Махнув стакан водяры польской
И луковку прижав к губе,
Хорош был Сашка Гайворонский,
Хоть и полковник КГБ.
Не расставаясь, вместе жили
Мы от зари и до зари,
Поскольку в армии служили
Недалеко от Сыр-Дарьи.
Потом он больше чем на десять
Исчез. И вдруг звонит домой:
- "Я у метро на Красной Пресне -
Мне выпить хочется с тобой".
Да... Дело, видимо, не в пьянке.
Чего ж душе не достаёт,
Когда со мной следак с Лубянки
У подворотни водку пьёт?
Тень на лице лежит при этом.
- "Прошу о службе ни гу-гу.
Я всё равно тебе ответа
Дать никакого не смогу".
А через час уже готов он.
Его сажаю на трамвай.
И дни бегут, бегут потоком.
Вновь как-то встреча. - "Наливай".
Как алкаши в каком-то сквере.
И снова Сашка пьян и хмур.
О жёнах трёп. Не о карьере.
И вспоминаем Байконур.
Однажды спрашиваю сдуру
(Да любопытство верх берёт):
- "А видел ты литературу,
Которой наш лишён народ?
Что на таможне изымают,
И что при обысках берут?"
Ни слова. Только лишь кивает.
Да и без слов всё ясно тут.
Терзает, душит Сашку совесть:
Не робот он, а прост и прям.
Да невесёлой вышла повесть,
Себе он признаётся сам.
От службы целиком зависим,
Оборонил он как-то мне
Загадочное: - "Там записки
Лежат во внутренней тюрьме.
Окно. Так вот решёток между
Лежат записки те в пыли;
Их люди бросили в надежде,
Они на адрес не дошли.
От тех времён, где "тройки" судят
И приговоры - расстрелять.
Эх! Невозможно Книгу Судеб
По тем запискам написать!"
Ещё потом поведал случай:
- "Где крематорий, тот, Донской,
Решили колумбарий лучше,
Просторней возвести. Другой.
Могильным мало места плитам,
А кроме прочего всего,
Эрнст Неизвестный знаменитый
Декор готовил для него.
Рабочие асфальт разбили
И нам звонят: - "Скорей, сюда!"
В военной форме, как убили,
Лежат там трупы в три ряда.
И по карманам вновь записки...
(С Лубянки прямо на тот свет)
Сигнал последний своим близким.
Так и лежали тридцать лет".
Устав в конце концов сражаться
С самим собой все двадцать лет,
Оставил поле боя Сашка -
Расстались он и Комитет.
Он стал районным прокурором,
Но жизнь-то вовсе не кино:
Клиенты сплошь бандиты, воры,
И крови, грязи там полно.
Зато доступен, рассекречен.
Спросил я как-то между дел:
(когда случилась снова встреча)
- "А ты просил хоть раз расстрел ?"
- "Два раза. Собрано всё чисто:
Убиты дети", - он сказал.
"Да вот защитники речисты.
Суд наш гуманный отказал.
Вполне бесправно наше право,
Карманное оно у нас.
Звенят звонки и гонорары -
И суть меняется подчас".
И тут Союз как раз распался,
Пошло всё на иной манер.
Ненужным Сашка оказался -
Стал молодой пенсионер.
И душно, душно, словно в трюме,
Когда не нужен никому...
Он стал прикладываться к рюмке -
Себе понятен одному.
Опять звонок: - "Давай, скорее!"
(Ломился стол его от яств).
"Предчувствие, сказал, имею,
Что видимся в последний раз".
Сбылось предчувствие то страшно:
Едва лишь Новый год настал,
"Палёнку" взяв, спалился Сашка.
А был совсем ещё не стар...
Я перелистываю годы,
Что проводили мы вдвоём,
И подступает горечь к горлу,
Когда я думаю о нём.
Без соглашательства и лести,
Что прикрывают, словно щит,
Был в жизни Сашка прям и честен.
Таких Эпоха не щадит.