Под вечер яда в его бокале гораздо больше, чем вискаря. Он к одиночеству привыкает, как дно - к вонзившимся якорям: сначала - больно, потом - не очень, а после - слабо скребёт в груди. Он был придуман для одиночеств, он был рождённым, чтоб уходить.
Его желали, ему пытались надеть ошейник шипами внутрь, но не любили. И эта данность - сначала пряник, а после - кнут, - его бросала из чёта в нечет, сжигая сердце до угольков. Он был ключом от десятков женщин. Он раскрывал их - и был таков.
Герой сомнительного покроя, венец безбрачия во плоти, он, всё на свете вкусивший, кроме любви, не мог от себя уйти.
И в час заката, когда в кафешке людей гуляющих как песка, за крайним столиком ангел грешный сидит и пялится в свой вискарь - и видит в толще янтарной лица (быть может, это всего лишь лёд). И страстно шепчет: "Хочу влюбиться!..".
Но ровно к полночи всё пройдёт. И закружится по-новой в танце на остром лезвии ножевом.
И он почти что готов остаться, но...
Не его это. Не его.