Вхожу я в магазин, товары, полки, касса,
Обрюзгший и замученный народ.
И двигается серая тут масса,
И делает здесь спертым кислород.
Подходишь к кассе, женщина за нею,
Типично русская, не дать уже не взять.
Из тех, что в тридцать пять уже стареют,
Которым в жизни счастья не видать.
С лицом достойным Герники Пикассо
Бутыль воды она не глядя заберет,
И бросит, цену буркнув несуразно.
Ну да, и правда, кто ее поймет.
Простую женщину, что жизнью помотало,
Которая здесь заживо гниет,
Что годы лучшие на ветер побросала.
Оценит кто, и кто ее поймет?
Ей лет «совсем чуть-чуть уже за тридцать»,
А килограмм «чуть-чуть за шестьдесят».
Она могла, конечно, быть царицей,
Прекрасной с головы до самых пят.
В мехах, шелках и перьях, с добрым сердцем,
На зависть всех вокруг придворных дам,
В лучах ее величия чтоб греться
Слыло за честь повсюду, тут и там.
Но не сложилось: не тот век, не те в нем люди,
Царицам нет в нем места на земле.
Нет угощений сказочных на блюде,
И принц подзадержался на коне.
Пакет? Что? Ах, да нет, спасибо.
Холодный взгляд уперся в спину мне.
И сердце, что погасло и остыло,
Клянет, но ждет красавца на коне.
Часы ударят мерно час последний,
И та царевна развернется и уйдет.
Пьянчужка проштрафившийся вслед ей
Посмотрит пристально, и медленно вздохнет.
А ей пора, туда, где на диване
Потертый теплый старый плед лежит,
И телевизор о сериальной драме
С восторгом, задыхаясь, говорит.
Лежит журнал уже давно не модный,
Картошечка погретая стоит,
И муж, противный, но еще на что-то годный,
Весь мир поносит чертом и ворчит.
Не вышло той царицы, что поделать,
Зажало ее в клещи нашим веком.
И бесполезно нынче что-то делать,
Пытаясь оставаться человеком.