небольшой реквием)
посвящается вечной памяти
моим дорогим и любимым родителям…
1
в неизвестность,
во мрак, в никуда,
по транссибу
с тихой скоростью,
как похоронный процесс,
в этих смертных вагонах,
влекомых насильно
паровозом гудящим
с портретом вождя,
где смешались,
как мусор, слоями с навозом,
на восток – навсегда
в холода уносились –
недобитые сталиным
судьбы
2
душной ночью
июльской глухой
сорок страшного года,
когда город забылся
в сладчайшем из снов,
в него тихо вползла
машин превеликая стая,
в переулках она
залегла до утра,
жертв своих ожидая,
чтобы вдосыть наполнить своё
вечно голодное
черное чрево –
сотни юных бойцов
с карабинами наперевес
тихо крались к домам
обреченных
3
о, жестокость!
сорвав
от глубокого сна и постели,
как зверей
брали тихо, без шума
и гона собак,
даже тех, кто от боли
кричал в колыбели,
брали всех,
невзирая на возраст
подряд, кто попал
в эти черные списки
врагов из народа…
эти черные судьи
жизней и судеб,
те, кто с честным лицом
коммуниста
исполняли с душой
всенародные чистки
4
стук приклада
в окно или дверь,
или запросто в душу,
вид трясущихся в страхе
почти обнаженных людей,
и святая покорность
отдаться
пред силой великой,
беззащитность
и смятость рубашек ночных,
возбуждала мозги,
кровь гоняла по жилам,
предвкушая
вкрутить на погоны звезду.
легкой поступью шли,
фонарем тишину разрезая,
победившие зло на войне,
офицеры
5
вы такая-то?
да и муж ваш
такой-то сякой-то?
одевайтесь!
на сборы всего лишь пятнадцать минут
обвиняетесь в чем?
да пощады к врагам у нас нету.
в списках вы,
а у нас ни за что
просто так не берут.
что? младенец больной?
ну, так это не наша проблема
так, кончай разговоры,
и давай собирайся живей,
а не то не доедешь живой
куда надо
а куда?
куда надо туда
и поедешь
6
командир! –
прямо в ухо шепнул
конвоир офицеру –
баба есть,
а ребенка-то в списочках нет.
как же быть –
разделить мать с дитём
это хуже убийства.
а в ответ: - рядовой!
выполняйте приказ без раздумий!
без приказов –
победы в войне
нам вовек не видать!
наше дело телячье –
мы работаем только по списку,
посмотри, там печатей
каких только нет.
забирай же её
а ребенка оставь,
а потом разберутся без нас
кому надо
7
заурчал грузовик,
но не смог её крик,
ну, никак пересилить,
и каталась на досках его,
задыхаясь от смертной тоски.
вдруг второй конвоир
саданул что есть сил по кабине:
командир!
мы ее к эшелону, гляди,
не дотянем живой!
хочешь, я поклянусь,
побожусь всею властью советской
что нет сил видеть, как
убивается мать!
помню сам, как моя
по отцу убивалась, да так,
что ребенком остался я в полном
сиротстве
8
да хрен с ней! –
прохрипел командир –
откричится да отревётся!
бабы сильные, знаешь, а я
выполняю приказ!
конвоир тут в ответ: –
а душа твоя, после
чего тебе скажет?
есть ли мать у тебя?
и, наверное, сына всё ждет?
офицер вдруг, как надо
глотнув перегретого спирта,
фляжку ткнул конвоиру
чтоб тоже глотнул,
за баранку схватился,
и крикнул водителю сухо –
повертай-ка назад!
мы забыли забрать
и ребенка
9
целый месяц
вёз тот эшелон
горемычный
под маток, ненавидящих всё
конвоиров-солдат:
обреченные взгляды
старушек невинных,
и младенцев грудных
недокормленных крик,
и немые глаза,
омертвлённые
страхом и жутью,
и тягучие песни,
что души до боли дерут,
и стенания,
стоны духом упавших –
оглашая нещадно пустыни
тайги
10
но нежданно
в таёжном углу,
у поселка, забытого Богом
эшелон вдруг застрял,
и сбежались мгновенно к нему
сотни женщин простых
с узелками еды и бинтами,
и, конвой оттолкнув,
по вагонным прорехам
протолкнули свои узелки,
но увидев младенца у матери
почти неживого,
слезы брызнули и заголосили они: –
нам отдайте его,
а не то пропадет ваш мальчонка!
вот наш адрес,
его выходим мы, а потом
вам его возвернём
непременно
11
исхудавшая –
кожа да кости –
ну, просто врагиня народа,
вместо голоса – хрип
вместо глаз – океан немоты,
видя помощи рук протянувшихся
искренних женщин,
поклонилась она,
но кровиночку не отдала.
а из глаз покатилась слеза,
и, сорвавшись с ресниц,
тихим звоном разбилась
на уснувшем, иссохшем
и грустном лице малыша,
эшелон вдруг пошел
еще долго за ним –
кто бежал, а кто шел –
эти странные люди с добротой
вековечной
12
сквозь июльский
нещадный угар
и зной нестерпимый,
без стоянок, без пищи, воды
ну, а клозет,
кто куда как умел
сам придумывал каждый.
и, уже не стесняясь почти,
и глаза опустив,
за свой срам у НЕГО,
он молил о прощенье
среди сотен таких же
потупленных глаз,
и мечтал поскорей
о любом избавленье,
даже смерти просил,
её не боясь
13
а в вагоне одном,
где оконце вспотев
от прокисших людских испарений,
от жары и прохлады
уральской ночной,
всё манило к себе
одного человека худого,
и лицом
пожелтевшим от боли души.
он на этом стекле
рисовал указательным пальцем
имена, человечков
и свой маленький дом,
что в ту ночь
при аресте его
захватил постаревший
завистник иуда,
оболгавший по злобе
согласно советам
вождя
14
человек
всё чертил
и болела душа, и страдала.
ничего он не знал
ни о сыне своём и жене.
а с собой при аресте
успел он схватить
лишь один чемоданчик,
где лежали
одни распашонки и фото родных.
но вот вздрогнул железом
вагон окаянный,
и рисующий палец
воткнулся
в стекольный разлом.
кровь заткнул он тряпьем,
как попало,
оторвав от несвежей рубашки
своей
15
день проходит,
другой –
он с нарывом
лежит в лихорадке.
на четвертый –
в вагон вдруг вошла медсестра
и сказала: –
сейчас мы залечим ваш палец.
и, достав свой журнал,
лишь спросила его, как зовут.
всё, как нужно
она аккуратно вписала,
но потом вдруг спросила,
странно взглянув –
а вот женщина в первом вагоне,
что с ребенком, увы, умирающим
кстати,
а фамилии ваши так схожи.
и не ваша ли это
жена?
16
так и встретились
снова они
в своем горе, в одном эшелоне.
знать судьбу их ОН им
для чего-то хранил.
пусть в сибирь,
пусть в тайгу,
были властью
как звери гонимы –
освященная
Господом встреча,
и в любви
разделённых насильно,
всё равно состоялась,
как бы «ветер»
всевластный и злой
у любви не сдирал
паруса