жизнью и судьбой
Располагают по закону сердца.
И вновь надежда прежняя воскресла
В душе моей.
И впереди у нас
Очередная встреча на вокзале:
На дачу выезжали мы и я
О помощи любимого просила…
В Москве же пересадка, шум да гам,
Да хлопоты, да суета сплошная,
И Чехов дал согласие помочь:
И мне, и детям – трое их со мной,
Да и прислуга не чуралась тоже
Мужской руки. Дорога всех смущает.
В купе мы разместились. Только дети
Покоя здесь пока не находили.
И я, повысив голос, им сказала:
- Володя, Нина, умниками будьте,
Учительницу и прислугу слушать!
Мне ж не мешать, я занята делами.
- Какими, мама?- дети всё шалили.
- Да чтением. Полезная работа:
Дорогу скрасит, разуму научит.
- Тогда и мы, мадам, и мы давайте
Откроем книгу. Я купил вот эту,-
Володя уговаривал француженку
Прочесть им детское изданье Пушкина.
Все слушали.
А я рассказ открыла.
Вагоны в это время покатились.
В Москву! В Москву! В Москву! К нему! К нему!
Как девочка влюблённая – к нему!
В пенаты милые, там брат, родные,
А встретит Антон Павлович, поможет
Уладить пересадку на вокзале:
Издалека, как генерал солдатами,
Повелевал поступками моими.
Жила с душой разорванною я,
Из-за него и разорвала душу,
Сначала сквозь колючий вопль «Тоски»
Надёжную опору обретая.
А позже как из рога изобилья
Посыпались десятками рассказы,
Не он писал их!- написать нельзя:
Ему, бесспорно, помогали боги.
Да, встреча впереди… А позади
Десятилетний срок и разделённой
Любви и нет меж Чеховым-Авиловой.
Рассказ читала я и вспоминала,
Точнее – комментировала то,
Что предложил непосвящённым людям
Писатель, уважаемый по-праву…
«… Есть повод о любви поговорить.
Вот Пелагея, юная служанка,
Глаз положила свой на Никанора,
Неласкового повара, и внешне
С ужасной, несусветной бородой –
Не бритою, а выщипанной вроде.
И пьяницу. И нравом буен он,
Но убеждений был мужик престрогих,
Религиозных: «С женщиною так
Я жить не буду»,- говорил. Бивал
Её по делу пьяному, за что
С венцом красавица не торопилась…»
… Так, так. Клубок противоречий склочных –
Сердечная крапива да и только.
Но не меня ли в образе служанки
Выводит Чехов слишком неудачно?
В него я вслушивалась с первой встречи,
Восторженно и радостно смотрела
Во все глаза, как будто бы в пустыне
Мужчину встретила – не разойтись!
Сергей Николаевич Худеков,
Редактор городской газеты, муж
Моей сестры, ходил по кабинету
Просторному, беседовал о чём-то
С приятным незнакомым человеком.
Но я вошла, и он, меня увидев,
Прервал беседу и заулыбался:
- Позвольте вам представить, Антон Павлович,
Девицу Флору вот! Моя воспитанница.
Легко навстречу Чехов приподнялся
И с гибельной улыбкой придержал
Мою он руку в большой своей руке. Взглянул
Кудесником, что загадал судьбу:
Смотрели пылко мы в глаза друг другу.
Он потрясён был чем-то, удивлён,
Наверно, именем девицы Флоры;
И цвет лица, обилие волос,
Которые тогда я заплетала
В две длинные и толстые косы,
Производили тоже впечатленье.
- Рассказы ваши знает наизусть,-
Хвалился Худеков.- Небось, писала
Вам письма, да молчит, не признаётся.
Распахнутые, ясные глаза
С прищуром цепким, точно бы с прищепочкой,
А воротник крахмальный – хомутом,
И галстук не к лицу…
Из разговора
Я поняла, что он сюда приехал
На постановку пьесы «Иванов»,
Что недоволен был игрой актёров,
Не узнавал героев да и пьесы,-
Заранее предчувствовал провал
Признался он: волнуется да так,
Что кровь уже показывалась горлом.
И обещал пьес больше не писать.
Позвали к ужину. И мы с гостями
В столовой затерялись у столов
С закусками и винами на выбор.
Я стала чуть в сторонке у стены.
И Чехов здесь с тарелкою в руке
Вновь подошёл и взял одну из кос.
- Таких я никогда ещё не видел,-
Сказал он.
И подумала я: Чехов
Так просто обращается со мной
Лишь потому, что принял за девицу,
Воспитанницу юную редактора,
И вовсе потерялась: увлеченье
Как будто ни к чему, Пожалуй, мужа
Тогда ещё любила я, а сына –
Крохулечку!- боготворила прямо.
Присели рядом за одним столом.
- Творит,- шутил несносный Худеков.-
И что-то есть, да, искорка. И мысль.
С куриный нос, но мысль в рассказе каждом.
- Не надо «мысли»,- улыбнулся Чехов.-
Я, право, умоляю вас! Зачем?
Пишите об однажды пережитом
Правдиво, ёмко, искренно и просто.
Нередко задают вопросы мне:
Что я хотел сказать в своём рассказе?
Ответа нет как нет, не нахожу.
Я ничего ведь не хочу «сказать»:
Пишу – а не учу. Могу писать
О чём угодно людям. Ну, хотите,
Про эту вот бутылку? Прикажите,
И будет к сроку вам рассказ «Бутылка».
Не надо мыслей. Образы живые
Враз мысли создадут, но не создаст
Мысль образа вовек, как ни старайтесь.
- Что ж,- кто-то возразил,- писатель – птица,
Которая щебечет?
- Я не сказал,
Что вы должны в рассказах щебетать,-
Он покраснел…
В тот самый краткий миг
Мне стало совершенно очевидно:
Я полюбила Чехова всего!
И он, склоняясь, шептал с улыбкой мне:
- Но женщина должна писать особо –
Так, точно по канве живописует.
Пишите много, вдумчиво. Пишите
И сокращайте. Да. И сокращайте.
- До чистого листа?- спросила я,
Понятно, в шутку, только не успела
При этом улыбнуться. Он сощурил
Сильней глаза и волосы поправил
Рукой небрежно (жест его в волненье),
Затем вздохнул, раздумчиво заметил:
- Поверьте, пасмурный у вас характер.
Мне трудно с вами даже говорить,
А жить, наверно, и того трудней.
Вот тут моя улыбка пригодилась:
- И муж мой часто повторяет то же.
А Левушка, сыночек мой родной,
Тот любит маму. Он грудной, но вижу:
Ему со мною, нет, не трудно жить.
- У вас растёт ребёнок? Поздравляю!-
Но как он улыбнулся, просиял!
Я сердцем уловила: рад был он,
Рад материнству моему вполне.
За это я в него сильней влюбилась,
Но есть ли степень у любви – «сильней»?
Владел он тайною расположенья.
Я знала, повторяю, прочитав
Его рассказ «Тоска» и об Ионе
Услышав как впервые, хоть Ион
Полно вокруг, и от смертей свет меркнет.
Отцовства, материнства пожалеть
Никто не хочет, робко избегая
Их горе разделить хотя б немножко,
Но Чехов написал – мы зарыдали:
О, человек – ты брат наш, мы с тобой!
О, свет – в сердца влетающий из слова!..
- Вернёмся,- Чехов улыбнулся вновь,-
К профессии своей. Раз я живу,
Борюсь, страдаю, думаю – всё это
И отразится в том, что я пишу.
Зачем слова: «идея», «идеал»?
Любой ведь и талантливый писатель –
Не проповедник, нет, и не учитель,
Но и худое живописно пишущий
О жизненном, укажет вам на то,
Что вы не замечали, просмотрели.
И вот заметили по отклоненьям,
Противоречиям и по тому,
Как любит кто кого и как не любит.
«И я люблю вас!»- вдруг склонясь ко мне,
Он произнёс.-«Вы знайте это. Да.
Мы друг для друга созданы природой,
Самой природой много лет назад.
Я от беды спасал вас в прежней жизни,
Спасти не смог…»
Я растерялась.
Меня ведь в карты выиграл Авилов –
Без муторной романтики сошла
За будничное развлеченье шутка.
Мне показалось: он не прошептал,
А прокричал! Услышали о том
И за столами. Я была права,
Увидели тот шепот сразу все:
Ведь Чехова глазами поедали.
Как трудно иногда не объяснить,
Но даже смутно уловить случившееся.
Да, в сущности, случилось что? А что?
Мы близко, по фатальному в глаза,
Без размышленья, глубоко взглянули.
Но этого довольно было, чтоб
В моей душе и радостно и ярко
И с ликованьем светлым, неподдельным,
С восторгом юным взорвалась ракета –
Святая как признание в любви.
Не сомневалась в то мгновенье я,
Что в южном сердце Чехова пылало.
По-новому взглянули на себя –
Обрадовано, знойно, удивлённо:
От счастья захотелось засмеяться.
Но…
Промелькнула тень: муж подал руку.
«Пора домой»,- напомнил хмуро мне.
Сейчас домой? А где мой дом теперь?
Я прошептала: «Муж, Михаил Фёдорович…»
Их руки в воздухе повисли… и
Не удивилась желчному, сухому
Я выраженью мужнина лица,
А Чехов очень удивил: сперва
Он попытался улыбнуться, что ли,-
Улыбка подвела его, и он
Движеньем гордым выше вскинул голову.
И оба слова не произнесли.
Какой разгром устроил Михаил!
Раскрыл всю низость, на какую ревность
Отважиться способна без удержу:
Я стала и последней из последних,
Порядочной и прежде не была,
Гусар - и тот меня на карты ставил.
Скрывался в шутке затяжной удар –
И я слегла от горя, заболела.
Но и потом он показал себя
Хранителем супруги, словно вещи
Дешевой, жалкой и, как ни смешно,
Желанной: женщина нужна была.
А слухи искрами таились, жгли
И поджигали сплетни в отношеньях
С Антоном Павловичем. И меня
Муж позже ни во что почти не ставил.
Тут и уйти б. И убежать. Куда?
Куда-нибудь – подальше от болота.
И к Чехову мне открывался путь.
Он был достоин жгучего восторга!
Высок и строен, с гривою волос
Каштановых – красив, неотразим.
А взгляд его предельно чистых глаз –
Каких?- да, голубых, ещё каких же!-
Под цвет небес презнойных, голубой
Волны морской, да что, цветущий лён
Не столь, наверно, чист, как те глаза
Которые тогда девица Флора,
Забыв себя, своими назвала.
Не жадность, нет, во мне заговорила:
Ещё до встречи думала, мечтала,
Мечтала я о нём, и вот он – мой!
Лицо слегка обветренное стужей,
Не городского жителя лицо,
Да ведь Россия – это и не город.
Улыбка русская… Как это чудо
Мне выразить неточными словами?
В его улыбке – и разгул весны,
И непорочность материнской ласки,
И прочная отцовская защита,
И скромная сыновья благодарность,
И мужа грозного приказ беззвучный,
И урожайной осени покой!
Он руку протянул, и… я свою
В его, руку ль!- сердце уронила.
Однако он опять своею кроткой,
Ни в чём не подражаемой улыбкой
Меня на землю опустил из… рая.
Сказал да так, как будто был мне сыном:
«Хотите, буду матушкой вас звать?
Горжусь я вами. Помните, что дети –
Прекрасный, замечательный народ,-
И вдруг добавил: - Если заболеют,
И вы… вы заболеете серьёзно –
Я вылечу. Ведь я хороший доктор…»
Вот он стоит, но я-то сознаю:
Смотрю на автора «Степи», «Огней»,
«Врагов», «Пари», «Красавиц» и «Княгини»,
«Тоски»… О господи, бесчеловечны
В беде мы часто к ближним почему-то.
С тех пор людей увидела иначе:
Сама стараюсь душу не обидеть.
И этим всем обязана ему –
Возвышенному юноше-титану.
А как паденье пьес переживала,
Хотя бы взять злопамятную «Чайку»:
Костю для Нины, главной героини,
Скопировал он с моего костюма.
Брелок я заказала в форме книги,
На половинке начертав слова:
«Рассказы и повести». А.Чехова»,-
А на другой: «Стр.267. ст. 6 и 7».
И смысл такой хранился в тех строках:
«Если тебе понадобится жизнь
Моя – приди и возьми её».
Он лучшее в душе умел открыть,
И это изумляло человека,
Нашедшего сокровища в себе,
Которые не снились и богатым.
И я испытывала это чувство.
А он? За что он полюбил меня?
За молодость и красоту былую
Но сколько было девушек моложе,
Но сколько было девушек доступней?
Он как-то говорил, всё удивляя:
«Врождённая есть нравственность у вас,
И это много…»
Правда, очень много.
Другое дело, что в любви греховной
Ведут себя не так, как милый Чехов.
И как то он ответил в «Чайке» мне?
Всё к шутке свёл, смутив да и расстроив.
Вот масленица. И театр. И «Чайка».
Тригорин с медальоном возвещает:
«Страница 121, строки 11-12-ть…»
То был ответ важнейший и средь важных!
Нашла я эти строки и прочла:
«А девушкам бывать на маскарадах
Не полагается…» И всё. И точка.
Не представленье «Чайки» провалилось –
Меня рыдать заставил Чехов мой.
И снова горько я переживала
Ту встречу, что ракетой взорвалась.
Вот и сегодня на него взгляну –
Помолодею на десятилетье.
Ну, а рассказ? Я этого не знаю,
Рассказы пишут, чтобы их читать…
«Как зарождается,- спросил Алёхин,-
Любовь?..»
… Алёхин – это он? Не он.
На Никанора тоже не похож.
Но должен быть и Чехов где-то там:
«Красавица» на сцене появилась.
Алёхин – сельский житель? Вроде нет.
И я на Пелагею не похожа…
«… Не сердце полюбила Пелагея,-
Мурло. С чего бы, а? В округе все
Так повара без шутки называли
И были правы… Тут важны вопросы
Скорее счастья личного, вот их,
Пожалуй можно трактовать хоть как,
Но о любви пока что лишь одна
Неоспоримо высказана правда:
«Есть тайна сие – тайною пребудет».
Всё остальное, что о ней писали,
Являлось постановкою вопросов –
Не расширеньем, к сожаленью. Что ж…
И объясненье на отдельный случай
Для десяти других уж не годится.
Как говорят обычно доктора,
Подход здесь индивидуальный нужен…
«Да, это верно,- согласился Буркин…»
… А Буркин – что за спец ещё нашелся
В делах страстей сердечных?
Затрудняюсь
Смотреть в рассказ, как в зеркало, под стук
Колёс и шумный щебет ребятишек,
Под развороты гулких территорий,
Лесов, полей да сёл в зелёном гаме…
«… Мы, русские, порядочные люди,
Питаемся пристрастием к вопросам
Без разрешенья: чем сложней, тем проще.
Любовь поэтизируют, и розами,
И соловьями красят не у нас,
А на Руси украсили любовь
Вопросами отменно роковыми,
Из роковых – тягчайшими как раз…»
… Стоп! Это что-то новое. И Чехов
Не так ли сам относится к любви?
А стало быть, к любимой? И ко мне?
Терпение, девица Флора. Ну!
Ну, возрази ему: любить – одно,
Предпринимать в любви шаги шальные –
Совсем другое. Чехов, подскажите,
Что делать я должна? Как мне вести
Себя и дома, и в гостях, и в церкви,
Наедине с самой собой и с вами?
Любить огонь – наверное, не значит
Самой бросаться в пламенное чудо
Беспечной бабочкой, поленом, углем.
Как не ожечься, высветив сомненья,
Как осветить мечту – вот суть огня
Любви, когда мы страстно любим. Как?
Но почему… но почему чуть раньше
Мне повстречаться с ним не довелось?..
«…В студенчестве ещё моя подруга
Заботилась в объятиях о том,
Довольно ль буду в месяц выдавать ей,
Почём теперь говядина за фунт.
И мы, влюбляясь, задаём вопросы:
А честно это или же не честно,
А умно это или же не умно?
К чему любовь в итоге приведёт нас?
Всё это хорошо ли, нет, не знаю,
Но знаю точно: это раздражает,
Неудовлетворяет и мешает…»
На грани пошлости скользит мой гений,
К чему б такие прихоти ему?
Понятно, речь завёл он не об этом,
Да затянул вступленье: утомило
Оно моё доверчивое сердце.
Не сам ли он совет давал недавно:
Рассказ закончив, половину сразу
Отбросьте, продолжая со средины?
Изображая сирых, бесталанных,
Где надо бы разжалобить читателя,
Старайтесь быть как можно холодней,
А холод вылепит особый фон,
Где горе будет выглядеть рельефней.
Да, не кипите слишком. И ещё.
Я как-то написал без задней мысли,
Что надо равнодушным быть вполне,
Когда коснёшься жалостливой темы.
Не поняли меня вы. Это плохо.
Нет, над рассказом можно и оплакать,
И постенать с героями своими,
Но, полагаю, надо делать так,
Чтобы читатель это не заметил.
Чем объективней остаётся автор,
Тем впечатленье выглядит правдивей.
Язык решает многое, ваш стиль.
А фразу надо делать – в этом суть
Искусства. Посмотрите, вот пейзаж
Попался на глаза, когда не нужно,-
Выбрасывайте, очищайте фразу.
Ещё шероховатость режет слух,
Тем более, ваш слух: вы музыкальны.
Да вот учитель – Лермонтов! Учитесь.
У Лермонтова – солнечный язык.
Когда бы я ещё искал себя,
То научился бы оригинально:
Брал терпеливо Лермонтова и
По предложеньям, по частям, по фразам,
Как в школе изучают, разбирал.
Вот так и научился бы писать.
А вот сюда вниманье обратите –
На многозвучнейший язык Толстого!
Торосами громоздкими периоды
Сгущают предложенья без конца,
Уверенно, открыто, без подтекстов,
Но сколько в них поэзии, метафор.
Не думайте, что это недостаток,
Что это всё случайно, нет и нет,-
Искусство это! Истинное. То,
Что как итог трудов неутомимых.
Громоздкость же периодов его
Ведь впечатленье силы производит.
Но вот, пожалуй, вот уже начало!...
«…Похоже было, захотел Алёхин
Припомнить что-нибудь из жизни прежней.
И у людей, живущих одиноко,
Угрюмо,- тайна отягчает душу,
О том они готовы поделиться
Хоть с первым встречным: банщики нередко,
Официанты в ресторанах тоже
Выслушивают исповеди их.
А в деревнях излить перед гостями
Хозяину и остаётся душу.
Тем более, и небо затянуло,
И сад стонал от затяжного ливня,
Не оставалось ничего – как слушать…»
… Послушаем и мы. Я улыбнулась:
Признания в любви я ожидала
Нетерпеливо, словно сладость дети.
К тому же в небе появились тучи,
И тени густо вычернили зелень,
В вагоне все притихли. Стало тесно.
Не хлынул бы к утру весенний дождь.
И я теперь припомнила о том,
Как встретились «наедине» впервые:
Финалом пятилетнего знакомства
Представился уединённый вечер.
Я ужин приготовила, ждала
Тогда Антона Павловича в гости.
Муж на Кавказ уехал. Дети с горничной.
Как первое любовное свиданье:
Волнующе, зовущее и… тревожно.
Мы словно воровали наше чувство.
Я рисовала встречу: непременно
Сначала в детскую его сведу,
Пусть полюбуется: ведь перед сном
Мордашки крохотуль всегда прелестны –
Забавное, томительное время.
Потом мы вместе пить чаи начнём.
Потом захватим кабинет солидный,
В нём поуютней, чем в пустой гостиной:
Успеть бы сокровенное сказать.
Позднее – ужин будет. Без шампанского.
Ведь «брызгами» недолго оскорбить
Главу семьи удельного семейства.
Он в девять ровно должен был зайти.
В десятом же часу звонок раздался…
Пока Мария открывала дверь,
Я быстро руку приложила к сердцу –
Волнение переждала посильно.
А между тем, внизу звучали глухо
Вопросы гостя и ответы Маши.
Я тоже подошла к гостиной и…
От ужаса застыла бездыханно:
Часть вторая
Явились в гости женщина с мужчиной.
Спокойно раздевались. Что мне делать?
Они, похоже, вечер драгоценный
И провести надумали у нас.
Пренеприятно было от того,
Что это не мои знакомые – а мужа.
И к ним он уходил всегда насильно –
Так были мне они несимпатичны.
Незваный гость ещё туда-сюда –
Вполне терпим, и сдержан, и воспитан,
Она же, Вера,- в пух невыносима.
И оба математики большие.
У них впритык два письменных стола
Стояли дома: почему-то это –
Пустяшное – особенно бесило.
Как занятые люди, слава богу,
К ним приходили чрезвычайно редко.
Но вот пришли. И, надо же, пришли
В тот самый вечер именно ко мне.
- Да, это мы! Мы, Лидия, до вас.
Узнали, муженёк ваш ненаглядный
Махнул аж на Кавказ. Ха-ха-ха…ха!-
Так объясняла гостья свой визит.
Её манера громко хохотать
По всякому, порой пустому поводу,
Да и без повода, была убога.
И как она могла преподавать?
Рассказывала о недавней смерти
Единственного сына своего
При этом – заливалась громким хохотом.
И вот её чудовищнейший хохот
Раздался по квартире нашей тихой.
Я провела в гостиную гостей.
Светила слабо голубая лампа,
И воздух сплошь наполнен был тоской.
А гостья торопилась рассказать,
Как девушка болела меланхолией
От гибели, измены ль жениха,
Как Вера посоветовала ей
Простое и доступное лекарство:
Решать задачи! Девушка решала –
И выздоровела «в корне» и теперь
Так увлеклась волшебной математикой,
Что счастлива вполне… И замуж метит.
- Что сами не решаете задач?-
Обрушилась она и на меня.-
И ум дисциплинирует, как дробь,
И волю укрепляет, как таблица,
Да, Брадиса, мечтательность – «под корень»!
Заставьте и детей решать задачи,
Увидите, как это всё полезно.
- Я замужем, а дети пусть растут,-
Ответила, скорее проверяя,
Послушен ли мне голос, не сорвался?
А Маша доложила: подан чай.
Пробило десять. Промелькнула мысль:
Он не придёт! Просрочен час уже.
У Худековых стало поговоркой:
Вы пунктуальны – словно Чехов. Всё!
На стол взглянула и… и улыбнулась:
Как хорошо, что Чехов занят чем-то,
Мой скромный ужин – и вино, и фрукты,-
К столу был подан щедрой Машей весь.
И едоки к нему уже присели.
- Здесь целый пир,- обрадовалась гостья.-
Вы ждали нас? О, Пьер, а мы с тобой
Сегодня очень рано закусили.
Как кстати. Как приятно. Ха-ха-ха…
Пробило полчаса, потом одиннадцать.
И вдруг в передней снова позвонили.
И голос… голос Чехова. Пришёл!
О, боже мой, я чуть не зарыдала.
- Что с вами? Что?- стрельнула гостья взглядом.-
Воды скорей! Ах, синус неуклюжий…
Вошёл мой Чехов. Я знакомлю их.
От хохота тут задрожали стёкла.
- Как дважды два, предупредить бы надо,
Что вы такого гостья ожидали.
Проинтегрируйте, милейший Чехов,
Вопрос, который ставлю всякий раз,
Когда читаю ваши сочиненья.
Я так хочу, я требую анализ…
Как рысь в обескураженную лань,
Вцепилась гостья в Чехова легко,
Терзала и рвала, опять впивалась,
Кричала, хохотала. Обвиняла.
А обвиняла в том, что он талант
В побасенках рассеял, интеграл же,
Простите, идеал!- не ищет вовсе.
Задач общероссийских не решает.
И мелко всё, расплывчато, и нет
Математичности ни в чём. Ха-ха.
Задачи, лишь глобальные задачи
И делают писателя большим…
Рассеянно и колко на меня
Поглядывал он искоса, устало.
Я предложила закусить ему.
А гостья вновь кричала и на стуле
Подскакивала, сотрясая воздух.
От крика было душно, тяжело.
Я чувствовала головокруженье.
И защищался Чехов неохотно,
Сидел за чаем, опустив глаза.
Вот гость поднялся и сказал мне:
- Пора и нам знать честь. Уж поздно, Вера.
Достаточно расслабились в гостях мы.
- Домой? Но, Пьер, но ты ответь скорей,
Дождусь ещё ль я случая такого?
Обязан Чехов выслушать меня,
Он долг свой как писатель осознает,-
Его трясла за руку и кричала,
Что он – неописуемый талант,
Такой большой, что даже математика
Пред ним могла бы на колени стать.
И крик её наполнил залу звоном,
Потом – и лестницу. И эхо хохота
Бродило долго в чуткой тишине.
Погасло и оно…
И мы одни.
Свиданье… У людей несчастья проще.
Побитые зашли мы в кабинет.
Показывать детей – какой в том толк,
Когда душа закрыта для улыбки.
- Устали вы,- заметил Антон Павлович.-
И я уйду. Вас утомили гости.
- Останьтесь…- я едва проговорила.
Он волосы поправил, помолчав.
- У вас морщинка появилась, вот,
Знак минус, нежелательный такой,-
Он улыбнулся слабо, через силу.-
Нет, отдыхайте вы, в другой же раз
Удачней будет встреча, веселее.
И кстати, обещали вы газеты
С рассказами своими да и рукопись.
Не можете ли дать их? Я возьму.
А вот они. Так я беру. Прочту.
И первый раз за все эти пять лет
Я Чехова увидела усталым.
Подумала, не может человек,
Перелопатив горе Сахалина,
Проехав всю Россию, океан
Избороздив на тряском пароходе,
Не может человек, творящий сердцем
«Палату №6», «Дуэль» «Соседей»
И «Чёрного монаха», и десятки
Шедевров – не устать под ношей тяжкой…
Уходит Чехов. Разговор не начат.
- Вам надо выспаться,- он задержался.-
Вас утомили гости основательно.
Сегодня не такая вы, как прежде,
Вид равнодушный и ленивый, квёлый.
Вы рады будете, когда уйду.
Да, раньше…
Вы помните ли первые – те, встречи?
Да знаете ли вы, вы знать должны,
Что я серьёзно увлечён был вами?
Да знаете ли вы, я вас любил!
Так знайте. Мне всегда казалось,
Нет женщины другой такой на свете,
Которую я мог бы так любить:
Красивы и талантливы, и столько
Прелестной, яркой свежести во всём.
Я вас любил и думал лишь о вас.
Когда смотрел в глаза после разлуки,
Казалось, вы ещё похорошели,
Что вы другая, новая, что мне
Опять вас узнавать ещё придётся,
Да и любить – особенно, по-новому.
И было тяжелее расставаться,-
Откинув голову, сел на диване.
Напротив, в кресле, притулилась я.
Колени наши чуть соприкасались.
Гудел он, словно шмель, чудесным басом.
Был строг лицом и взглядом неприступен.
- Вы знали это? Отвечайте. Жду.
Вопрос я принимала за упрёк
В ответ на нанесённую обиду.
И неприкаянно его глазами
Взглянула на себя: как изменилась,
Увяла, подурнела. Я – стара,
Неинтересна, не гостеприимна,
И, сверх того, устала. Спать хочу.
«Кошмар!»- мелькнуло в голове уныло.
- Я вас любил,- не унимался Чехов
Совсем уж гневно, наклонясь ко мне.-
Я знал всегда, что не такая вы,
Как многие из тех, кого бросал я,
И кто меня бросал без сожаленья.
Я знал одно, что вас любить возможно
Всю жизнь за чувства добрые и светлые.
Всегда вы были для меня святыней.
Я не решался прикоснуться к вам,
Боялся оскорбить. Вы это знали?
Он руку взял в свою, тотчас оставил,
Мне показалось, вроде с отвращеньем.
- Какая же холодная рука,-
Взглянул он на часы, поднялся ломко.-
Давно за полночь. Я ещё успею
Поужинать. Наверно, ждёт Суворин.
А вы скорей ложитесь спать, скорей!
- Останьтесь. Я не знала ничего,-
Навзрыд заплакала так горько вдруг.-
Я счастлива была бы, если б знала.
Но быть счастливою не довелось
С Антоном Чеховым. И вы уходите?
Суворины да Лейкины нужней,
Нужнее вам, чем я… девица Флора…
- Вы мне нужны,- он вышел, не прощаясь,
Но попку с рукописями прихватил.
Но что там – у Алёхина? Что там?..
«… Хозяйством занимаюсь я давно,-
Алёхин начал.- А сюда приехал,
Имение – увы!- кругом в долгах:
Отец на обучение моё
Средств не жалел. Тогда-то и решил я,
Останусь здесь и буду сам работать,
Пока долги не выплачу сполна.
Начало было не без отвращенья
… Нет, потрясающий рассказ! Возможно,
Вопросы о долгах важны и деревне,
Но станут ли вопросы те ответом
Трепещущей, безудержной любви,
Которую сравнили с океаном,
Глубины скрывшим, скрывшим берега,
Но уместившемся в груди влюблённых?
Читатель вдумчивый, не мальчик – муж,
Не отуманенный любитель – мастер
Писал рассказ, но, впрочем, он признался,
Что тайна эта тайною пребудет.
Не потому ли дерзкий поиск дорог?..
«…Земля доход даёт немалый, только
В делах во избежание убытков
Используем мы часто труд крестьян,
Наёмных батраков, или хозяйство
Мы переводим на хозяйский лад:
Работаем семьёй на поле сами.
Тут середины нет, да и не надо.
Я в тонкости все эти не вдавался,
Но без охоты ничего не делал,
И на клочке сгонял и мужиков
И баб,- и всё неистово кипело:
Я сам пахал и сеял, и косил,
Но и скучал, и брезгливо косился,
Как кошка деревенская, которая
На огороде огурцы ест с голоду.
Ломило тело. Спал я на ходу –
Так уставал. А прежде мне казалось:
И трудовую жизнь вполне возможно
Удачно будет сочетать с привычкой
Вполне культурной, для чего, я думал,
Достаточно придерживаться строго
Известного порядка, не скучать.
Сам поселился в доме наверху.
И так завёл, что к завтраку, к обеду
Мне подавали кофе и ликёры.
А перед сном, представьте, я всё время
За «Вестником Европы» проводил.
Но как-то батюшка пришёл проведать,
Ликёры выпил за один присест,
Журнал столичный вмиг попал к поповнам,-
Всё как-то изменилось в одночасье:
До спальни летом я не добирался
И засыпал в сарае и в сторожке,-
Какое уж тут чтение… Понятно,
Вниз перебрался и в людской обедал.
Из прежней барской роскоши осталась
Прислуга только: что ж, отцу служила –
Её уволить было бы мне больно.
Почётные нагрузки появились:
И в мировые судьи был я выбран.
Стал в город наезжать уж для работы
И в заседаньях съезда и суда..
Всё это развлекало как-никак.
Когда живёшь безвыездно в деревне
По месяцам, особенно зимой,
О сюртуке невольно затоскуешь.
А в окружном суде – там так пестро
От сюртуков, мундиров, ладных фраков,
Что чувствуешь: не лаптем щи хлебают
Юристы наши. И поговорить
Захочется после спанья в санях.
А после кухни, из людской – да в кресла,
Да в чистое бельё, в ботинках лёгких,
Да с цепью на груди – какая роскошь…»
… И вновь воспоминания. Невольно
Вопросы задаю ему: где то,
Что значится в названии рассказа?
Где то, что он настойчиво просил
Не пропустить, - и наши отношенья
Предстанут и отчётливо и ясно?
А если пошутил он надо мной?
Возможно ли такое? Невозможно.
Проходит жизнь. Нет, более, чем жизнь,
Проходит предназначенное нам
Всевышним время: скоро я – старуха!
А он? А для него – уже бессмертного,-
И молодость, быть может, бесконечна?
И он себе легко позволить может
О роскоши затворника в деревне
Распространяться так непринуждённо.
Пропала жизнь. Несчастный Чехов, но…
Но где же то, что мне и только мне
Прочесть важней всего на свете было?..
«… И принимали в городе меня
Вполне радушно. Коротко, охотно
Я заводил приятные знакомства.
С семьёю Лугановичей однажды
Сошёлся близко. Луганович был
Товарищ председателя суда
И личность премилейшая, представьте.
Должны вы помнить дело о поджогах,
Тогда всё это, кстати, и случилось.
Шло долго разбирательство – день, два,-
Как будто двое суток, поспешая,
Пахали землю… Луганович вдруг
Сказал: «Поедемте ко мне обедать?
Расслабитесь и отдохнёте, право.
У нас довольно просто…» И, признаюсь,
Так это неожиданно пришлось…»
… Всё неожиданно, довольно просто?
Завязки нет. Он изменил себе,
Мой дорогой, мой ненаглядный Чехов?
Нет, что-то есть! И на сюрприз похоже…
«… Мне подвернулся презабавный случай
С женою Лугановича сойтись…»
… С женою, но… с женой не Лугановича
И не с девицей Флорой, к сожаленью.
Меняет это что? Да, всё меняет.
Похоже, суета любви невинной
И послужила поводом к тому,
Чтоб написать пасквиль неинтересный.
И вынудить прочесть его, как будто
Пророчество какое о себе.
Пропала жизнь. Любовью и не пахнет.
Не может быть! Не может быть! Не может…
Как гордость, самолюбие задеты
Подобной прозой. Сколько его просьб
Я чётко исполняла: по газетам
Выискивая ранние рассказы,
Однажды дом по вкусу подыскала.
Не только, далеко не только это…
«…Была она мила и молода,
И за полгода до знакомства, помню,
Родился у неё ребёнок первый…»
… Какая память! Даже не забыл,
Когда ребёнок у меня родился.
Но это что? Очередной урок
Писательского мастерства преподан?
Чудовищно! Не сам ли он со мной
Советами делился, как
Писать наверняка? Я вспоминала:
Что половину первую рассказа
Отбросить надо, дальше продолжать
Как будто так и надо, и, бесстрастно
Следя за поведеньем персонажей
Со стороны, правдивые детали
Не упускать… А раз такое выдал:
Рассказ хорош; но можно без ущерба
Названье изменить, двоих героев
Убрать; студента девушкою сделать;
Неплохо б стилистически пройтись
По фразам: треск шероховатых фраз
Вы чувствовать должны – «ведь музыкальны»
(Не забывал напоминать об этом);
Опять пейзажи лишние, они –
Помеха для развития сюжета.
А в общем вещь готовая. И он
Согласен хлопотать…
Я провинилась
Перед ним? Но в чём? Когда? Ох, дальше, дальше.
В дороге мысли впереди колёс
Бегут к концу её, к началу встречи…
«… Но дело прошлое, и я теперь
Определить бы затруднился даже,
Что, собственно, в ней было, ну, такого,
Ну, необыкновенного? Да, было ль?..»
… Вот это да! Девица Флора, плачь.
Настал момент, когда рыданья могут
Исторгнуть душу из живого тела.
Выходит, вот как повернулось всё?
Выходит, и во мне не замечал
Он необыкновенного!- что люди
Извечно именуют красотой?
Не он ли любовался мной открыто,
Влюбленно, самозванно, позабыв,
Где находился, кто следил за нами,
Что скажут, что подумают, какие
По Петербургу сплетни разнесут?
Зачем «люблю» своё мне говорил?
Зачем к свиданью так упорно рвался?
Наедине, как это ни печально,
Остаться нам пока не доводилось.
Я сожалею? Поздно сожалеть.
Ох, как он величал меня… ох, как…
Умолкни, женщина! Ты видишь – как
В конце мо том он письменно поведал…
«… И что понравилось мне в ней? Забыл.
Тогда же, за обедом, ясно было:
Я женщину увидел молодую,
Интеллигентную, куда с добром,
Преобаятельную и, скажу,
Таких я прежде в жизни не встречал…»
…Какой-то ужас, правда. Не шептал ли:
Мы друг для друга созданы природой,
Самой природой много лет назад?
Но в перехлёстах липких довелось –
К несчастью? К счастью? – встретиться воочью,
И что отныне он меня… Нет, нет,
Пусть распахнётся сам… Нет, нет, я сдюжу.
Когда и объясненье в нелюбви
Меня обидеть, оскорбить способно.
Не Чехов это, нет. Не это Чехов…
«… Я сердцем в ней предчувствовал тогда
Знакомое и прежде существо,
Как будто это милое лицо,
Приветливые, умные глаза
Я видел в детстве с давнею привычкой,
Как фотографии в альбоме мамы,
Лежал который на альбоме мамы…»
… Не может быть! Не может быть! Не может…
Не Чехов это пишет и не мне…
«… В поджогах тех евреев обвиняли,
Вы помните? Напомню о поджогах.
Признали шайку злостную, да нет,
По-моему, невинно и предвзято…
Обедали. Я очень волновался,
Понятно, позабыл, что говорил,
Да, говорил я… Анна Алексеевна
Спросила мужа с явным осужденьем:
«И это правда? Дмитрий, как же так?»
Добряк наш Луганович был из тех
Людей, что добродушны бесконечно.
Они считают: кто попал под суд,
Тот виноват. И спуску не дают.
И выражать сомненье надо так,
Как призвано и принято порядком,
Законом, на бумаге,- за столом
Да в частном разговоре, извините.
«Не поджигали мы,- сказал он мягко,-
И нас не судят, не ведут в тюрьму…»
Хозяева старались, чтоб я ел
И пил. И по тому уже, как кофе
Они варили и как понимали
Друг друга, по другим ли мелочам
Я заключал, что жили они дружно,
Благополучно, очень рады гостю…»
… Какая злая в пошлости насмешка
Над собственною волей! Никогда
Перевернуть я факты не посмела бы.
Кому в угоду? Почему? Зачем?
И затоптать и оплевать святое?
Что, Буркин попросил? Нет, не просил.
На дачу в Ялте денег не хватило?
И тоже – нет, в деньгах он не нуждался.
Тогда зачем же? Есть один ответ:
Угодно так моей судьбе то было.
«А Луганович наш – добряк, из тех
Людей…» С Авиловой тогда они
Не более пяти секунд в глаза
Смотрели. И ревнивый муж увёл
Меня от Худековых. Новый друг
Смущён был так, как будто бы его
Раздетым кто увидел ненароком.
Глаза сощурив, голову он вскинул,
Рука его на воздухе повисла:
Подал он руку, Михаил не взял
Его руки. Не принял дружбы. Дома
Устроил сцену ревности, как повар,-
Да, повар Никанор. О! Пелагеей,
Выходит, довелось мне побывать.
Как много мы однако забываем.
Ох, память девичья… Зачем просить
Читать о том, что скоро позабылось?..
«… А вкусно пообедав, мы в четыре
Руки играли на рояле с блеском.
Стемнело. И поехал я к себе.
Весенние стояли дни на славу!
А летом я безвыездно в деревне
Провёл, о городе забыл и думать.
Воспоминанье же ио стройной женщине,
О белокурой прелести её
Со мною оставалось постоянно:
Хотя о ней не думал специально,
Но тень её души не покидала
Моей и потому жила со мной.
По осени уж в городе у нас
Спектакль был, понятно, с доброй целью –
Благотворительной. И я вхожу
(По приглашенью) в ложу губернатора,
И вижу, с губернаторшею рядом
Сидела Анна Алексеевна. Она
Опять во мне зажгла неотразимо
Так бьюще впечатленье красоты
Глаз ласковых и вместе очень милых.
"Простите, но семейное устройство,-
Он горячо заспорил вдруг со мной,-
Зависимость и подчинённость женщин
Потребует борьбы и напряженья.
Вы не сказали миллионной доли.
Вы опишите жизнь свою правдиво!
Необходимо описанье это
Не только вам – всем женщинам России.
И вы способны сделать это так,
Как не удастся и десятку Чеховых.
Мне часто говорят об этом, просят,
Да естество не женское – мужское.
А вы обязаны всё это сделать,
Чтоб уважать, ценить вне рангов личность..."
С чем? С разлукой? Это хуже смерти.
Нет, что я говорю? Что говорю я?
Что думаю? Посмела как подумать
О зимнем холоде горы-разлуки?
Нет, встретимся сейчас и объяснимся,
Простим взаимно многое. И к счастью
Шагнём. Теперь характер мой угрюмый
Меня да и его не подведёт.
Я так решила, так тому и быть…
«… И Анна Алексеевна – она,
По-видимому, рассуждала также…»
Часть третья
И чувство близости, когда мы рядом
Ходили по фойе и говорили
С тех пор меня уже не покидало.
«Вы похудели. Стойте! Не больны вы?»
«Да, вот слегка простужено плечо,
В дождливую погоду сплю я дурно».
«Вид вял у вас, он старит. И весной
Моложе были вы, совсем жених.
И говорили много, интересно,
И я, признаюсь, даже увлеклась,
Я даже увлеклась немножко вами.
Вас не смущает позднее признанье?
В теченье лета почему-то часто
Вы приходили мне на память. Да!
Сегодня тоже, вспомнив про театр,
Мне показалось: я увижу вас…»
… Безумие! «Казалось»? Чехов, Чехов.
Не осенью, а после первой встречи –
В предновогодье,- встретились зимой мы,
Спустя три года. Что это за проза -
Писателя в поэзию заносит?
И каждый день в течение трёх слет
Я постоянно думала о нём –
Не «показалось», пристально следила
За каждым мелким шагом. Знала всё:
И где он в данный час, и чем был занят.
И знать о нём – вот счастие моё,
За что и расплатился он сполна.
«Мне показалось, я увижу вас…»
И это я ему сказала? Я?
«Я даже увлеклась немножко вами?
Вид вял у вас, он старит…» Вид вял?
Не может быть у бога вялый вид,
Хотя он принял образ человека.
Я говорила: «Не дышу на вас!»
Я говорила: «Мысль свою в разлуке
Под ноги вам бросаю – приходите,
Не оступясь ко мне в любое время…»
И «даже увлеклась…» - о горе, горе…
«… Смеясь, она промолвила опять:
«Сегодня вялый вид. Вас это старит…»
… Я вспоминаю и… рыдаю. Мне
Жаль не себя,- духовного слепца,
Которого считала ясновидцем.
Пусть виновата я, но он – несчастен…
«…И снова завтрак. И на этот раз
Приехали на дачу Лугановичей,
Распорядиться там насчёт зимы…»
… Да, так на дачу! И о даче вспомнил?
Не просьбу ли мою приплёл сюда?
Не чисто что-то тут и так тревожно…
«… И я поехал с ними…»
… Что ж, он едет?
Поедет он со мной теперь на дачу?
Так надо понимать «предзимний выезд»
С четою Лугановичей? А что?
Какая радость! Вот начало счастья:
Решиться наконец порвать верёвки,
Что связывали нас в пустыне дольной
Не вместе – а в разлуке! Тоже тяжко…
"… Обратно вместе с ними и вернулся.
Приятно, с наслажденьем пили чай,
Не остужая самовара долго.
Горел камин. И молодая мать
Проведывала девочку в кроватке…»
… Хоть здесь сказал он правду: не о нас
Написано. Рос Лева у меня.
Ну, а о том, он спит или не спит,
Не стоило «проведывать в кроватке»:
Чутьём я знала, находясь вне дома…
«… И позже тоже в каждый свой приезд
Привык бывать у них я непременно:
Ко мне привыкли все они, я – к ним…»
… К чему здесь вопиющая неправда?
Не только все к нему не привыкали,
Но даже я привыкнуть не сумела…
«… Входил я, как обычно, без доклада:
Свой человек, о чём предупреждать?
«Кто там?»- из дальних комнат доносилось.
«Да, Павел Константинович»,- с ответом
Спешила горничная, как всегда.
И Анна Алексеевна выходит –
Вид озабочен, в голосе тревога:
«Вас не было так долго! Что случилось?..»
… Вот, вот они – фантазии и домыслы:
Материал до факта исчерпав,
Писатель начинает сочинять
И – парадокс!- читатели поались,
Вполне поверив выверенным фактам…
«… И взгляд её, изящная рука,
И благородство жестов умиляли.
Причёска, голос и шаги, и платье
В домашней обстановке всякий раз
Будили впечатленье новизны,
Чего-то важного необыкновенно.
Мы подолгу беседовали с ней
И также подолгу порой молчали,
И думали, понятно, о своём.
А то она играла на рояле.
Когда, случалось, их не заставал,
Я ожидал один и ждал, ждал, ждал:
То с нянею, бывало, говорил,
То весело играл с её ребёнком,
То возлежал с газетой на диване
И новости российские впивал.
Но возвращалась Анна Алексеевна,
И я, как свой, встречал её в передней,
Из рук у ней я забирал покупки
И уносил их да с такой любовью,
С таким ли торжеством, как будто мальчик…»
… Эх, Павел Константинович, простите,
Но до Антона Павловича вам,
Как вот от Бологого до Москвы,
Далековато… (Задержались мы,
Простаивая что-то в Бологом).
И чувства то в рассказе не его,-
Что ж так расстраивать своих друзей?
Здесь поучиться нечему, признаюсь,
Мешает некая неловкость: сам
Как следует писать не научился.
Возможно, моего совета он
Попросит? Неумение писать
Умения судить не отрицает:
Сужденье – вкус, а творчество – талант
Со вкусом также, да, само собой…
«… В пословице о бабе с поросёнком
Кондовый смысл: вот не было хлопот
У Лугановичей и поспешили
Со мною подружить они тогда.
И если долго к ним не приезжал я,
То означало: заболел, случилось
Пренепременно страшное со мной,-
И сильно беспокоились они.
Да беспокоило и то нередко,
Что я – и образованный, и знающий
Чужие языки,- взамен того,
Чтоб заняться полезною наукой,
Трудом литературным, просто так
Живу в деревне и верчусь, как белка
В вертящемся на месте колесе.
Работаю, но вечно без гроша,
Вот и смеюсь, но сам в душе страдаю,
И даже ем лишь только для того,
Чтоб скрыть свои страдания от них.
И даже в те весёлые минуты,
Когда мне было с ними хорошо,
Пытливым взглядам их не мог я дать
Достойного ответа ли, отказа.
Они смотрели трогательно. И
Когда мне было в самом деле тяжко,-
То нечем было заплатить крестьянам,
То прижимал кредитор щепетильный,-
Они, узнав, шептались у окна.
И он с таким ли пресерьёзным видом,
Что в смех бросало, подходил ко мне
И говорил: «Вы, Павел Константинович,
Простите уж великодушно, если
Нуждаетесь в деньгах, то мы – жена
Моя и я,- мы просим: не стесняйтесь,
Возьмите сколько нужно без процентов…»
… Какая проза. И о том ли я
Мечтала столько долгих лет? Того ль
Ждала от человека сердца? Нет.
Не может быть, чтоб он меня не понял,
Не может быть, чтоб он себя не понял,-
Не может быть… Иное что-то тут.
И он и я необъяснимой тайной
Вовлечены в смешной эксперимент,
Как будто есть ещё в запасе жизни.
И ждём, когда учёный скажет: «Хватит!»
И мы увидим вдруг, как не похожи
Живые мы на кажущихся нас.
О, жизнь! О, злая тайна мирозданья…
«… Краснели уши мужа от волненья.
А то и так случалось: пошептавшись,
Он с красными ушами приближался
И с нежной робостью мне говорил:
«Я и жена вот просим убедительно,
Примите-ка от нас подарок этот»,-
И подавал запонку, портсигар,
А то и лампу для ночного бденья.
За это из деревни присылал им
Я птицу битую, цветы ли, масло.
Они, как состоятельные люди,
Себя ни в чём не ущемляли, нет.
Я ж, будучи не очень-то разборчив,
Хоть брал взаймы где только приходилось,
У них не брал,- и никакие силы
Заставить это сделать не могли.
Да что об этом… Я ведь был несчастлив…»
… Воистину! Да, Чехов, вы несчастны.
Таким вы были и таким остались.
Но что есть счастье? Кто бы подсказал…
«… В дороге тряской, дома или в поле
О ней я думал и понять старался
Всю тайну молодой, красивой дамы –
При этом умной, - почему она
Выходит замуж за такого вот:
Неинтересен, стар (ему за сорок),
Имеет от него – зачем?- детей.
Постичь старался и другую тайну –
Его: и добряка, и простяка,
Который рассуждает как зануда
Со скучным здравомыслием порой;
На вечеринках, балах и на службе
Держался около людей солидных,-
Ненужный, вялый, тихий и покорный,
И безучастный ко всему, как будто
Его и привезли-то продавать
Да покупателя не находилось;
Который всё же почему-то верил
В святое право быть всегда счастливым,
Иметь не безделушки, а детей.
Я всё понять старался: почему
Она досталась именно ему?
А почему не мне? И для чего
И без того в нелёгкой жизни нашей
Произошла ужасная ошибка?..»
… Какая тут ошибка? Никакой
Ошибки в жизни не произошло
У них совсем. Да и у нас: мы встретились,
Осмелюсь я заметить: дальше что?
И что за птица был Алёхин этот?
Чем лучше Лугановича? Прекрасней,
Живее, привлекательней, приятней?
Что долг отцу, прислуге и земле
Вернуть надумал, возвращая скупо?
Что и в замужнюю не мог влюбиться,-
У женщины и муж «почти старик»?
Ничем не интересней он, ничуть.
Когда герой не мог «при ней вздохнуть»,
Как допустить, что он способен думать?
Сомнительно. Любовное посланье
Дочитывать вдвойне неинтересно…
«… И по глазам я видел всякий раз,
Она ждала меня. И признавалась:
В ней было то особенное чувство,
Что предвещало нынче мой приезд.
И снова разговоры. Вновь молчанье.
Но вот в любви не признавались мы,
Её скрывали робко и ревниво.
Всего боялись, что могло открыть
Вот эту нашу тайну нам самим.
Любил я нежно, глубоко, без фальши.
Я рассуждал, я спрашивал себя,
К чему любовь однажды приведёт,
Когда не хватит сил бороться с нею?
Казалось же невероятным: тихая
И грустная любовь моя – она
Вдруг грубо оборвёт теченье жизни
И мужа, и детей, и даже дома,
Где так меня любили и где мне
Поверили без всяких оговорок.
Не честно так. Она б пошла за мной.
Пошла б, конечно, но куда пошла бы?
Куда бы мог её я увести?
Другое дело, обладай я сам
Красивой, интересной жизнью! Тем,
К чему она стремилась и о чём
Мечтала, не делясь ни с кем на свете.
Допустим, я за родину боролся б.
Был гением – художником, артистом,
Учёным – на худой конец великим.
А то ведь из одних обычных будней
Да в будни преобычной обстановки
Пришлось бы увести её всего лишь.
И долго б продолжалось наше счастье?
Что стало б с нею в случае болезни
Моей? А смерти? Исключить нельзя
Исход весьма вокруг распространённый:
Мы просто разлюбить могли друг друга…»
… Ах, так! Ну, если так, так что ж выходит?
Меня он не любил? Скорей всего.
И я за ним пошла бы с ходу всюду?
Я не пошла! И поступила верно.
И после мрачной встречи у меня,
Он сам назначил мне вторую встречу:
Теперь в гостинице «Большой Московской»,
Где в пятом номере остановился
И где никто не мог нам помешать.
Я волновалась, как всегда: должны ведь
Решиться были мы расстаться –
Как?
Да, письма показались мне холодными,
Натянутыми и чужими, но…
От Чехова уйти я не могла.
Он должен был распорядиться сам:
Уйти мне или же… прийти к нему.
Меня сопровождал мой брат Алёша.
И в разговоре с ним про всё на свете
От тяжкого волненья я избавилась,
Собой владела вроде бы спокойно
И понимала: что бы ни случилось,
Со стороны моей не будет взрыва,
С его же стороны покой и выдержку
Без риска можно было гарантировать.
И ровно в восемь, как договорились,
Входила я в фойе «Большой Московской».
- К кому?- швейцар окликнул.
- В пятый. К Чехову.
- Он вышел. Нет его.
- Не может быть?
- Но это так.
- Не может быть! Не может быть!
- Но это факт. И мало ли ещё
Что может быть на этом белом свете…
Спокойствие покинуло меня.
«Он вышел? Но куда? Когда? И с кем?»-
Я в трансе лишь вопросы задавала,
Ответ на них никто мне дать не мог.
О, как благодарила я Алёшу –
Он не уехал, нет, он рядом был.
И тут – вот как Иону пред конём!-
На исповедь прегорькую толкнуло.
- С тех пор, как я узнала, что люблю,
Люблю его, я мучаюсь, страдаю,
Борюсь, стремлюсь избавиться от чувства
Убийственного – что зовут любовью
Но всюду он! Везде! И вот теперь,
Пойми, Алёша, пригласил сюда
Для объясненья важного обоим,
А сам исчез. Кто поступает так?
Но я не смею осудить за это,
Рассердиться не смею и… пойми,
И суд, и сердце сразу же при встрече
Его и оправдают, и простят.
С ним здорово! И чтения не надо,
Бесед не надо, и театров - тоже.
Он знает всё – как сорок мудрецов.
Где нет его? Как от него уйти?
То вдруг покажется: меня он любит!
Всё та же мука разрывает сердце.
И всё же это счастье! И какое!
Ты слышишь, я о счастье говорю,
Но разве я похожа на счастливых?
Улыбка на заплаканном лице.
Но кто поймёт меня? Но кто поможет?
Как разрубить мне этот страшный узел?
- Да полно,- просто возразил Алёша.-
Пыталась ли сама понять?- спросил.
- Понять? Кого? Меня не понимают.
- А Чехова? Тебя он любит, Лида.
Ты ж уцепилась за семью, за мужа,
Который сам давно тебе не верен,
За мнения сорок, что окружают
Тебя, боишься всех и плачешь, плачешь.
- Мне больно. Не меня ли обманули?
- Пока никто тебя не обманул.
Антон же Павлович ещё не барин,
Дела земные где-то задержали,
Из этого трагедию спешишь
Состряпать ты и слёзы льёшь напрасно.
Да ты его не любишь, Лида. Нет.
А в том, что мне отважно рассказала,
Ему хоть ненароком признавалась?
О нём ты и не вспомнила, поди,
Но о себе не позабыла. Стыдно,-
Алёша успокаивал меня
Успешно…
И обида притупилась.
Конечно, не права я, что тут скажешь.
И дома уж от Чехова записку
Я получила. Волновался он:
«Преступное моё жизнеописанье
Спешу вам сообщить почти по пунктам.
В ночь на субботу кровью сплюнул я,
А утром поспешил к вам на свиданье.
В шесть вечера с Сувориным вдвоём
Собрались пообедать в Эрмитаже.
Едва я сел за стол и… кровь пошла,
Да, горлом… Но и горе – не беда.
Теперь в больнице я. И вы ко мне
В любое время приходите. Жду вас.
Я вне опасности: уже спасён…»
Я не пошла к нему… Я побежала!
В дороге встретилась со Львом Толстым.
Узнав, куда бегу я и зачем,
Взглянул и на меня и на цветы
В моей руке, проговорил тревожно:
- Что там с Антоном Павловичем милым?
С Алёшей-свет Поповичем прекрасным?
Ох, Чехова назвал богатырём,
Да всё не Муромцем, пониже рангом.
Кивнув приветливо, Лев Николаевич
Пообещал в больнице побывать.
Я появилась. Доктор усмехнулся,
За руку придержав чуть у порога.
- В палату? И зачем он пригласил вас?
- Да, гранки надо передать Суворину,
Условиться о новой встрече с Гольцевым,-
В глаза мои впивалась «медицина».
- А знаете, что он рискует жизнью?-
Вопрос стоит ребром, о, боже, боже.-
Всё дело в том, что он серьёзно болен,
Что всякое волнение опасно,
Что вы не знаете об этом, н-да.
Но я с себя ответственность снимаю.
- Зачем снимать?- смутилась я душой.-
Скажите, делать что? Уйти? Уйду. –
Не от ответственности я, о нет…
Но если жизнь моя ему нужна…
Цветы хоть… от Авиловой… Прошу вас…
- Ну, успокойтесь. Ладно. Ждёт он вас.
Ему я подчиняюсь. Так идемте.
В палате нам обмолвиться не дали,
Медсёстры, доктора: пора, пора.
Цветы – и то!- держать нельзя в палате.
Всё лишнее: дела, друзья, родные.
Хоть сам Толстой зайди – попросят тоже…
- Минутку! Матушка моя родная,
Есть просьбушка,- позвал меня больной.
А доктор сунул карандаш, бумагу:
Ему и говорить не разрешалось.
«Возьмите гранки «Мужиков» у Гольцева.
И принесите ваше что-нибудь
Мне почитать. Я от безделья маюсь».
Я пробежала строки – вся в слезах.
Он взял бумагу снова и добавил:
«Я очень вас лю…»- но «лю» перечеркнул
И быстро дописал: «Благодарю».
Как говорить: прощай,- когда в груди
Звучало: здравствуй, Чехов!.. Я припомнила,
Вернулась, написала: «Обещал
Прийти Лев Николаевич Толстой»,-
И вся к двери неловко отшатнулась.
Антон же Павлович окликнул тихо:
- Эй, матушка моя, забыл… постойте,-
Я оглянулась, и сказал он громко:
- Вы в платье презабавной гастролёрши.
- Но это платье – «Чайки»! Не узнали?
И оба мы свободно рассмеялись.
Вот так: душили слёзы, смех же наш
Душил их, но в условиях неравных.
- Антон Павлович!- доктор, как диктатор,
Наполнил о правах беспрекословных.-
Вы сами врач, Вам завтра будет хуже,
И никого уж точно не пущу к вам.
- И Льва Толстого?
- Разве он придёт?
- Оставите цветы – придёт. Мне можно.
- Вы сами врач. Смотрите, вам видней.
И вновь я задержалась. Он просил
Остаться с ним на сутки, час, секунду.
- Останьтесь!?
- Не могу.
- Ради меня?
- Не смею.
- Ради нас? Прошу, останьтесь.
- Из Питера достали телеграфом,
Покоя не дают. Я не могу.
- Какая вы несносная. Характер!
- Зовут меня. Шумят, грозят. Нельзя,-
И я уехала, оставив Чехову
Цветы на память. Пусть цветы цветут.
А вслед неслось хорошее письмо:
«Цветы не вянут ваши, как прекрасно!
Мне лучше – словно тёплою весной
Воспоминания о встрече греют.
Как вы добры, как вы добры ко мне!
И знаю я, чем вас благодарить…»
Он «знал». Всё знал, когда в своей записке
«Люблю» укрыл, черкнул «благодарю».
Посмею ли теперь когда-нибудь
Хоть намекнуть, как я люблю его?
Нет, никогда. Возможно ли? Да, нет.
И сердце вдруг обжёг другой рассказ
Его, подобранный в газете,- «Шутка».
Был зимний день. Был сильный ветер. Горка.
Два юных сердца с горки ледяной
На санках, словно в пропасть, вниз слетали.
«Я вас люблю, Надежда…» Кто сказал?
Сидящий сзади ковалер? Не ветер?
Крутая горка – это же больница.
Крутая горка – радость первой встречи.
И мы летим, летим, и зимний ветер
Свистит в ушах моих: «Я вас люблю!»
Но стоит у подножья задержаться,
И он молчит. И смотрит мне в глаза
Своими непорочными глазами.
И о любви лишь первым слогом «лю»
Способен прошептать, а дальше громко:
«Благодарю». А то ещё и хлеще:
«Вы в платье презабавной гастролёрши».
И смех, и слёзы. Боже, помогите
Рассердиться хотя бы на него.
Довольно поводов…
И снова письма
Дышали прозой деловых контактов,
Всё буднично, обдуманно и просто,
По-чеховски: прими и согласись.
Но
… Ну, как же! Но она – не я, не я.
И допустить подобный образ мыслей
Во мне с какой ещё посмел он стати?..
«… Да, думала она о муже, детях,
О матери, которая любила
Убогонького Дмитрия, как сына.
И если б покорилась она чувству
Любви, то ей пришлось бы много лгать,
Лгать, лгать, открыто высказать ли правду,-
В её ведь положенье то и это
И неудобно было да и страшно.
Её ль прилипчивый вопрос не мучил:
А буду ли при этом счастлив я?
Не осложнит ли это моей жизни
И без того тяжёлой, полной всяких
Несчастий, несуразностей, обид?
И ей ведь не могло не показаться,
Что недостаточно была уж молода
Для нового замужествам она,
Не так трудолюбива, энергична,
Что ей и лучшей не осилить жизни.
И с мужем речь она вела о том,
Что нужно мне жениться на другой,
На девушке, которая была бы
Хозяйкой и помощницею мне,-
И тотчас добавляла, мол, поди,
Найдётся ль во всём городе такая…»
… Я думала, да, думала об этом,
Иначе думала, ох, автор мой.
«Хозяйка и помощница, и дети,
И счастье тоже…» Всё-таки однажды:
Да, дети, дети,- произнёс и он.-
Иметь детей своих, семью – как славно!
- Женитесь.
- Да, но как? Нужна свобода.
Я не женат, но мать, сестра и братья,
Обязанности…- и спросил он вдруг: -
Признайтесь, только честно, мне, вы счастливы?
Его вопрос застал меня врасплох.
И испугал. Я стала у рояля,
Часть четвёртая
Припав спиной. Он подошел ко мне.
Переспросил, настаивая:
- Счастливы?
- Но что такое счастье? Вот вопрос,-
Заговорила я.- Есть у меня
Любимая семья, есть муж и дети,
Но разве счастье в этом состоит?
Меня грызут тревоги каждый день,
Я вся в заботах, лишена покоя.
Случайность – поглощает силы все.
И от меня ль зависит, чтобы живы,
Здоровы были близкие мои?
Сама я по себе не существую.
И думается с болью и сомненьем:
Моя-то песня спета до конца.
Не быть мне ни писательницею, ни…
Ничем не быть. На то есть воля бога.
И надо покориться и мириться,
И унижаться – не вредя семье.
Да, я люблю свою семью и скоро
Я покорюсь, смирюсь и уничтожусь.
Об этом счастье вы спросили, Чехов?
- Достоинством по-царски дорожить.
О нет, семья, поймите, не должна
К самоубийству поводы давать.
А вы сдадите ей намного больше,
Чем покоритесь и мирясь с судьбой.
И если бы женился я,- вздохнул он,-
То выставил условие свободы,
Чтоб не было распущенности той,
Что скоро перейдёт в бесцеремонность.
Нет, умоляю, сделайте как есть:
Есть жизнь – и только жизнь. Прикрас не надо.
- Согласна, но с прикрасами, учитель.
Давно хотелось каторжно писать
О прелести любви сердец свободных.
Он и она. И он в неё влюблён.
И окружает чуткою заботой
Её обычный быт, мечты, стремленья,
Обогревая нежностью нетленной.
И сколько страсти в жарких письмах к ней
И наперёд угаданных порывов!
Она к тому привыкла наконец,
Разыскивает любящее сердце:
Ей дорог тот, кого она не знает,
Она влюбилась преданно… И что?
Концовку подскажите, вы же – гений.
- Ну и размах натуры. Подведёт вас
Несносный, преупрямейший характер.
Неинтересно…- Он поставил точку
В зародыше явившемуся замыслу.-
Простые страсти многого ль достойны?
Просите невозможного – добьюсь!
Он был оригинален – вот и всё.
Но я то своему должна паденью
В теории опору отыскать.
Какую выбрать? Что изобрести?
Я – женщина неглупая и честная,-
Должна стать падшей, предавшей семью
Свою, а не чужую, вместе с ней
То общество, в котором пребывала,
Друзей – и тех заставила б краснеть
Потерей смысла здравого – поступком,
Которому нет ныне оправданья.
И, наконец, признать такой «пустяк»,
Как счастия лишить детей и мужа.
Не Анна ли Каренина? Да нет.
На Луганович тоже не похожа.
Что делать мне? Как поступить? Не знаю.
«Просите невозможного – добьюсь…»
А совесть так подсказывала мне:
Люби его не за полёт и гений,
Люби его и за обман и ложь,
За связи те, что были у него,
За те, что будут, полюби за то,
Какой он есть, каким он после станет…
«… А между тем шли годы. Уходили.
У Анны Алексеевны детей
Уж было двое – милые такие.
Я к Лугановичам приду, бывало,
Приветливо и дети и прислуга
Кричали: «Вот Павел Константинович!
Явился дядя…»- вешаясь на шею.
Все радовались, но не понимали,
Что делалось в душе моей, и все
Считали: с ними радуюсь и я.
И видели во мне лишь благородство.
Вносило это в наши отношенья
Ту прелесть, что сказалось им: при мне
Жизнь становилась чище и красивей.
Мы с Анной Алексеевной в театр
Ходили всякий раз пешком, не спешно.
Сидели в креслах рядом и плечами
Касались то и дело. В руки я
Бинокль наш брал и чувствовал в то время:
Она близка мне и… она – моя!
И нам нельзя… нельзя нам друг без друга.
Но выйдя из театра всякий раз
По недоразумению престранному
Мы расходились, как чужие. Вот.
Хоть в городе уже и говорили
О нас бог знает что, но из всего,
Что говорили, слова правды нет…»
… Да, сплетничали много. Это так.
Особенно его, его знакомые:
То будто пьяный Чехов говорил,
Что выкрадет меня и увезёт
С собой куда-то, то разбил семью,
Достойную иной какой-то доли.
И он кипел, оправдывался, бедный…
«… В последний год супруга Луганович
Подзачастила к матери, к сестре,
И у неё дурное настроенье,
Не к чести ей сказать, упрямо стало
Тут проявляться к месту и не к месту…»
… А тут, а тут… сплошная уж неправда,
Антон… Антон-свет Павлович, родной…
«… Сознанье тяжкой жизни, подиспорченной,
Неполной и неудовлетворённой
Ведь сказывалось, не хотелось видеть
Ни мужа, ни детей и ни прислуги.
Она лечилась от расстройства нервов…»
… Лечилась? Я? Да я не понимаю,
Зачем пилюли люди принимают.
Зачем… Но как же грустно упрекать
Любимого во лжи: писал он мне…
«… И мы молчали. С нами все молчали…»
… Откуда это? Встречи были редки
У нас - и краткие всегда такие,
Что не могли мы с ним наговориться.
Мы говорили даже и тогда,
Когда на нас «значительно смотрели».
О встречах же «наедине» я вспомнила
Правдиво и достаточно подробно…
«… Она испытывала при посторонних
Всплеск раздражений, но – против меня:
О чём бы только я ни говорил,
Заранее со мной не соглашалась…»
… Я с первой встречи уж «не соглашалась».
Вы не забыли? Помните, меня
Вы приняли за девушку наивную,
И я сказала, далеко не так
Всё обстоит как раз на самом деле:
Вы глубоко ошиблись… Ничего?
И все беседы наши, как одна,
На споры, пусть невинные, похожи.
На вас и раздражаться-то нельзя –
Ни раньше, ни теперь: читаю чушь,
А рассердиться не могу, ей-богу…
«… И если спорил я хоть с кем-нибудь,
Она спешила принять довод той,
Противной стороны,- и выходило,
Что спорила она уже со мной…»
… Подумать только! Это наговор.
И самонаговор, если хотите…
«…Когда я что-нибудь ронял, она
Роняла тоже: «Поздравляю вас…»
… Бессовестный! Не так всё это было.
Иное ж настроение. Не это
Испытывала я, когда он вилку
Вдруг уронил на стол, и я сказала:
«Что ж, поздравляю вас с гостями в доме».
Оброненный предмет – к гостям. Примета
Такая есть. Злопамятный какой.
Возможно, записал? Скорее, так.
Блокнот всегда таскал он за собой…
«… Когда же шли, как прежде, мы в театр,
И я бинокль случайно забывал,-
Она невинной фурией ворчала:
«Я знала, вы забудете бинокль.
Я знала это за неделю раньше…»
… Нет, не могу читать. Невыносимо.
Развитие не моего характера.
Зачем всё это? Я не понимаю.
Ох, охолонь. Всё скоро объяснится.
Мы подъезжаем, кажется, к Москве…
«… Но к счастью ли, к несчастью, только в жизни
Извечно не бывает ничего,
Чтоб рано или поздно нес кончалось.
Настало время разлучиться нам.
Тут Луганович шёл сна повышенье
В одну из западных губерний.
В Крым
Мы Анну Алексеевну толпой
К вокзалу провожали преохотно.
Она прощалась с мужем и детьми.
До третьего звонка – одно мгновенье.
Я забежал к ней. К ней одной в купе.
И наши взгляды – огненные!- встретились.
Душевные силы оставили нас.
Я обнял Анну. И она прижалась
К моей сгруди, и… слёзы потекли.
Целуя руки, плечи и лицо –
В слезах, волнении!- мы были с ней
Несчастны…
Я признался ей в любви.
Со жгучей болью в сердце понял я,
Как мелко, как не нужно, как обманчиво
Всё то, что нам любить – любить!- мешало.
И понял я, когда всем сердцем любишь,
Так исходить из высшего лишь надо,
От более надёжного и важного,
Чем счастье наше или же несчастье,
Чем грех наш или добродетель наша
В ходячем их, в их лицемерном смысле.
Из этого. А нет – прощай, любовь.
Поцеловав, в последний раз пожал
Я руку ей, - мы навсегда расстались.
А поезд шел. Я сел в пустом купе,
В соседнем, рядом, и до Вишняков
Сидел один и безутешно плакал.
Потом я в Софьино побрёл пешком».
… Да, случай «индивидуализирован,
Для десяти других он не годится».
Прав Буркин, это медицинский случай.
Но подожди, девица Флора, он
Всегда ведь говорил, что полюбил
Меня, но не как всех,- иначе. Как?
Придёт он на вокзал? Прогомонили
Носильщики с тележками. И толпы
Заметно схлынули с платформы.
Что ж?
Да вот он, Чехов! Мой любимый, вот он!
Стоит – высок и сед. В пенсне. И я
Не узнаю его: он и не он.
Предугадать, что скажет, не могла,
Как он поступит, я ль предугадаю?
Как поредели волосы. Седины
Висков коснулись, даже бороды.
Как тёмен взгляд и как светла бородка.
Хоть голову держал он прямо, но
Сутулость выдавала ту сутулость,
Которую лишь годы причиняют.
Он выглядел глубоким стариком –
Прощайте чувства юные мои,
Ведь человек, что рядом был теперь,
Не мог и заикнуться о любви,
Не скажет мне ни слова, ни полслова.
Усталые о том не говорят.
Самой бы надо действовать, на мне же,
Как якоря: семья и муж, и дети.
Бежать к нему! Бежать – не рассуждая.
Он всё оглядывался, нас искал
И я поторопила всех своих:
- Скорее, дети. Веселей, смелей
Антона Павловича привечайте.
- А кто он, мама?
- Ах, о нём потом
Узнаете, родные. Ну, скорее…
В руках держал он разные подарки.
Мы встретились
Свежо. Светило солнце.
И он как солнце: ближе, чем родной.
- Берите карамельки, страсть вкусны,-
С улыбкой он здоровался со всеми.-
Писательские. Думаете, мы
Сумеем чести этакой достичь?
А на обертке каждой карамельки
Портреты были классиков российских:
Тургенева, Толстого, Достоевского.
- Нет Чехова!- смеялась я в ответ.-
Вы уподобитесь, не сомневайтесь.
Он подозвал к себе детей притихших,
Взял на колени Машу и сказал:
- Портрет достойный, право, классной дамы.
- Но почему же «классной»?- я смешалась,
Обидно стало за своё дитя.
Он бережно перебирал косички,
Заглядывал в большущие глаза,-
Я без труда смирила самолюбье.
А девочка к плечу его приникла
И улыбалась радостно и мило.
- Меня детишки любят,- он ответил
На удивление моё, что дочка
Чужого не дичилась.- Предлагаю:
Играют «Чайку» вечером сегодня,
Там посторонней публики не будет,
Останьтесь хоть до завтра. Вы согласны?
Я согласится не могла. Молчала.
Детей, француженку и горничную
Везти в гостиницу, таскать багаж,
Да сообщить о том, что задержались,
В деревню, в Петербург… Не просто это.
- Вы никогда со мною не согласны,-
Сказал, рукою волосы поправил.-
А хорошо бы, посмотрели «Чайку»
Со мною вместе. Что, никак нельзя?
Все хлопоты я сам берусь устроить.
Прикинула ещё раз и – нельзя.
Не получалось. Я сменила тему.
- Пальто, скажите, есть у вас?- спросил он,
Вопрос о «Чайке» тоже отложив.-
Хотя и май, а холода стоят.
Да. В драповом я – и совсем озяб.
- Как жаль, что вы приехали сюда,
Простудитесь,- сорвалось с языка.
- А не безумье с вашей стороны
В дорогу отправляться при костюме?
Сейчас я напишу записку Маше,
Она пришлёт своё пальто, успеет.
Мне стоило немалого труда
Уговорить, не посылать записки.
- Телеграфируйте, когда простуда
Проймёт, и я приеду вас лечить.
- Зачем лечить, вы погостить приедьте.
Пожалуйста! Я буду очень ждать.
- Нет,- рубанул пребольно по-живому,
Переключился сразу на другое.-
Пришлось же повозиться вам со мной
Всю эту зиму. То-то начитались
Всего, что выбирали из газет?
Мне жаль вас. Вот и дом мне подыскали,-
Он улыбнулся.- Не было забот
У бабы, да купила порося.
Пришёл носильщик дюжий, объявил,
Что можно занимать места в вагоне.
Багаж дорожный прихватил – и следом
За ним бежали дети и прислуга.
И Чехов тоже нёс ручные вещи.
Пальто он расстегнул, вспотел немного.
- Вот так спешат к простуде,- я хотела
Пальто ему от ветра застегнуть.
- И так вот все всегда напоминают,
Что болен я и никуда не годен.
Ну, память, ну, всё помнят, хоть бранись.
- Я и здорова, но не вас насилу
Отговорила не писать записку?
Вам можно позаботиться о ближних,
Другим о вас, похоже, и нельзя?
- Но с перчиком забота не по вкусу.
Мы с вами, что, поссориться сошлись?-
Спросил он, улыбаясь мне глазами.
- Не в духе вы сегодня,- я вздохнула.-
Хотя купили новые калоши.
- Сто слет моим калошам. Ну и ну!
И дальше по платформе шли мы молча.
- Скажите,- я спросила между тем,-
Зачем в рассказе странном «О любви»
Вы исказили наши отношенья?
Моей душою персонажей всех
Вы оделили, но душа – моя.
И всё… и всё безбожно исказили!-
Вспылила, запоздало осознав,
Что так не надо было… Сорвалось…
Я первая и затевала ссору.
Он улыбнулся:
- Матушка родная,
Да, ваша то душа, но и моя.
Пишите также, не стесняйтесь сами
Присваивать и пользоваться тем,
Что человечество в трудах рождало.
Для нас оно века трудилось, верьте.
И вы десятками чужих умов
Привычно пользуетесь ежедневно,
И в этом вам препятствий не чинят.
Да что, написанное мною – ваше!
Используйте, беритесь по-хозяйски,
Иное дело, добивайтесь чести
На меня быть непохожей. Только вы!
Когда же только вас начнёт читатель
В рассказах узнавать – вы состоялись,-
Он замолчал, задумался, припомнил:-
Мы десять лет знакомы. Десять лет!
Как молоды тогда мы были с вами.
- И сильно постарели мы?
- Вы – нет.
Я – хуже старика. Ведь старики
И где хотят и как хотят.
Живут, забот не зная. Я же связан
Болезнью. Всем. Везде. И навсегда.
- Но вам теперь получше?!
- Да, оставьте.
Врагу такого я не пожелаю.
А знаете,- встряхнул он головою,-
Мне думается, я могу поправиться.
Да, выздороветь. Разве невозможно?
Мне скоро сорок – кончилась ли жизнь?-
И смолк, печальный, у двери вагона.
Три личика из окон нам кивали.
Они смеялись. Подбежал носильщик,
Мзду получил свою – исчез, довольный.
- Прошу садиться,- Чехов пропустил
Меня вперёд, брюзжа во след незлобно: -
У вас характер скверный, неизменный,
Вы легкомысленны, неосторожны.
Костюм ваш – возмущает. Сколько вёрст
От станции на лошадях, да ночью
Придётся ехать. Вы неисправимы…
Обрадовались дети нам, как будто
Не виделись мы целый век в разлуке.
Антон же Павлович великодушно
Взял Нину на колени вновь. Володя
Красивый томик протянул, похвастав:
- Купил в киоске книжку. Вы читали?
Листал страницы Чехов не спеша,
Задерживаясь на рисунках ярких.
- Читал,- сказал с улыбкою серьёзной.-
Читаю Пушкина. И эта книга
Прекрасна, да, и выбор твой прекрасен.
Малыш мой просиял:
- Вы любите стихи?
- Да, очень. Пушкина всего люблю.
И дети расцвели, как будто сами
Они стихи в той книге сочинили.
- Чуть не забыла,- спохватилась я,-
Отдать рассказ ваш, найденный в газете,
Последний из мной выбранных – один
Из первых ваших – «Шутка», самый ранний.
- Воображаю я, какая дрянь.
- О нет, не обижайте Чехонте,
Люблю его, поверьте, всей душою…
Послышался звонок.
И Чехов встал.
И вспомнилось прощание Алёхина
В пустом вагоне с Анной Луганович:
И это он предугадал – кудесник?!
«Она к груди моей прижалась… я…»
Заколотилось сердце – в пропасть, в пропасть…
По голове ударило. Но что?
«Прощаемся не навсегда. Он здесь,-
Стремилась я внушить себе самой.-
И дача рядом, он ещё приедет».
- Как много на лице у вас морщин,-
Окинул он лицо моё пространно.
И я вспылила – как! И почему?-
Сама не знаю, так уж всё случилось.
- Заметили морщину и тогда,
Лицо украсившую знаком минус,
Подобно математикам, что в гости
Нагрянули негаданно, нежданно.
Что в сердце – не заметили вы, нет,
Хотя просила вас и я: останьтесь!
Мне трудно было даже с вами рядом,
Я помощи на грош не получила:
Суворин вас позвал к себе – не я.
- К Суворину ушёл я, но не с вашей ли
Объёмистою папкой? Всё прочёл.
Когда уж мы коснулись и науки,
Скажу вам прямо: нет, не минус вовсе
Заметил я, а след скорее скрытый –
Какой-то след, сгоревшего чего-то.
След молнии любовной, что греховно
Сжигает страсть горючую в сердцах.
Вот видите, хоть я и лирик, только
(Права была занудливая Вера –
Та, гостья ваша, математик, с мужем),
Пред математикой – я на коленях,
Читателю хотелось бы иного.
Вот вам и знак, и символ да и чувство –
Всё вместе, веником: так выметайте
Ненужный хлам, оставьте лишь любовь.
Последний раз прошу: останьтесь, Лида!
- Останьтесь? А в рассказе сколько раз
Заставили сказать чужие фразы
Меня… меня, как только вам не стыдно.
- Останьтесь, матушка. Вы правы, да.
Об этом думал я не раз, хотя
Не уделил хорошим мыслям места.
Зачем? Алёхин тоже ведь – не Чехов.
Стало быть, и я не виноват,
Но тоже прав. Ну, как, вы остаётесь?
Артисты ждут: показывают «Чайку»
Мне одному. И большего подарка
Преподнести вам больше не сумею.
Простите каламбур, слаб человек?
- Нет, извините вы великодушно,
На каламбуры нынче вы щедры,
Так вот вам: и меня простите дважды,
За то, что приписала даже вам,
О чём вы, может быть, и не писали;
Ещё за то, что не смогу остаться
Принять подарка: дарственной рукой
Одарите молоденьких артисток.
- Ну и характер! Матушка, да с вами
Решительно «не можно» говорить.
- Не надо говорить. Скажу серьёзно:
Я не останусь потому, что много
Ненужной суеты возникнет сразу,
Простите, Антон Павлович, меня.
- Лимит прощений до конца исчерпан.
Покаламбурим: раз нельзя остаться
Со мной, останьтесь – Лидией Авиловой.
Прощайте.
- Но почему? Приедьте, буду рада,
Ко мне на дачу гостем дорогим.
- Я сердце горькое к ногам вам бросил,
Вы дачу предлагаете взамен?
Да заболейте вы – я не приеду.
Я доктор, и хороший доктор, но
Я дорого возьму и рассчитаться
Вам будет нечем. Не за чем. Прощайте.
Я вас любил! Всё лучшее во мне
И в творчестве безрадостном моём
Овеяно лишь вашей красотою.
Вся ваша жизнь со мною – как цветы
В больнице, помните? Цвели они и в доме,
Унёс я их, не мог подарок бросить.
Но есть ещё характер, воспитанье,
Знакомых круг, привычек, наконец,
Капризы ваши или слепота,
Которые ни вам одной, ни вместе нам
Не одолеть. И браки, говорят,
На небесах свершаются не нами.
Прощайте! Я пришёл сказать, наверно,
Вот это вам единственное слово.
Как он простился с детками, не знаю.
Но мы прощались в коридоре гулком.
Он обернулся вдруг и посмотрел
Так строго, холодно, почти сердито:
Взгляд – ну, с портрета Браза, живописца.
Я растерялась, не успев осмыслить
Слова его: да, это навсегда.
И что не передумала… Ужасно!
Казнил вопрос: и как всё изменилось?
И я, и окружение, и мир?
Как жить теперь в тяжелом новом мире?
А предо мной стоял его лишь образ.
Как странно. Я сама не замечала
Уроков «назидательных» его.
Не поучал он, мыслями не сыпал.
Не убеждал.
Сегодня - первый раз…
«Прощайте!»- он сказал.
Нет, здравствуй, Чехов!
Благодарю тебя за пунктуальность,
За то, что просьбу выполнил мою:
Пришёл помочь от одного вокзала
С семьёй перетащиться на другой.
«Цветы не вянут…» Так они ж мои –
Вот и не вяли долго. А твои
Цветы любви надолго ль сохранят
Невянущую прелесть красоты?
Я зарыдала…