Вечер зевающий выдохнет ветром. Солнце
глаз покрасневший устало сомкнёт в гримёрной…
Я заварю не продукт от трудяги-цейлонца, –
здесь, на реке, лучше нет, чем смородины чёрной
веточка тонкая, чей аромат
явит собой концентрат
воспоминаний. Они появляются, словно
птицы, давно улетевшие, только вот тени
здесь потерявшие… Колокол вдруг церковный
звякнет внезапно и тут же затихнет. Пенье
ангелов чудится, чьим голосам
вторить пытается сам
каждый живущий у этой реки: сольно
булькает рыба, и что-то, жужжа, встрепенётся.
Стихнет всё разом… да так, что услышишь невольно,
как под карманом нагрудным взволнованно бьётся
птаха, что временно дружит со мной.
Скоро и ей – на покой.
В этих краях наступило особое время:
звонница дремлет, и птицы как будто робеют.
И не торопятся к небу ни почка, ни семя.
Даже язык мой, вчера подражавший плебею,
сдержан, воспитан, нет дела ему
ни до котлет, ни до мух.
Под бормотанье мотора скромняг-браконьеров
солнечный аверс сменяется лунною решкой.
В окнах задумчиво сны задвигают портьеры.
Может, за ними о жизни рискованно-грешной
робко молитву возносят уста…
Вербное… Время поста…
Время поста…