Выходит срок, как ёжик из тумана.
Я помню, как то с мамой, то без мамы
мы на метро катались и на пони,
и я тогда был маленький, но помню
тень форточки, нацеленной на тополь,
скоропостижный санитарский топот,
и бригантиной скорая с утра
бросает якорь в гавани двора.
«Она была наводчицей, – сказал
Завельский М. – но в чём базар-вокзал –
не у воров (ну, помнишь, как в кине?),
а этой, блин… короче, на войне»,
– и стал трындеть, как видел гомосека.
Скороговоркой чушь несла соседка:
«Сердечница – дошла до сердца рейха,
лишь в паспортном узнала, что...» Еврейка,
она не отрицала Холокост.
Под запонкой нащупывая кость,
звенел июль хрустальными шприцами,
больная и его не отрицала,
в термометре её застыла ртуть.
На что похож последний ихний путь?
– наверное, от Бога и до Бога
тех… как она… их было очень много?
Ах, ветераны, божие рабы,
я помню табуретки и гробы,
подушки в стиле брежневских идиллий,
не помню только, чем вас наградили,
ведь на лицо – не наша в том вина –
все на одно чужие ордена.