Подборка в журнале "Северо-Муйские огни" (г. Северомуйск, Россия), №2 (54) 2016 г., стр. 76
Василий Толстоус
"История не пишется с улыбкой..."
***
Вы расскажите, что же нужно делать,
чтоб я как дух был вечный и живой?
«Пожертвовать единственное тело» –
с портрета отвечал мне Кошевой.
Как тут поверишь? Может, наважденье?
Но Третьякевич с книжки подмигнул:
послушай – пусть с Олежкой мы и тени –
но кто был слаб, тот вечность отпугнул.
Тут с книжной полки, весь в дыму, Тюленин,
горящим взором смеривши меня,
сказал: «Из плена трусости и лени
нельзя уйти, не выпив жар огня».
«Но погодите, – начал я перечить. –
Я малый червь, что я могу один?»
«Да, вот такая дама, эта вечность» –
сказал с рисунка грустный господин.
Он, широко раскинув руки, реял.
С пробитых ног стекала струйкой кровь.
Висел, как встарь, ни капли не старея.
Живее всех, кто весел и здоров.
ВОЛГОГРАД
Россия – мать, я с детства знаю это,
и вот она, бескрайняя как жизнь.
У Волги тихо – солнечное лето,
а над землёй безоблачная высь.
Мне город виден лишь до половины –
я за рекой, на дальнем берегу.
Рассвет струится медленно, картинно,
окрасив крыши зданий. Наверху
звезда над Волгой гаснет. Ниоткуда,
из призрачной пучины, до небес
восходит в небо женственное чудо,
беспечно отрицающее вес.
Как будто разогнавшись для полёта,
с собой всех павших женщина зовёт,
и кажется: крылатая пехота
невидимая, движется вперёд.
Размах руки, зовущей рать на сечу,
казалось, обнимает полстраны,
а женщина нацелилась на вечность
и цели ей иные не нужны.
Всё ярче свет восхода, кумачово
бежит, врастая в лезвие меча...
...От блеска, от сверкания стального,
дохнуло время рядом, у плеча.
Когда в дыму и вое самолётов
исходят хриплым рёвом голоса,
а чей-то взгляд, что вскинут и намётан,
не успевает главное сказать, –
тогда судьба, которую не прожил,
пройдёт, сгибая тяжестью вины:
ведь это был, отысканный, быть может,
твой дед, не возвратившийся с войны.
Ему не смочь уже весь дол окинуть
и на тебя взглянуть через плечо:
ведом он Сталинградскою богиней
на небо, за сверкающим мечом.
БРЕСТСКАЯ КРЕПОСТЬ
Паломники потоками идут.
Экскурсоводы шепчут у развалин:
“Осада... Немцы... Взорванный редут...
Борьба за воду… Выстрелы в подвале…“
А на дворе иные времена:
идёт торговля розами и пивом.
В июле реже помнится война,
когда тепло и девушки красивы.
Споткнёшься невзначай о бугорок,
а их тут много – и вдали, и рядом, –
и тихо скажет местный паренёк,
что это просто гильза от снаряда,
что меж пустых, не взорванных гранат,
встречаются подчас и боевые,
что каждый год немало дней подряд
напоминают сводки фронтовые.
Вблизи ворот кирпичная стена
блеснёт под солнцем кровью то и дело.
Неглубоко прикопана война:
наверно, там, где кладка чуть просела, –
и у реки, за каменным бойцом,
что вдаль ползёт за капелькой водицы.
Его навек застывшее лицо
в потомках никогда не повторится.
Кирпич и камень: память навсегда.
Без войн и слёз все девушки красивы.
И – нет, не зря – под пулями вода
перебродила в солнечное пиво.
СЕВАСТОПОЛЬ
Спят суда на виду Севастополя.
В синем бархате барыня ночь.
Над Малаховым небо высокое
и салюта серебряный дождь.
Цвета золота, бронзы и платины
блики залпов над морем подряд –
оседают потоками ладана
над могилами павших ребят.
Столько здесь совершилось для вечности,
сила духа настолько плотна,
что большая Звезда Человечности
здесь видна из любого окна.
У дверей, провожая любимого,
дарят крестик и молят: «Вернись!» –
и от площади Павла Нахимова
начинается взрослая жизнь.
А когда возвращаются мичманы
из просоленных дальних широт,
их акацией встретит и вишнями
белый город у Графских ворот.
Пусть продлится с любимой свидание,
день и вечер уносятся прочь.
Севастополь, ты слышишь признания
в эту южную барыню ночь?
***
Всё будет. Всё случится. Непременно.
Замру не раз от пенности волос.
Но приглядись: из крепкого полена
творит безумец торс, колпак и нос.
Полки идут по жниве и посевам.
На свежий труп слетелось вороньё.
Дымится танк, покачивая зевом
разбитой пушки. Иволга поёт.
Ей нужно в краткой жизни отгнездиться
и обучить премудростям птенцов.
Ей наплевать, что корчится столица,
а запад неестественно пунцов.
Безумец ладит голову и руки,
рисует удивлённые глаза,
стучит, и кто-то в душу эти стуки
мне, словно гвозди, силится вонзать.
Над гробиком единственного сына
рождается игрушка из бревна,
и смотрит, замерев, наполовину
войной опустошённая страна.
Всё будет. Всё случится. Непременно.
Любовь опять, наверное, придёт.
Увидит и кленовую подмену
о нас уже не помнящий народ.
***
Все молитвы, чтоб выросла снова,
отряхнувшись от страшного сна,
как невеста: юна, черноброва,
бесконечно родная страна –
не дошли. А дойдут? – нет, едва ли:
нужно что-то иное, без грёз,
вороньё ведь на землю не звали –
хмурый ветер однажды принёс.
Зыбь чужих уложений и правил
отделила своих от сирот,
утопила к стране переправы,
а к врагам её – наоборот.
И случилось: положено славить
флаг чужбины, и с криком «ура!»
научать гопоту в балаклавах,
что иной – это нелюдь и враг.
И судьба, пролетавшая мимо,
опоздала в последний вагон,
где сироты по краешку мира
мчались прямо на пики врагов.
Как детей, их позвали в Россию,
заохотили: «Ну же, вперёд!»
Полегли. Закопали в озимых.
Безымянный, безгласный народ.
По ночам только души, как волки,
воют, землю целуя взасос:
«Мы для счастья рождались без толку,
и теперь умираем всерьёз».
***
Я говорю на русском языке.
Он мой родной. Родное не отнимешь!
Он в каждой перечитанной строке.
С ним первый крик и дней последних финиш.
Косноязычны первые слова
и, словно песня, пушкинские сказки.
Там спящая царевна не мертва,
а Черномор, Наина – только маски.
В стране отцов я – русская душа
и мой народ – из двух исконных, главных.
На Украине вечность сторожат
кресты церквей старинных, православных.
Родная речь – от века Божий дар.
Её терять – страшнее нет утраты
в краю берёз, акаций и чинар,
на этажах и у отцовской хаты.
***
За окошком зелёная рощица
закрывает собой горизонт,
и, едва уловима, доносится
птичья песня с отвесных высот.
Будит сердце мелодия грустная.
Мелодичные птичьи слова
повторяет, качаясь без устали,
молодая лесная листва,
и слова, расшифрованы кронами,
переносятся вверх, к небесам,
чтобы там отразились и волнами
с гулким эхом вернулись назад.
Понимаешь: слова очень важные,
ты писал их на школьной доске:
одинаково ясные каждому,
на родном для тебя языке –
и уносятся ветром и листьями
к мудрецам, накопителям дум.
А у них, средь единственно истинных,
слово «Родина» в первом ряду.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
История не пишется с улыбкой –
она скользит над реками из слёз.
Ушедших войн заржавленной ошибкой
она застыла в поле у берёз.
Упрямый ветер, время распыляя,
перенося по свету тишину,
спадёт, когда от края и до края
переметёт барханами войну,
а из земли, с недавних пор безлюдной,
опять пробьются клейкие ростки.
Стремиться к солнцу беспредельно трудно,
и вниз – корням, осколкам вопреки.
Летучий пепел, путник вездесущий,
и медной гильзы прозелень в земле,
уже не знают, что такое души,
скрывая кости белые в золе…