Завтра - День рождения поэтессы Светланы Кузнецовой!
Представляю эссе поэта Натальи Егоровой "Гадание Светланы" с её любезного разрешения.
Александра Плохова
***
Святки. За окном — теплый пушистый снег, отблеск далекой Сибири, занесенный рождественским ветерком на улицы Москвы. В небольшой комнате — ночь. Темно-синие обои, старинная черная мебель, и в глубине этого мрака — россыпи сверкающей серебром утвари. В центре комнаты — стол. За столом — статная, величественная фигура хозяйки в черном. Светлые волосы собраны на затылке в узел. На плечах — тяжелая черная шаль.
На столе — свеча. Ее пламя трепещет, пляшет,вытягивается в тонкую золотую нитку. Желтые блики ложатся на серебро. Тут же, на столе — ровная гладь старинного зеркала. Женщина гадает. И строки Жуковского, невольно приходящие на ум, в этой обстановке не кажутся лишними. Перед нами действительно сцена из "Гадания Светланы",— только не Светланы Жуковского, а другой, спустя столетия воплотившейся в жизнь Светланы — Кузнецовой, большого русского поэта. Тихие строки струятся над пламенем свечи, как бы продолжая происходящее наяву: "Зажигаю я на святки Сине-черную свечу. Без опаски, без оглядки С силой темною шучу". Небольшое, но очень емкое стихотворение "Три сна", — традиционное для русской литературы стихотворение-гадание, стихотворение-сон написано на сюжет распространенной в русском фольклоре сказки "о трех царствах" — золотом, медном и железном. Сюжет его — осколок древнего мифа о смерти, о загробном мире, о схождении героя в ад.
"Что в жизни моей прояснилось?
Как прежде, округа темна.
Но нынче под утро приснилось
Мне три металлических сна.
Бьл первый о серебре-злате,
О смысле извечного зла.
То был, верно, сон о расплате
За чьи-то чужие дела.
Второй был о медной полушке,
О странствиях, о нищете.
Щекой прижималась к подушке
Я, помня возможности те.
И третий, как бритва скользящий...
Тотчас я забыла о нем,
А был он один настоящий,
Сквозящий железным огнем".
Сны, приснившиеся под утро Светлане Кузнецовой, — вещие. Их символические смыслы намного шире смысла одной человеческой судьбы. Это сны о трех разных Россиях, которые выпало видеть поэтессе в жизни, трех отрезках времени, трех эпохах.
СОН ПЕРВЫЙ. О СЕРЕБРЕ-ЗЛАТЕ
"Засибирило", занесло тяжелыми сугробами дороги в небольшое поселение посреди тайги. Только кедры и пихты зеленеют "на ужасе белых снегов", да юркие соболЮшки перескакивают с ветки на ветку. Ленские золотые прииски. Нерпо. Поселок для семей репрессированных. Время трудное, военное. В поселке то и дело убивают друг друга перепившиеся якуты, беглые уголовники каждый год вырезают семьи, поселившиеся на не большой заимке. Об этом — одно из последних стихотворений Светланы Кузнецовой: "Согласно молодой молве, Мы вроде не были, хоть были. Давно в холодном зимовье Нас выреэали и забыли". Мать и отец — одни из немногих в этом поселке вольных.
Человеческий мирок, отвоеванный у бескрайней тайги, совсем мал: "За глубоким стоящий логом, Под укрытьем тайги густой, Дом родной окружен заплотом, — Доски метра в три высотой". За этим заплотом еще живут древние присловья про "злату горницу, серебряну кровать" да "одеяльце соболье в ногах", напоминающее о другой жизни. Но родни давно нет. И "тяжелый наследственный крест золотой" — символ древней профессии рода — может присниться разве что во сне.
И все же золото предков воскресает из небытия: золотой слиток юности теплотой и добром тяжелит руку. Мир заглядывает в это золотое зеркальце, любуется на самого себя, наполняется добром и светом. Земное богатство Сибири бьет через край. "Я богата. Моя тайга Соболями полна да белкою". Летят по тайге охотничьи лыжи, мелькает в глазах веселая зелень кедров и пихт. Где-то в распадке слышится тявканье красной лисицы, выползает на звериную тропу волчонок с тонкими лапками, падает с ветки голубоватая белка. "Смеюсь и падаю на белые, На очень белые снега. Всему, что делаю и сделаю, Я говорю: "Закон — тайга!" — ликует в молодом голосе сибирская вольница.
"Уж я золото хороню, хороню"... Сибирская песня словно бы диктует судьбу, замыкает ее в круг жалящих болью воспоминаний. Однажды, маленькой девочкой, на берегу Лены, Светлана нашла огромный самородок. Она бежала домой, смеялась от счастья и хвасталась всем вокруг своей неслыханной детской добычей. Ее предки добывали золото, а этот самородок—собственной волей лег в ее детские ладони! "Что ты наделала!" — всплеснула руками мать, увидев в руках дочери искрящийся желтизной металл. Детская вина оказалась непомерно огромной. По законам военного времени любой найденный самородок надо было сдать в комендатуру в тот же день. Уже вечерело, и на тайгу надвигался комендантский час. Комендатура находилась в нескольких километрах от поселка, и успеть отнести в соседнее поселение найденное дочкой золото и вернуться домой в назначенное время — было невозможно. Подгоняемая страхом ареста, эти несколько километров по тайге мать Светланы КузнецовоЙ, Лидия Ивановна Амосова, бежала бегом.
Может быть, вспоминая именно эту историю после смерти матери, в далеком московском далеке, Светлана Кузнецова написала запредельно жёсткие строки, так не вяжущиеся с русской поэтической традицией:
"Мать моя лежала на столе Тихо, словно золото в земле. Тихо, словно золото, лежала, Мне и брату не принадлежала. Не принадлежала никому И была счастливой потому".
СОН ВТОРОЙ. О МЕДНОЙ ПОЛУШКЕ
Златоглавая Москва давно ушла в прошлое. Ободрали золото куполов, и под ними обнажилось тусклое,красноватое мерцание меди. Медь — золото толпы, дешевое, стершееся. Его красноватые блики окрашивают воздух, оттеняют свечение цветка победившей на Руси революции. Красная гвоздика вовсю цветет на серых и пыльных площадях Москвы.
"Мечта толпы всегда багрянолика, Как комсомолки ситцевый платок, Как воплощенье вольности — гвоздика, Бессменной революции цветок".
В таком мире — "о любви моленья дики". Но Любовь — это Бог. Бог же в эпоху меди находится под запретом. И в "желтую церковь", венцом русской памяти высящуюся на золотом, солнечном косогоре, "не пройти, не пробраться... по грязи", порожденной все теми же массовым сознанием, массовой культурой, медными трубами массовых средств информации, славословящих грешный, земной рай. Поэт, по слову Пушкина, ~ царь, который должен жить один, в эпоху "восстания масс" становится заложником средств массовой информации. Выбор между поэтом и толпой был главным и для "шестидесятников". "Поэты масс", представители "эстрадной" поэзии — Евтушенко, Вознесенский, Казакова, вместе с которыми входила в литературу Светлана Кузнецова, побежали вслед за толпой, стали ее рабами и, выиграв славу, потеряли голос. Выбор в пользу толпы во все века грозил поэзии вырождением и деградацией.
"Зареклась: никого ни о чем не проси. И сквозь долгие эти года Я бродяжкой могла бы пойти по Руси, Ибо та мне светила звезда". Приспособиться к пустой меди эстрадного громыхания словес Светлана Кузнецова со своей врожденной поэтической цельностью — не смогла.
Однажды, простудившись, она пошла в литфондовскую поликлиннику и обнаружила в медицинской карте уже много лет существующую и неизвестную ей запись о шизофрении. Под страшным диагнозом рукой врача было приписано, что запись эту он сделал по звонку секретаря Союза писателей СССР Риммой Казаковой... Гром грянул из Средней Азии. Когда-то, во время одной из поездок по хлопковому раю, московских литераторов посетил Рашидов. На банкете меняющая свою партийность вместе с эпохами Римма Казакова заявила, что вместе с ней встанут все писатели и выпьют за Рашидова стоя. Светлана Кузнецова, прекрасно знающая, что перед ней сидит преступник, громко и ясно, прямо при властительном госте, ответила, что ни вставать, ни пить за Рашидова не будет. За такие слова в брежневскую эпоху приходилось платить дорого... Союз писателей, хорошо знакомый с функционеркой Риммой, за Светлану Кузнецову заступился. Ей позволили выпустить книгу, но ложного, репрессивного по своей сути диагноза, не сняли. Оставалось ждать, когда в дверь позвонят люди в белых халатах и отвезут в те места, откуда нормальными не возвращаются... По сути, это был приговор к гражданскому повиновению и молчанию...
СОН ТРЕТИЙ. СКВОЗЯЩИЙ ЖЕЛЕЗНЫМ ОГНЕМ
Горький опыт не проходит даром. В свое литературное будущее Светлана Кузнецова верила плохо. Однажды, увидев на помойке возле дома архив недавно умершего писателя, подумала о том, что после ее смерти кто-то незнакомый пороется в её бумагах и, не обнаружив там ничего интересного для себя, выбросит их на помойку. Придя домой, уничтожила свой архив. Аукнулось это в стихотворении, написанном в предпоследний год жизни, Уничтоженный личный архив встал в один ряд с тысячами уничтоженных веком архивов, рукописей, библиотек: "Архивы, уничтоженные в спешке, Свидетели убийства и хулы; Напоминанье нам о том, что пешки От века беззащитны и малы".
Да не впрямь ли времена Апокалипсиса на дворе, если Слово — пусть и нс Божественное, но от него же, "бывшего в начале" , происходящее — должно забыться, уйти вместе с эпохой, сгнить на помойке, превратиться в пыль, в грязь? Конечно, в высоком, божественном смысле, в том, в котором "рукописи не горят", останется все, написанное поэтессой. Но останется ли жить тот народ, та земная телесная сущность, которая в мире "металла и грязи" способна услышать и понять по-русски написанные строки поэта? Вот он — третий сон Светланы Кузнецовой, "сквозящий железным огнем".
Сквозит апокалиптическим огнем видение чернобыля ~ черной полыни, заполонившей узкую дорожную колею. Плывет над чернобыльной дорогой "Крылья раскинувший демон Над атомной белой страной".
На колеях этого распадающегося на глазах мира цветут цветы. Цветы пыльных обочин, мимо которых мчат железные машины железного века, цветы времен экологической катастрофы. Это совсем не привычные для нас цветы личной любви, пышными гирляндами свисавшие с поэтических лир прошлых веков. Их лепестки впитали в себя ядовитые испарения "железной" индустрии конца тысячелетия, сделали эти цветы такими же опасными для человека, "как нож в руке".
И все же, пока на полянах Земли цветут земные цветы, из них можно плести венки и пускжать их по водам пока еще не закованных в "железные" трубы рек -Волги, Дуная, Ангары. "Русский венок" плетется тщательно, долго. Как звери в ковчег Ноя, собираются в него цветы с пыльных обочин, по одному — каждого вида, Венок этот — не совсем обычный. Сквозь вянущие лепестки собранных воедино соцветий то и дело выглядывает жалящая железом игла.
Золотое солнышко МАТЬ-И-МАЧЕХИ — основа венка, стебель вечного русского вопроса: "Кто нам родина родная — Мачеха иль мать?". Вопроса неизбывной дочерней любви к отринувшей, проглядевшей свою дочь Родине. "В красных книгах нет спасенья Ни людям, ни зверям, ни цветам". Мать или мачеха - родина, вместе с РОМАШКАМИ и НЕЗАБУДКАМИ в самую глубину души поселившая боль забвения, безымянности, память о разоренных архивах, "разорванных письмах ниоткуда"... "Мать!Мать!" — шепчут синие крестьянские рубашечки ВАСИЛЬКОВ, затерявшиеся среди идущего на убыль золота ржи.
Василек — любимый русский сорняк, вечная повесть о выброшенных на обочину жизни, не пригодившихся веку — о "синих рубашечках" хлебопашцев, "синих наколочках" зеков, "синих беретиках" сброшенных в пустыни Афгана десантников. "Мать, — кивает головою "багряноликая" ГВОЗДИКА, выхваченная из пламени "временного вечного огня". — Только мать — гибнущая". Трепещущее алое соцветие МАКА — символ добровольного, наркотического забвения — прозрачными лепестками опадает на ладонь мальчика, который стоит на углу одного из самых пыльных перекрестков столицы. Это "мальчик с безучастным взором" — не могущий принять в себя ни добра, ни зла грохочущего железом мира, так как свыше, от Бога, эта возможность ему перекрыта. В этом пустом, мертвыми глазницами смотрящем на мир вифлеемском хлеву не родится "Ни пресветлого ребеночка, Ни домашнего скота". Конец рождения — естественный конец мира. Связан он — с двумя тысячелетиями железного "исхода века" — Тысячелетием Крещения Руси и вторым тысячелетием со дня Рождества Христова: "Тысячелетие встретим, пируя на тризне, Пересчитаем и взвесим тяжелые числа". Символ тысячелетней полноты времен — ТЫСЯЧЕЛИСТНИК — ложится в русский венок последннм, ЖесткиЙ стебель тысячелистника намертво связывают два конца колючей проволоки, увитой вянущими цветами. Русский венок, отпущенный плыть по воде вечного Троицкого гадания, закручивается в водоворот дунайской волной и неожиданно, вдруг, выныривает на стрежне Ангары — совсем недалеко от грохочущей устрашающими железными лопастями Иркутской ГЭС.
***
Третьему гаданию Светланы не суждено было завершиться. ЗО сентября 1988года, в день Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, Светлана Кузнецова ушла из жизни. МученическиЙ русский венок так и не доплыл до назначенной ему в гадании цели. Он застыл на тонком лезвии речного стрежня, в нескольких километрах от грохочущего водопада Иркутской ГЭС.
***
На фотографии из домашнего архива друзья и близкие знакомые Светланы в её Доме, слева направо:
Поэт и публицист Наталья Егорова, Незнакомый мне человек, Лиля Альтова (жена Валерия Альтова)и Альтов Валерий, доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии СССР.