Я хочу Бога, перед которым мне не надо снимать обувь, не надо вставать на колени и целовать кому-то руку. Бога, который поймёт моё одиночество.
Орхан Памук «Снег»
В простенке между дверей в ванную комнату и туалет висит расписная дощечка, изображающая что-то малообъяснимое.
– Нравится тебе моё солнце? Я его у Климта срисовала и доработала.
– Как я люблю твою самоуверенность, Агата!
– Ну а что? Это была деталь на платье девушки. Без тонкостей, без подробностей.
– Пойдём ужинать, художница.
Через золотую органзу закатное солнце выглядело совершенно волшебным, одновременно знакомым и нереальным – что-то общее с работой Агаты прослеживалось, пускай и неявно. Все предметы, находящиеся в комнате, были округлы и поддерживали особую геометрию пространства. Дома не было никакой еды, кроме солёных зелёных помидоров и бездрожжевого белого хлеба, сильно отдававшего растительным – спасибо, что не машинным – маслом. От цитрусового чая несло химией, больше похожей на освежитель воздуха.
– Я сегодня Берту встретила, – пробормотала Зельфира, обнюхивая кусочек хлеба, – она долго жалась, а потом спросила у меня: «Как это могло произойти? Ты же такая мудрая и инфантильная, а Агата – настоящая сумасшедшая!».
– А ты что?
– Взбесилась. Но Берте ничего не сказала: мне не о чем говорить с теми, кто оскорбляет моих близких, – Зельфира скривилась от кислоты помидора. – Уже почти год мы живём в одной квартире, едим практически из одной тарелки, и я тебя сумасшедшей не считаю; а они видят нас раз в кои-то веки на разных мероприятиях и смеют выставлять диагнозы.
– Меня многие не любят и считают умалишённой.
– Плевать! Меня это не останавливает. И потом, как мне сказал дедушка, должен же кто-то с Арциховским танцевать…
– Арциховский – это известный советский археолог?
– Нет, это мой бывший одноклассник – толстый вонючий мальчик с вечно немытой головой. Меня в четвёртом классе учительница заставляла с ним вальс танцевать.
– О, спасибо тебе! Утешила, так утешила. Именно такой поддержки я ждала больше всего.
Зельфира наклонилась над сидящей Агатой, пытаясь обнять её. Та не противилась, но её напряжение будто бы говорило: «Нет, и так ты меня не успокоишь».
– В субботу Берта поёт в том арт-баре, в котором я стену разрисовывала. Может, сходим?
– Агата, ты думаешь, я пойду к ней на концерт, после всего того, что она о тебе и обо мне наговорила? – Зельфира от негодования взмахнула руками, тем самым выпустив подругу из объятий.
– Ну… – протянула Агата. – Ты ещё не видела те мои художества, и потом, вход бесплатный. Может, нальют что-нибудь по дружбе.
– О какой дружбе ты сейчас говоришь? С кем? Я сама тебе налью, чего захочешь, лишь бы мы в этой компании не оказывались.
Больше тем вечером они не разговаривали. Зельфира перебирала книги в своей комнате, надеясь найти чтение под настроение, а Агата то и дело подходила к холодильнику, тяжело вздыхала и отчаянно хлопала дверцей.
Круглый, откормленный милосердными гражданами голубь вальяжно прохаживался по металлическому подоконнику. Увядающие цветки сирени, приносимые ветром, время от времени прилипали к стеклу. Агата зашла в комнату к Зельфире и разбудила её словами:
– Я хочу уехать сегодня.
– Ты перебираешься в другую квартиру?
– Нет, на море хочу. Отпустишь? – шутливо спросила Агата.
– Я и прав-то таких не имею – удерживать тебя. С собой не позовёшь?
– Не позову. Я дикарём собираюсь, ты такого не любишь.
Агата без разбора сбрасывала вещи в походную сумку. Металлическая, уже не блестящая кружка летела вслед за полотенцем, на котором нарисованы два зелёных попугая с оранжевыми хвостами; там же оказались полосатые шлёпанцы, пара рубашек-туник и пачка чёрного крупнолистового чая.
– А купальник?
– Лишний груз, я голышом купаюсь. Единение с природой, понимаешь ли, – Агата заправила за уши отросшие и постоянно мешающиеся волосы, нервно добавив: – Надо было подстричься, надоело патлатой ходить.
– Будут ли какие распоряжения на время твоего отсутствия? – Зельфира хотела знать, вернётся ли Агата, но спрашивать прямо ей не позволяла то ли гордость, то ли обида.
– В морозильнике – палитра с маслом. Она, кажется, в плёнку пищевую завёрнута – не трогай, мне пригодится ещё. И, – Агата ненадолго задумалась, – закрой за мной!
Никогда ещё Зельфира не жила в одиночестве. Сначала родственники, потом бывший муж – все они не оставляли её больше, чем на сутки. Теперь же нужно было пережить десять дней в съёмной, будто бы враждебной квартире. Пытаясь занять себя, Зельфира взялась за книгу, купленную на презентации около полугода назад. Тогда автор говорила залу, глядя поверх золотоволосой Зельфириной головы, что нужно не стремиться попасть в жанр, а просто писать хороший текст. Кстати пришлась и бутылка «Чёрного лекаря», которую пару дней назад принесла Агата. Казалось, что вязкое, насыщенное образами и мистикой повествование сливается со сладким ликёрным вином и медленно обжигает нутро.
Редкая женщина не теряет своей красоты под действием алкоголя. Зельфира же быстро засыпает, ещё не утраченный девичий шарм проступает через обычную нервозность и скованность черт, а тёмные от природы губы слегка припухают, почти как у ребёнка. Такой обычно её видела Агата после застолий и празднеств.
Зельфире снился ноябрь. Удивительно, но она чувствует себя счастливой только в последнем месяце осени. Густой тяжёлый туман с моросью, ледяные, пробирающиеся под любую одежду, к самой коже, ветра, униженные своей внезапной наготой деревья – именно эта, казалось бы, гнетущая атмосфера обеспечивает Зельфире покой и гармонию.
Произнесённые однажды Агатой слова «Вся любовь начинается в ноябре» не просто перечеркнули то, о чём девушки говорили до; а забились в сознание, как иней в трещины асфальта. Зельфира чувствовала магическую, ни чем не объяснимую обязательность присутствия Агаты в её жизни.
От автобуса нужно идти километра два до границы. Несмотря на то, что был всего лишь конец мая, духота и пекло осложняли путь. В изобилии растущие там смоковницы – молоды, невысоки и не дают достаточной тени. Тугие зелёные каприфиги дразнили своей привлекательностью. Агате оставалось вытерпеть хамское отношение таможенников с этой стороны и похотливые, но безобидные взгляды – с той, и можно считать отдых начавшимся. До ближайшего, так любимого ею, посёлка идти минут сорок.
Похожий на древний храм, заброшенный железнодорожный вокзал, казалось, весь год ждал Агату. Он давал приют всем, кто приходил сюда через перевал. Агата – единственный жилец, приезжающий более или менее цивилизованным путём. К её счастью, внутри никого не оказалось. Из разбитого овального окна видна железная дорога, кусты ежевики и море.
Дикий пляж – самое прекрасное место, которое только можно представить. Если сидеть лицом к воде, за спиной остаются кипарисы и низкие, сплошь поросшие зеленью горы. По правую руку – всеми забытый пирс с проржавевшими, будто кружевными, опорами. Далеко влево виднеется мыс, на котором расположен город многовековых сосен. Совершенство, возможное лишь там, где людей настолько мало, что они не в состоянии пересилить природу.
Агата села на мокрую гальку, опустив ноги в ещё не прогревшуюся на солнце морскую воду. Неимоверная усталость от бесконечно мельтешащих перед глазами, чего-то требующих и ждущих людей, казалось, постепенно вытекала сквозь пальцы. Шорох камней и ветер вытесняли из памяти гул города и слившиеся воедино, ничего не значащие голоса. Уединение и отрешённость – необходимые условия для жизни Агаты, питательная среда для её творчества. Постоянное общение и непрерывный контакт с внешним миром, напротив, выхолащивают все силы.
Поначалу Агата даже не удивилась новым звукам, не свойственным морскому побережью. Ей часто казалось, что в её голове живут скрипачи и виолончелисты, помогающие своей игрой настроиться на эту жизнь. Впервые Агата почувствовала что-то подобное после посещения иезуитского костёла во Львове, где оркестр исполнил достаточно известную рок-композицию, не только от названия которой веяло холодом.
В нескольких десятках метров от Агаты стоял босой и растрёпанный юноша с контрабасом. Он был совершенно неуместен и притом органичен на практически безлюдном берегу ещё холодного моря. Знакомая и неузнаваемая музыка приглушалась ветром, иногда не различалась сквозь шум волн.
– Хэй! – окликнула юношу Агата и прищурилась, чтобы лучше разглядеть его.
– Хай! – ответил рыжий кудрявый музыкант, пригладил волосы пальцами и растворился в солёном воздухе вместе со своим контрабасом.
Шёл пятнадцатый день Зельфириного отчаянного одиночества. Она понимала, что Агата не позвонит, не вернётся вовремя и даже не думает, что её кто-то ждёт. Чудовищно осознавать катастрофическую ненужность единственному близкому человеку; ещё больнее от того, что никто никому ничем и не обязан. Скажи Зельфира Агате, что задохнётся без неё, та и не поверит. Или не поймёт.
Все вещи уместились в маленький чемодан, с которым вполне можно ехать в автобусе, не прибегая к услугам таксистов-стервятников. Зельфира сняла со стены Агатино «Солнце», бережно убрала в свою сумку, на его место повесила распечатанный на фотобумаге «Поцелуй» Климта и навсегда ушла из этой квартиры.