Я в купе. Здесь милая старушка.
Седина, прическа, не полна.
На столе с горячим чаем кружка.
И кусочек булки у окна.
Молчалива. Взгляд порою грустный.
Ну а так, улыбчива, мила.
И еще в купе мальчишка шустрый.
И ему все надо. Как юла.
Мама у мальчишки молодая.
Тихо шепчет что-то сорванцу.
Шепотом его за все ругает
И грозится рассказать отцу.
Но угрозам мамы не внимая,
Мальчик лезет через стол к окну.
Чашку с чаем со стола роняет.
Следом булка тоже на полу.
Бабушка дрожащими руками
Булку эту с пола подняла.
Посмотрела грустными глазами
И кусочек в сумку убрала.
Завернув в салфеточку сначала.
И к окну лицо отворотя,
Очень тихо, для себя, сказала:
"Голод не знаком тебе, дитя."
А потом, когда уж все уснули,
Поезд километры отстучал,
Я тихонько старенькой бабуле
От души здоровья пожелал.
А она, как будто в оправдание:
"Я в блокаду...Очень голодна...
Хлеба нет... Есть смерти ожидание.
Да, простите..., то была война.
Но привычка хлеб беречь осталась."
Я в ответ лишь головой качал.
И меня захлестывала жалость.
Чем помочь бабуле я не знал.
А она сидела у окошка.
Свет в купе погашен был давно.
"Посижу, - сказала мне,- немножко.
Погляжу в вагонное окно."
Я пошел, принес нам чай, конфеты.
"Сколько лет в блокаду было Вам ?"
Мой вопрос остался без ответа.
Только лишь слезинки по щекам.
А потом так тихо:"Я не знаю.
Все погибли, кто мог это знать.
Ну а я, как видите, живая.
Голод был. Что можно тут сказать.
Знала только имя, не фамилию.
И как звали маму и сестру.
И еще название улиц- Линии.
Это в сердце я своем несу."
О блокаде больше ни словечка.
О конфетах, как они вкусны.
О луне, что светит, словно свечка.
О проблемах жизненных страны.
Так мы до утра проговорили.
Проводник в купе к нам дверь открыл,
И старушке: "Вы меня просили,
Чтоб за час я Вас предупредил."
Через час, прощаясь на перроне,
Ей на память ручку подарил.
Спохватился я уже в вагоне:
Имя у старушки не спросил.
Только в памяти она осталась.
И, порою, сидя за столом,
Видя хлеб, испытываю жалость.
К ней, к другим- и в горле, словно ком.