Где травы, где бабочки - с вишней за детской щекой,
деревья - за взрослой щекой - кроют душу от дятла,
прадетство моё паутиной безветрой обмякло.
Истлело, иссякло в обмылок почти никакой.
Мохеровой ночью в исполненной храпа груди
ютится заветное. (благо, хозяин в отрубе)
Бывальщины блеклой шуршат лепестковые губы,
обрывки шептаний сшивая в лоскут: "приходи!".
Затих, в синей дымке запёкся былинный Тибет.
От смрада людского отходят проулки Пекина.
Мой храп унимаю. Берусь вспоминать о себе.
Хоть после из дрёмы не выкрою мига едина.
Легко постучится, в цветную пижамку одет,
внучок, мне одолженный сыном. И голосом звонким
в мой глаз приоткрытый пальнёт:
- Добраутречка, дед!
Скажи, разве правда, что был ты когда-то ребёнком?
Не встать одним махом - ворочаться долго, кряхтя,
так, будто бы гвозди забили - в меня - мимо гроба.
Глазища открыв наконец-то (и полностью) оба,
отвечу без тени сарказма:
- Не помню, дитя...