В столовой, забрызганной утренним светом, завтракал император. Стул был придвинут к окну, длинные прямые ноги легли одна на другую и почти касались ножки обеденного стола. Его торс, не согбённый ни единой напастью, был наклонён назад, в руках неутешительными новостями шелестела газета.
Мальчик, по неопытности молодого слуги, забрёл в столовую именно в это время. Испугавшись, он замер у порога, не решаясь ни войти, ни выйти. Царь чуть опустил газету, показывая верхнюю часть своего лица – лоб, брови, глаза – и, улыбаясь, прищурился. Маленький служка выдохнул, пробормотал слова извинений, покраснел ужасно и перед выходом из столовой бросил ещё один взгляд на императора. Глаза – царские глаза, которые он увидел, в ясности и спокойствии которых он буквально утонул, – долго ещё будут преследовать его и отступятся только перед лицом смерти.
Сейчас император отправится на прогулку с детьми, потом встретится с наследным румынским принцем, примет у себя несколько военных чинов, а вечером непременно будет читать вслух. Но даже его голос – звучный, одухотворённый, благолепный – не устоит перед забывчивостью старости и не сохранится в памяти мальчика. Ни грозная фигура императора, поставившая ногу на лопату, согнувшаяся в изнеможении от долгого труда в саду; ни французская, английская или русская речь, лившаяся вечерами из царских уст, когда он читал детям рассказы и книги; ни его «дорогая Аликс», вставляемое к месту и не к месту, просто от любви, плещущейся через край и спустя столько лет после заключения брака; ни военная выправка и блестящие мундиры, ордена и другие знаки отличия – ничто из этого никогда не вызовет в мальчике и сотой доли той упоённости величием царской души, которую почувствовал он, увидев лицо императора из-за газеты.
Умирая, верный слуга будет шептать в кругу ничего непонимающих родственников: «Глаза, глаза, в его глазах вся боль России».