В час, когда сойдутся земля и небо и когда на западе встанет солнце, боги перестанут на быль и небыль разделять миры. И на самом донце лишь осталась пара заветных капель снадобья, что алым дурманит души: свистом стрел и звоном турецких сабель, - было то табу, но запрет нарушен.
Я уйду под воду, сгорю в пожаре, разлечусь на тысячи рваных мыслей, ты же знаешь: здесь не бывает правил, не бывает слишком уж точных чисел, серебро как сера на бледной коже, боль пронзает током – но боли нету. Если на обрыв заглянет прохожий - он заметит только преддверье лета, поведет плечами и путь продолжит, не заметив вод из теченья Леты. Горечь изнутри все сильнее гложет, заставляя снова искать ответы на вопросы звезд, что горят тревожно и ехидно скалятся с небосвода. То, что было истинным – станет ложным на исходе жизни, изломе года. Зеркала – на части, погасли свечи, не атлас для мертвых, а лишь рогожа. И вуаль сползла, обнажая плечи, шелком, как волною, лаская кожу. И глаза так ярко горят бедою, что других тревог не видать отсветы. Я рассыплюсь пылью, сухой травою: мятой, чабрецом и вишневым цветом. И, заклятый словом, огнем и солью, нож вошел как в масло в былую рану – пусть земля напьется нездешней кровью, перья оседают небесной манной. Подавившись криком, скривив в улыбку губы, распадусь на стихи и ноты. Что же ты стоишь? Приоткрой калитку, здесь, где раньше кречет пронзал высоты, лишь ручей звенящей ответит песней, да луна играет пучками света…
Все в твоих руках – я опять воскресну и приду на зов твой, восстав из пепла.