И Днепр, и Киев, и Крещатик…
Как это было все давно!
Но и события, и даты
опять глядят в мое окно.
…каким же темным был в те годы!
Тринадцать лет, как нет войны.
Брожу по городу свободно,
не зная правды и вины.
Хожу по паркам и музеям.
Конечно, в Лавре побывал.
Никто еврею-ротозею
на главный путь не указал.
Не показал ему дорогу
не рассказал ему тогда,
что может преступленьем Бога
стать тысяч общая беда.
Когда детишек разрывает
штыка иль пулеметов сталь,
а Всемогущий не спасает –
я атеистом должен стать!
В горячий день желтели листья.
Андреев спуск к реке сводил.
И на душе, как в небе, чисто.
Куда-то шел. И с кем-то пил.
В Пуще-Водице многолюдной
был Днепр и светел, и могуч.
И вроде справедливы будни,
и вроде нету грозных туч.
А как досталася победа,
что в мае всходит кумачом –
мне запретил идти по следу
тот, кто мог сделать в миг врагом.
Найти вину. Подрезать крылья.
Ему на все был пропуск дан.
Мог наградить,
Мог сделать пылью.
И мог отправить в Магадан.
Не нужно в жизнь вникать глубоко,
искать причины дел и бед.
На всем – недремлющее око.
Везде – карающий запрет.
Не назван был, не именован,
как Атлантида, скрыт погост.
Еще не знали люди слова,
такого слова – Холокост.
Иду в одном ряду со всеми.
И молодой, и весел я.
Еще скрывает прочно время
кровавый след небытия.
Летят воспоминаний комья:
То мост Патона, то базар…
Никто не звал.
Никто не вспомнил.
Не подсказал мне:
-Бабий Яр…
Еще нет обвинений резких.
Еще не подошла пора
свинцовые услышать всплески
на правом берегу Днепра…
Почувствовать в предсмертный миг свой
входящий в тело пули жар;
упасть, раскинув руки, с криком
на дно оврага Бабий Яр…
То все неведомо мне было.
Светило солнце. Жизнь неслась.
Шла девушка. Стихи хвалила.
Что за спиной – то не для глаз.
…а рядом – кости истлевали.
…а рядом – жили палачи.
И мысль мою в даль не пускали,
идти мне к истине мешали
Замки. Заборы. Стукачи.
…а там уже слежалась глина…
кустарник вырос…соловьи…
И я не знал…
О, как он длинен,
мой путь познанья на крови!
Как медленно являлось знанье!
Как поздно стала даль видна!
Есть в запоздалости страданье,
есть в отрешенности вина.
Сознанье ждет всегда поблажку,
как оправдаться даст совет.
Суд совести – он самый тяжкий.
В нем адвокату места нет.
Не прикрываюсь фальшью мелкой:
мол, кто же знал…мол, был приказ…
Итожу жизнь по крупной мерке.
Она дается только раз.
И не остыл слепящий кратер,
и магмы жар еще в груди.
Пускай скрывает жизнь Крещатик –
ты в мир гляди! и правды жди!