Примяв спиной густую прохладную траву, я лежу, раскинув руки. Надо мной выцветшее от зноя небо. Вот-вот меня похитит сон. Я поворачиваю голову, чтобы успеть увидеть твоё лицо. Ты лежишь рядом. Моя ладонь сжимает твою. Счастье...
Резко сигналит машина. Раз, другой, третий. Откуда она здесь, на лугу? Я вскидываю голову и смотрю в небо, прямо на солнце. Оно светит всё сильнее. Глазам становится больно, я сейчас ослепну. «А-а-а!» – кричу я странным чужим голосом и просыпаюсь.
Лампочка, свисая с потолка подсобки, светит мне прямо в лицо. На улице отчаянно сигналит машина. Вскакиваю с самодельного ложа (три ящика и полушубок) и бегу открывать дверь. Неужели уже шесть утра? Обычно к этому времени я просыпаюсь.
Задвижка плохо слушается онемевших пальцев. Наконец, тяжёлая железная дверь со скрипом поддаётся моим усилиям, вижу хлебовозку и курящего рядом с ней Василича. Хорошо, что сегодня Василич. Он добрый.
– Ну ты и дрыхнешь, студент, – ворчит беззлобно Василич.
Ему нравится называть меня студентом, хотя я давно вышел из этого возраста, просто выгляжу моложе своих тридцати восьми. Высокий, худой, тихоголосый, задумчивый. Наверное, Василич так представляет себе студентов. Может, в его время они такими и были. Хотя вряд ли.
– Привет, Василич, – говорю я.
– Привет. Что снилось?
– Да так. Бывшая любовь. Ошибка юности.
– Почему ошибка? Любовь – это хорошо, – говорит Василич и сплёвывает в сугроб.
Я принимаю груз. Ношу лотки с батонами, кирпичиками белого и ржаного в магазин. Может быть, ради этого я здесь и работаю. Ради запаха тёплого, недавно выпеченного хлеба. Запаха настоящего.
– Ну, пока, – улыбается Василич. – Спи дальше. И уезжает.
Я долго смотрю на падающий снег, и только начинаю понимать, что это ты мне приснилась. Ты. Впервые. Я запретил тебе сниться. Гнал прочь мысли о тебе. Но ты нарушила запрет. Ты всегда поступаешь так, как хочешь. А запреты для тебя только в твоём сердце. И теперь я не могу думать ни о чём другом. Только о нас и о Викторе. О том, что случилось тогда.
Виктор появился в моей жизни, когда я учился в девятом классе. До этого настоящих друзей у меня не было, всем одноклассникам я был приятелем, и больше всего на свете любил погонять после уроков футбольный мяч во дворе в битвах класса на класс.
С первого дня новичок почему-то выделил меня изо всех и стал опекать, как старший брат. В дружбе, как и любовном увлечении, всегда присутствует необъяснимость выбора. Мне было непонятно тогда, почему сильный, уверенный в себе, удачливый во всём Виктор захотел общаться именно со мной. Я хотя и был себе на уме, но очень податлив, уступчив внешнему давлению, не любил скандалов и разборок. Может быть, Виктор почувствовал во мне возможность быть другим, таким же, как он, всегда имеющим своё мнение и действующим самостоятельно.
Когда он впервые вошёл в класс, сразу вспомнилась строчка детских стихов: «Среднего роста, плечистый и крепкий». Я сидел за партой один, и он направился ко мне. Может быть, эта случайность определила нашу дружбу. Виктор казался старше нас. Он говорил точно, умно. Хорошо знал, чего хотел.
Позже я узнал, что когда он начал учиться в школе, его отец, заместитель директора крупного предприятия, ушёл к другой женщине. Платил, конечно, алименты, но появлялся редко, дарил дорогой подарок и опять надолго исчезал. Жили они с матерью трудно, и Виктор решил доказать отцу, что он и без его поддержки добьётся всего, чего хочет. Сам. Это слово стало определяющим в его жизни. И добиваться он умел. Если учитель, спросив его один раз на уроке, ставил ему четвёрку, Виктор подходил к нему на перемене и говорил: «Спросите меня ещё. Я знаю эту тему на «пять». Мне не нужна четвёрка». И, к нашему удивлению, учитель шёл на это.
Виктор первым делом разобрался с моим именем. Родителей угораздило назвать меня Валентином. В школе меня именовали Валёк, во дворе вообще окликали женским именем Валька. «Что это ещё за Валек? – спросил Виктор. – Как вы лодку назовёте, так она и поплывёт». И подарил мне мужественное иностранное имя Вэл.
Сам он, когда к нему обращались: «Вить», вежливо, но твёрдо поправлял: «Виктор». Постепенно все привыкли и по-другому не называли.
Увидев однажды у меня книгу Андрея Старостина «Большой футбол», которой я тогда зачитывался, потому что в ней были подробно описаны матчи «Спартака» и нашей сборной за много лет, Виктор удивился: «Тебе сколько лет? Десять?» и принёс мне «Лезвие бритвы» Ивана Ефремова и «Трудно быть богом» А и Б. Стругацких. Я их с интересом прочёл.
После случая с Кураевым наша дружба стала ещё крепче. Это был великовозрастный второгодник с пробивающимися над верхней губой усами. Он появлялся в школе лишь с целью «нашакалить» денег на выпивку. Обычно он, оккупировав с дружками мужской туалет, вытряхивал добычу из карманов неудачливых школяров, захотевших облегчиться именно во время его редкого визита.
Ни Кураев, ни его дружки не производили впечатления суперменов, но ходили слухи об их близости к блатному миру, и связываться с ними не хотели даже десятиклассники, послушно расставаясь с мелочью и радуясь, что «орда» совершает набеги не слишком часто.
Мы с Виктором уже заканчивали процедуру, когда в туалет ввалились «ордынцы»
«Не повезло», – подумал я, пытаясь незаметно просочиться мимо них. «Стой, жердь! – встал на пути Кураев. – Куда бежишь? Делись».
– Да нет у меня ничего, – сказал я.
– А если поискать? – процедил Кураев, хитро улыбаясь и выпуская мне в лицо сигаретный дым.
И тут произошло неожиданное: Виктор спокойно подошёл к нам и с ходу двинул кулаком вымогателю в челюсть. Тот, потеряв равновесие, взмахнул руками и отлетел к противоположной стене.
Все присутствующие при этой сцене опешили.
Кураев кинулся на Виктора, но, наткнувшись на точный удар в солнечное сплетение, охнул, рухнул на колени и, вытаращив от боли и недоумения глаза, пытался, как рыба на песке, вдохнуть.
Один «ордынец» бросился было на Виктора, но, получив сильный удар в нос, надолго занялся остановкой кровотечения.
Больше желающих заступиться за обиженного предводителя не нашлось. Виктор положил мне руку на плечо и сказал: «Пошли отсюда». И когда мы шли по коридору в класс, добавил: «С каждым надо говорить на его языке. Эти понимают только кулак».
Весть о посрамлении Кураева мгновенно разнеслась по школе. Виктор стал знаменитостью. На него показывали пальцами и приходили смотреть. Он, казалось, не обращал на это никакого внимания.
– Говорят, у тебя разряд по боксу, ты – чемпион города? – спросил я его.
– Вот ещё! – усмехнулся он, – я был в секции ровно столько, чтобы освоить навык мордобития. Зачем мне эти кубки и медали? Чтобы однажды нос сломали или мозги отшибли? Они мне ещё пригодятся.
В тот день я ничего не слышал и не видел, отвечал на уроках невпопад. Был как сжатая пружина – ждал мести Кураева. Уже мерещились мне хищные взгляды отпетых уголовников с финками, поджидавших нас у школы. Виктор почувствовал моё состояние и сказал: «Не бойся. Ничего не будет». Он оказался, как всегда, прав. А вскоре Кураеву дали срок за грабёж, и он перестал появляться в школе.
Когда мы выбирали, куда пойти учиться, Виктор сказал: «Пойду на исторический. Хочется узнать, как люди становились великими. Знаешь, Вэл, ты или подчиняешься правилам игры, или создаёшь их. Я хочу создавать».
Я не ставил перед собой таких задач. Я писал стишки на злобу дня, развлекая одноклассников. И путь мой был определён – филфак.
Там я тебя и встретил.
Филфаковские девушки были не похожи на тебя, манерные, капризные, что-то из себя изображающие. Не все, конечно. Были и попроще. Но они выглядели растерянными и зажатыми. Они учились здесь не потому, что любили литературу, а потому что не понимали физику, химию и математику. Ты была другая. Но я это понял не сразу. Ты показалась мне наивной и смешной со своими искренними и живыми реакциями, я подумал даже, что ты глуповата. А ты была просто естественной. Хрупкая, нежная, невысокая, ты казалась семиклассницей. Так я тебя и воспринимал. На втором курсе я зазвал всех себе на день рожденья, представителей сильной половины человечества было мало, и я пригласил Виктора.
Я обхаживал тогда одну красивую однокурсницу, статную, зеленоглазую, знающую себе цену. В конце вечера Виктор сказал: «Зачем ты пресмыкаешься перед этой куклой?» Я обиделся и попросил его не лезть в мои отношения. Он сказал: «Здесь только одна нормальная девчонка – Юлька». Я удивился. «Юлька? Да это ребёнок». «Дурак ты, – сказал Виктор. – Она особенная. Таких редко встретишь».
В тот вечер он пошёл тебя провожать. И что-то у вас сложилось. Я отнёсся к этому как к причуде Виктора. Но он серьёзно увлёкся тобой, мы даже стали реже видеться с ним.
Однажды вы пришли ко мне, радостные, возбуждённые. «Вэл, мы подали заявление в загс, поздравь нас». Я поздравил.
– Это надо отметить, – сказал Виктор. – Ждите, я сбегаю за вином.
Я не знал, как себя вести, пытался тебя развлекать. Ты вышла на лоджию, смотрела на город. «Здорово! Отсюда всю Волгу видно».
В то время я увлекался всякими классификациями. Сказал тебе, что, по-моему, люди делятся на жаждущих власти, работников и творцов. Ты засмеялась и сказала, что в моей менделеевской таблице явно не хватает многих элементов. Меня это не обидело, потому что ты сказала это не зло. Виктора всё не было. Ты стала смотреть книги, пластинки. Сказала вдруг: «Поставь Баха». Я включил проигрыватель, и что-то произошло. Я смотрел на тебя и думал, что комната словно осветилась, ты оживила её. Звучала музыка. Я как будто увидел тебя впервые. Почему я не заметил, что ты похожа на героиню картины «Рождение Венеры» Боттичелли? А ведь я даже вырезал репродукцию из журнала и часто рассматривал её.
Особенно притягивал взгляд. В нём светилась сила и беззащитность, распахнутость и таинственность. И удивительное спокойствие понимания и верности.
Я мечтал, что когда-нибудь встречу такую женщину, и жизнь преобразится. Всё мелкое и ненужное уйдёт из неё. И не видел, что ты уже рядом, совсем близко от меня. Где были мои глаза и моё сердце? Теперь больше всего на свете я хотел, чтобы ты никуда не уходила из моей комнаты. Потом пришёл Виктор, мы выпили, смеялись, шутили, а я понял, что упустил в своей жизни самое главное – тебя. И мне было тоскливо.
Когда я отучился на филфаке, меня ждало распределение в деревню. Правда, мой диплом многих заинтересовал. Я коснулся тем, которые не рассматривались, и пришёл к неожиданным выводам. Поговаривали об аспирантуре, но я понимал, что это всего лишь разговоры, потому что у преподавателей были свои дети и другие родственники, которых надо было пристроить.
Виктор сказал: «Ты серьёзно собираешься в деревню?» – «Да. Нужно же кому-то учить этих детей». – «Ну что ж, в жизни всегда есть место подвигу».
В университете пудрили нам мозги высокими материями, теориями о том, что частей речи две, а может быть четырнадцать или даже больше. Всё это для работы в сельской школе не имело никакого значения. Нужно было уметь растапливать печку, колоть дрова и не сходить с ума долгими одинокими вечерами, разговаривая с самим собой.
В осенние каникулы я вырвался в город, оторвался по полной программе: ходил по приятелям, пил вино, бродил по городу и всё время думал о тебе, но прийти к вам почему-то не решился. Встретились с тобой, когда я уезжал. Ты шла на работу в библиотеку, куда тебя устроил Виктор, а я на вокзал. Когда я увидел тебя, больно сжало сердце от мысли, что у нас ничего не может быть. Ты, как всегда, была приветлива, расспрашивала меня о житье-бытье. Я что-то угрюмо бурчал, ты поняла моё настроение, что мне плохо. «Обещай, что ты напишешь мне, всё расскажешь». – «Посмотрим!» – сказал я. Ещё не хватало, чтобы Виктор читал мои письма.
Приехав в деревню, я действительно стал писать тебе, зная, что ты никогда не увидишь моих писем. Я рассказывал, что здесь совсем не так, как в городе. Из всех окон на тебя смотрят, ты всегда будто под прицелом. Печка не топится, что-то с ней не так, я сплю с обогревателем у постели. Пришёл какой-то пьяный печник, потребовал водки, разобрал полпечки и больше не появлялся. В халупе, где меня поселили, десять лет никто не жил, бегают непуганые мыши и очень удивляются моему присутствию. Про то, что у меня нет даже туалета, бегаю в кустики, я не решился написать.
Я писал, что дети здесь не похожи на городских, словно с другой планеты, и я для них для всех чужак-инопланетянин.
Письма копились, я настрочил их целую пачку. Ты как будто была рядом, я разговаривал с тобой, и мне становилось легче.
В городе я провёл только часть зимних каникул: директор школы сказал, что каникулы для детей, а для учителей это рабочие дни. Я отоспался, отмылся как следует, насладился домашним уютом, погулял по знакомым с детства улицам, украшенным праздничными гирляндами. А главное, встретил Новый год у вас. Там было много знакомых и незнакомых, в шуме и веселье поговорить толком не удалось. Я бодрился, шутил, рассказывал смешные истории из деревенской и школьной жизни. Танцевал с тобой и был счастлив. «Почему ты мне не пишешь?» - спросила ты. «Я пишу», - ответил я. Но тут музыка кончилась, и мы пошли к столу.
Через месяц я сильно простудился, лежал в своём холодном доме, закутавшись, чем мог, и непрерывно кашлял. Пришла какая-то женщина, сказала, что фельдшер. Измерила температуру и велела пить чай с мёдом и малиновым вареньем. Ни того, ни другого у меня не было, я лежал, трясясь от озноба и думал, что так можно загнуться. Тогда же я решил, что выздоровею и сразу сбегу отсюда, пока не поздно.
Не успел я поправиться, как у меня сильно заболел зуб. Промучившись две ночи, я отпросился в райцентр, в больницу.
Начиналась метель, но это не остановило меня. Я шёл к литерному поезду и знал, что в деревню больше не вернусь. Пусть хоть расстреляют. Метель набирала силу. Где-то на середине пути ветер начал сбивать с ног, снег сёк лицо. Я закрылся рукой и с трудом двигался вперёд, не понимая, правильно ли я иду, потому что всё вокруг меня было бело, и ничего не было видно. Деревня не хотела меня отпускать. В отчаянии я крикнул, обернувшись: «Проклятая дыра! Я всё равно уеду! Всё равно!»
Наконец, я увидел ориентир – силосную башню. За ней были другая деревня и полустанок.
Приехав в город, я напился обезболивающих лекарств и нашёл Виктора, который был уже инструктором горкома комсомола. Он, сочувственно меня выслушав, сказал: «Ну, Вэл, что и требовалось доказать. Не знаю, зачем ты решил помучиться. У меня есть знакомый в Облоно. Он мне должен. Сделает тебе открепление, раз не предоставили нормального жилья».
Спустя две недели я получил в школе расчёт и начал жизнь с нуля. Теперь, когда я был в одном городе с тобой, что-то могло измениться в наших отношениях. Эта мысль волновала и радовала меня. В жизни иногда сбываются даже самые невероятные мечты. Главное, чтобы они были.
Когда я вернулся в город, мир стремительно изменялся. В деревне это было незаметно, а здесь прежняя жизнь таяла вместе с весенним снегом. Появились новые слова: перестройка, ускорение, гласность, ветер перемен. Появились люди, произносившие их.
Под перестроечное словоблудие страна начала сходить с ума. Будто всех долго держали взаперти, и вдруг надсмотрщики куда-то делись, а двери камер оказались открытыми.
Вырвавшись на волю, опьянённые бесконтрольностью люди пустились во все тяжкие. Мужчины исходили истомой от порнофильмов в видеосалонах, женщины открыто пили вино и пиво на улицах и в скверах, чего раньше себе не позволяли.
Видеосалоны размещались где попало. Один, например, был просто в автобусе на вокзале. Попавшие на задние сидения постепенно грудились в проходе, разглядывая через головы друг друга подробности происходящих на телеэкране событий.
Во множестве расплодились напёрсточники и другие разновидности мошенников. С них открыто собирали дань милиция и бандиты.
А с утра все бежали в очереди к газетным киоскам прочесть очередное скандальное разоблачение прежних правителей.
Характер эпидемии, с постоянной гульбой и пальбой, когда стало опасно ходить по улицам, жизнь приняла немного позже, но сумасшествие уже начиналось. Долго сжимавшаяся внутри каждого пружина стремительно разжалась, и самыми расхожими фразами того времени стали: «Да у нее просто крыша поехала» и «у него совсем башню сорвало».
– Знаешь, Вэл, – говорил Виктор, – скоро всё, что было уйдёт в прошлое: КПСС, комсомол, вся эта тошнотворная фигня. Будет эпоха первоначального накопления капитала. Надо просто делать деньги, пока всё опять не устаканилось, пока появились возможности.
И он делал. Проводил платные дискотеки, продавал гербалайф, организовал торгово-закупочный кооператив, продолжая работать в горкоме. Его энергия наконец-то нашла применение. Он и меня пытался в это втянуть, но я был занят другим – осваивал новую профессию – журналиста: Виктор пристроил меня в новую городскую газету, миссия которой была показать, как ветер перемен преобразует жизнь.
Как и любая газета, новая рисовала свою информационную картину мира, соответствующую поставленным задачам, отбирая и комментируя факты так, как нужно. На первых порах нуждались в перестроечном романтизме, и мы его искренне выдавали, не представляя, какой катастрофой всё это обернётся.
Чтобы встретиться с тобой без Виктора, я придумал тему, связанную с работой библиотек. Ты обрадовалась, увидев меня. Как раз начинался обеденный перерыв, и мы пошли в кафе неподалёку выпить кофе. Это кафе постепенно стало местом наших постоянных встреч. Мы разговаривали обо всём, что приходило в голову, шутили, смеялись, сближаясь всё сильнее. Я чувствовал, что влюблённость перерастает в настоящую любовь, и уже не мог без этих встреч. Нам было вдвоём легко и весело.
Однажды мы потянулись одновременно к салфетке, и наши пальцы встретились. Я положил ладонь на твою, и ты не убрала её. Я не смог удержать силу нежности, хлынувшей из меня, стал гладить, ласкать твою руку, и ты ответила. Наши пальцы зажили самостоятельной жизнью, переплетаясь, танцуя, передавая то, что мы ещё не решались назвать. Я гладил твоё лицо, и ты смотрела на меня каким-то новым взглядом. В нём были удивление и благодарность. Не знаю, любила ли ты меня тогда? Но каждой женщине нужны восхищённое внимание и нежность. Ты не удержалась и ответила мне. Виктору, вероятно, было не до тебя, он упивался новыми возможностями. Да и мы, встречаясь, не думали о нём, будто попадали в особое, отдельное от всех, только наше пространство. Я совсем потерял голову, забыл, что ты – жена друга.
Мы встречались через две недели. Потом чаще. Я просто звонил тебе или ты мне. Иногда я трезвел, мучился чувством вины по отношению к другу, решал всё закончить, но оттягивал это.
Однажды ты сказала: «Мы делаем что-то не то. Давай не встречаться без Виктора». – «Давай», – ответил я.
Мы протерпели только десять дней. Ты позвонила и сказала, что очень хочешь меня видеть. Очень.
Когда я приходил к вам иногда, на дни рождения, Новый год, всё было по-прежнему. Виктор рассказывал о своей бурной жизни, я о своей. Никто не знал о нашей с тобой тайне. Нам везло. Следующей весной мы опьянели от солнца, стали ходить по безлюдным улочкам и целоваться в подворотнях, но ни разу не нарвались на знакомых.
Ты говорила: «Нежный мой, маленький, я чувствую, как ты меня любишь. Это так чудесно!» И время останавливалось. Я купался в этих словах, уносился куда-то ввысь, и сердце моё ещё сильнее сжималось от любви. Как тебя описать? Твою хрупкость, твой нежный взгляд? Разве это возможно? Ты была для меня всем в тот момент, когда я гладил твои руки, а ты говорила: «Как хорошо, как хорошо, как хорошо, что ты есть на свете, такой, как есть».
Летом Виктору предложили работу в Москве, он колебался, ехать или нет, были перспективы и здесь. Я решил, что надо как-то определяться в наших отношениях с тобой, пока он не увёз тебя, поехать с тобой на дачу, и там, в тишине, на природе, где никто не помешает, сказать, наконец, что не могу без тебя жить, что хочу жениться на тебе.
У тебя был свободный день, я взял отгул, и мы отправились в эту поездку, которая, как мы оба чувствовали, должна была что-то определить.
Мы шли по лесной дороге, и всё восхищало тебя – резные листья высоких дубов, шум ручья, переливающегося серебром, ярко-зелёная лужайка в стороне от тропинки. Трава была ещё свежа и густа, ты упала в неё, раскинув руки. «Всё, никуда не хочу, останусь здесь».
Мы лежали, глядя на облака, двигающиеся в небе. Я сжимал твою ладонь, и действительно хотелось, чтобы это всё длилось, длилось, длилось...
На даче вместо того, чтобы начать разговор о нашем будущем, я стал жадно целовать тебя всю прямо через одежду. Ты немного растерялась, потом разделась и легла, вздрогнув, на кровать: деревянная дача ещё не успела нагреться, и простыни были холодные. Я опять стал целовать твоё тело от шеи до ступней, изнемогая от желания. Ты лежала, закрыв глаза, и вдруг резко села и сказала: «Нет, прости, я не могу так, не могу. Я дура, прости меня».
Я выскочил из дачи, как ошпаренный. Отдышался. Птицы щебетали, как ни в чём не бывало, розовели черешни, а у меня внутри всё оборвалось, лопнуло, как струна, которая была слишком сильно натянута. Обида постепенно становилась какой-то чёрной пустотой.
Ты вышла уже одетая.
– Поедем?
– Поедем.
Я закрыл дачу, и мы в молчании побрели по лесной дороге к автобусу.
Приехав в город, сразу попрощались.
– Пока.
– Счастливо.
И разошлись в разные стороны.
На другой день я пришёл из редакции поздно – отрабатывал отгул. В двери торчала записка: «Хорошо, что я не застал тебя, а то бы, наверно, набил морду. Не ожидал такой прыти, шустрый ты фрукт оказался. Юлька мне всё рассказала. У меня к тебе последняя просьба: ради нашей бывшей дружбы дай ей спокойно уехать со мной в Москву. Не рушь семью. Она моя жена. И любит меня. И я её люблю. Что ты творишь? Ну поиграли в романтику и хватит. Я сам виноват, совсем закрутился, мало ей внимания уделял. Но теперь всё пойдёт по-другому. Будь человеком, не дёргай её. Не появляйся. Виктор».
У меня было ощущение, что это происходит не со мной, или со мной, но во сне. Я перечитал записку несколько раз, чуть не плача от обиды и на тебя, и на Виктора, и на весь мир. Скомкав записку в кулаке, сбежал вниз по лестнице.
Не могу сейчас вспомнить, по каким улицам я ходил и сколько времени. Была глубокая ночь, когда я оказался на окраине города. Впереди было шоссе, дома остались за спиной.
В голове звенели фразы: «Всё рассказала... Ради бывшей дружбы... Будь человеком... »
Придя домой, я упал на диван и заснул, как убитый, а пробудившись утром, увидел, что всё ещё сжимаю в кулаке записку Виктора.
Я не знал, когда вы уезжали, нужно было как-то убить несколько дней. Боль, обида, стыд, тоска по тебе – всё смешалось в душе. Где-то на самом её донышке теплилась глупая надежда, что ты придёшь ко мне, решишься уйти от Виктора.
«Всё рассказала». Что «всё»? Вдруг – что не можешь без меня жить. Я ничего не знал. Два дня никуда не выходил, не был на работе, сказал, что заболел. Я ждал тебя, а потом понял, что Виктор сделает всё, чтобы этого не допустить.
Что было потом, я помню смутно. Я не мог быть один, таскался по приятелям, пил с ними. Остановился только после разговора с редактором газеты, который хотел меня уволить.
И началась другая жизнь, существование без тебя.
Когда живёшь не так, как хочешь, то изменяешься и сам. Я надеялся, что если буду жить с тобой, то стану лучше – радостнее, талантливее, счастливее. Однажды в кафе ты сказала: «Ты живёшь, не раскрываясь, не реализуясь. Иногда я думаю, если бы мы были вместе, ты бы открылся, взлетел наконец, а то ты даже не бежишь по взлётной полосе, просто прогуливаешься».
Теперь я даже не прогуливался по взлётной полосе, шёл, куда говорили. Газету начали заполнять платные материалы, так назывемая заказуха. Раньше я под разными предлогами отлынивал от этого, занимался другими темами, в том числе и для души. Теперь стало всё равно.
И когда надо было хвалить очередного «благотворителя», давшего денег на храм, – хама с наколками на пальцах, основной бизнес которого – вымогательство, посылали меня. И я делал из косноязычного чудовища Цицерона, рассуждающего о нравственных ценностях и благе государства, ибо оплачено.
Сломавшись внутри, я превратился просто в авторучку, которая пишет, что нужно.
Я думал, что невозможно заставить себя не писать стихи, но у меня и это получилось, потому что я писал только о том, что не могу без тебя.
Так незаметно прошло пятнадцать лет, как в дурном сне. Конечно, у меня были женщины, и когда я их целовал, было приятно. Но совсем не так, как было у нас. Касаясь тебя, я ощущал слитность и родство не только с тобой, а с жизнью вообще, будто ты и представляла жизнь. Обнимая тебя, я обнимал всё существующее. Это так же трудно передать словами, как музыку. Она звучит, и душа сливается с ней.
Когда мы виделись и касались друг друга, всегда возникало тайное пространство, принадлежащее только нам, где мы были по-настоящему свободны. Я не боялся, что ты не поймёшь меня, не откликнешься. Мне было с тобой легко и радостно. Я мог быть самим собой. Происходило то, что больше никогда не получалось у меня ни с кем другим.
За это время я сменил несколько газет и журналов, они возникали и исчезали, как бабочки-однодневки. Декорации стремительно менялись, но суть — гибельное сумасшествие происходящего — оставалась прежней. Менялись лишь группировки, боровшиеся между собой за власть и денежные потоки.
О тебе я не знал ничего. Виктора иногда видел на телеэкране, он сделал неплохую карьеру. Последний раз он мелькнул в роли руководителя солидного инвестиционного фонда. Режиссёр показал крупным планом его лицо. У Виктора был пустой, остановившийся взгляд. Наверное, не заметил, что камера включена. Лицо человека, придавленного упавшим деревом в лесу, где его никто не спасёт, и смирившегося с этим. Видимо, столько раз пришлось переступить через человеческое в себе, что ничего живого не осталось.
Он хотел изменить к лучшему правила игры, но сам стал рабом правил, придуманных другими, винтиком в системе глобальной лжи. Может, и есть на планете десять человек, которые реально их создают и держат все нити в своих руках, но попасть в эту десятку практически невозможно. Остальные лишь подыгрывают им.
Мне стало обидно и за Виктора, и за себя, и за всех. На работе нужно было написать очередную заказуху, но я понял, что не могу больше врать. Просто тошнит.
Уволившись, я долго не мог найти работу, где не требовалось бы вранья. Потом устроился сторожем и приёмщиком в этот хлебный магазин, потеряв в зарплате, но выиграв в неучастии во лжи. Хлеб он и есть хлеб, был и будет хлебом, основой жизни.
Я не читаю газет, не смотрю телевизор. У меня нет компьютера. Я в стороне от происходящего. И до сегодняшнего утра меня это устраивало.
Но ты прорвалась ко мне откуда-то и разбудила меня. Я понял, что моё спокойное существование — неправда. Я просто пуст внутри без любви, моя душа равнодушна и, по большому счёту, ничего не хочет. Я не спрятался, я потерялся. И нужно найти себя, своё, раз я человек, возможно найти в чём-то общем, что нужно всем, в большом деле. Побежать вперёд со знаменем в руках, вместе со всеми отстаивая Правоту с большой буквы, а не сидеть, глядя пустыми глазами в окно.
Свет – то, что светит. Он виден всем. Что это за свет, спрятанный в тёмном чулане и говорящий, что он свет, просто его не видно в этой жуткой тьме? Свет — это то, что стало, что есть, а не станет когда-то. Я уверен, что ты осталась такой же, как была: живой, настоящей, поступающей так, как велит сердце. К тебе не липнет жизненная грязь.
Жизнь – бесконечное количество возможностей. Но мы живём так скудно, убого, довольствуясь лишь крохами радостей, и не умеем наслаждаться тем, что можем видеть, слышать, чувствовать, петь, танцевать, любить, прикасаться пальцами и губами к нежной плоти бытия.
Почему нами управляют страх, условности, придуманные кем-то для своей выгоды правила? Ведь победить можно только любовью.
Любить небо и землю, облака и деревья, всё живое и дышащее. А главное – людей. Ближних и дальних. Жить внутри любви. Пусть несчастные дерутся, мечутся, отнимают друг у друга копейки и крошки. Не нужно хватать их за руки, угрожать, заклинать. Утративших разум и человечность ничем не остановишь. Надо противопоставить им любовь, окружить любовью, взять любовью в плен. Это будет магнитом, который постепенно притянет всех. И перетянет.
Не злобиться, не беситься, а просто любить несмотря ни на что. Обидеться на жизнь и людей легко. Любить и труднее, и радостнее. Но всё равно любить легче, потому что это так же естественно, как петь и дышать. Я знаю, что ты понимаешь, о чём я говорю.
Ты разбудила меня, и я почувствовал, что никогда не переставал любить тебя, просто зарыл это чувство глубоко-глубоко в душе, чтобы не было слишком больно. Всё осталось по-прежнему, и я обязательно найду тебя, где бы ты ни была, и значит, найду и себя, потому что я пока не умер, и значит, могу ещё хоть день успеть побыть настоящим.