Наконец сбылась давняя мечта моего соседа деда Коли - купил он вожделенный компьютер! Недорого купил. Не купил даже, а выменял на двухгодовалую телушку Майку. У цыган заезжих. Обмен сей дед Коля произвёл несанкционированно, то-бишь, при полном неведении своей разлюбезной Екатерины Савельевны. И сделал он это именно в тот момент, когда та на «единую минуточку» забежала к куме Наталье. Как потом призналась Савельевна, она прекрасно слышала шум уличного торга: и дрожащий тенорок своего деда, и гортанные выкрики смуглолицых негоциантов, слышала даже прощальные «му-у» белолобой красавицы Майки... Но не до уличных разборок было в тот полдень Савельевне, слишком уж увлеклась она разговором с кумой: как же — с самого утра не общались, когда еще доведется...
Свою «половинку» дед Коля встретил на крыльце. По-джентльменски распахнул перед ней дверь, и, — чего отродясь за ним не водилось, — подал руку...
— Чево эт ты расшаркался? — насторожилась Савельевна. — Чево ишо натворил?
— Гы! — глуповато лыбится дед. — ты в избу-то войди, войди.
Вошла. По закуткам «прошвырнулась», под загнетку заглянула, в окно... И, словно током ее шибануло:
— А Майка наша куды подевалась? Чтой-то я на лугу ее не вижу...
Жидкая бороденка деда мелко подрагивает и вострым клинышком показывает на стол...
— Дык вот жеж она...
Глаза хозяйки свыклись с полумраком и теперь видят зорче. Чуя неладное, она шепчет:
— А енто что ишо за ящик? На столе который... На Майку чтой-то совсем не похож.
— Компютер енто, компютер, — лепечет дед, — на телушку, на Майку нашу выменял... у цыган... Японский... цыгане врать не станут!.. Вот, тута написано: «Маде им джопан»... И клаву дали, ага...
Последние фразы Савельевна слышит, словно они исходят не из уст ее старика, а из-под тугого ватного матраса... Ох, убила бы, как пить дать убила бы в тот миг, кабы не слабость минутная в рученьках-ноженьках! Плюхнулась на деревянный диван, отдышалась, отогнала мысли нехорошие... Простила. Да и сколько той жизни — пущай позабавится напоследок, недолго ему... А Майка... Конечно, жалко животину, да чего уж теперь.
Оглядела «ящик» со всех сторон, головой качает:
— Японский, говоришь?
Бац! деда кулачком в бок:
— А вот тута махонькими буквицами чево написано? «Елабужский экспериментальный завод» написано тута. И год изготовления... Не то шестьдесят третий, не то тридцать шестой — не вижу без очков. Так что енто нашинский аппарат, совейский... Эх, ты, жопан ты мой лысый елабужский!
Савельевна улыбнулась и дед Коля засмеялся, меленько так, словно ягненочек заблеял.
— Ладно старый, — совсем смирилась хозяйка, — теперича кумекай, кто налаживать его будет. Ты-то у меня только по толченой картохе спец...
— За Федькой сбегаю! — воскликнул дед, — Федька и наладит. Вот прям щас и сбегаю!
...Федька, вечно бухой и безвременно уволенный сорокалетний тракторист, долго сопел над диковинным аппаратом, густо чадил «Примой», поминутно сморкался и крепко матерился. И сделал ведь — заработало! За магарыч устроил деду ликбез (бабка обучаться отказалась наотрез).
Два месяца Федька «ликбезил» деда Колю; два сорокалитровых бидона самогонки выдули учитель с учеником. С неменьшим усердием занимались бы и дальше, ежели б алюминиевая кружка не стала обескураживающе звонко громыхать о днище емкостей. Вот тогда Федька сказал, как отрезал:
— Усё, дядь Коль, я того... ик! Пошел я, а то... ик!
Федька не пояснил, что означало загадочное «а то»; в прочем, в пояснении оно и не нуждалось. Сервисное обслуживание он взял на себя: «Если шо — зовите. Я завсегда...»
И подсел дед на интернет. Опутала его дьявольская паутина, крепко в полон взяла. Ни в сад его теперича, ни в огород не докличешься! Глядит баба Катя в черные от копоти угли избы и горестно головой качает: «От собственной паутины избавиться недосуг, а тут еще и всемирная на нашу голову...» Жалуется Екатерина Савельевна куме Наталье: «Уж не знаю что и делать с дедом. Надысь кричу ему, — в шутку кричу, — мол, сколько можно в ентом тырнете торчать! Лучше б говорю, снег от крыльца отбросил; так намело, что выйтить неможно... И пошел ведь, старый дурак. Взял в сенцах метлу, лопату и пошел... В середине июля! А вчерась, представляешь, ближе к утру проснулась я по нужде, глядь!, а деда мово рядом-то и нету; уж и простынка, на коей он возлежал, поостыла... В избе темно, а из передней, свет мерцающий в щель дверную бьется. Я — туды. Приоткрываю и вижу: сидит мой дед на табурете, ножки по-турецки поджавши, сидит и, кажется, не дышит вовсе — так интересно ему, что по тырнету показывают. Подкралась я тихохонько, зырк! из за его плеча... Кума, поверишь ли, обмерла я, такую срамотищу увидевши, такую, что и сказать стыжусь! Сядь, я на ушко тебе... Ох, боюсь, что он и со мною захочет подобное сотворить, ох, боюсь, кума! Ага, метнулась я за кочергой, пулею - назад и кричу: «Ах, ты, кобель паршивый, так вот ты чего тут смотришь! И зенки твои не лопнут от стыда!» Его и заступорило: то на меня таращится, то на экран... Мнится ему, что и спереди картинку показывают и сзади: спереди — красотка неглиже, сзади костлявая старуха в ночной рубахе с кочергой... В общем, гляди - не хочу! Очухался, порты подшморгнул да и журавлем в кухню. Заперся и орет оттэдова: «Катюша, со мною что хошь делай, токмо аппарат не трожь! Не трожь, пожалуйста, аппарат!» И следом: «Никто-о не сравнится с Матильдой мое-е-ей!» Ну, вылитый Шаляпин! Как, скажи, такого накажешь? А когда гневливость моя совсем иссякла, полезла я на полати и деда с собой призвала — неча ему на кухне с прусаками тусоваться.