***
Футбольные поля семидесятых...
На Туполеве белом полечу
на нулевую скучную ничью
в Алма-Ату, на матч Кайрат - Карпаты.
***
Самолетик пытался прорваться в соседний сон
через грозу, три раза, но возвращался на мой балкон.
Его отказывались принимать в спокойную мглу полета.
Нам нет преград - говорил он и снова взлетал,
трясся во мгле и летел назад.
Звезды зажигались то там, то тут.
Облака сплетались в мертвые волосы.
Пилоты ходили всю ночь по балкону,
обсуждали траекторию и маршрут.
Потом один из них подошел к окну
и сказал незабываемым голосом:
Когда успокоятся воды, наступит возвращение,
а потом придет шторм, и настанет разлука.
***
Такой тяжелый черный дождь по всей земле,
закрыты окна в домиках усатых,
горит огонь подобием заката,
скорей согреться у камина б мне
и прочитать две книги из двадцатых.
Перебегает почтальон с места на место,
промокло фото в черном паспорту,
и в это время позднее в порту
швартуется корабль неизвестный.
Он уплывет под утро в ночь и грусть,
я не услышу ничего и не проснусь.
***
Он в космосе напоминал хулигана, не путника.
Огнем пылали его два глаза.
Он рвал антенны русского спутника,
словно колючки дикообраза.
***
Там в лесу должен быть мой отец.
Я лес исходил из конца в конец.
В чащу темную пробирался, сопровождал по полям стада.
Что это было - фрагмент из сна?
Но ночь была, как всегда, темна,
и никакого, увы, моего отца
в лесу этом не было никогда.
Я шел домой, на лбу капли пота.
Но руины коровника подтверждали,
что точно был здесь когда-то кто-то.
***
Думал о многом: о расстоянии до дальних стран,
думал про смыслы разные и слова,
думал о маме-папе.
А в это время командир корабля Арсен Чилингарян
приземлил меня с рейсом аэрофлота 1142,
так незаметно меня приземлил
в Анапе.
Казачий романс
Во мрак геродотовый, в смурь и слепь,
в бурке черной, в большой папахе
скачет через сырую степь
мужик-петух - муж черепахи.
Утром в садах разгоняет скуку:
преследует недругов-иностранцев,
вечером привлекает к себе супругу
и забивается к ней под панцырь.
***
Жить бы в захолустном городишке,
в старом кирпичном доме на холме,
над широкой нищей рекой.
Чтобы пахло внутри нафталином,
чтобы солнечные лучи
спотыкались о треснувшие по диагонали стекла.
Чтобы кирпичи царапали тени бредущих мимо.
Я ждал бы-встречал-снова ждал.
Ночевал бы у воды, у шпал.
Среди маршрутов и потоков,
порою невидимых, порою зримых,
различал бы приближение чье-то
и чье-то движение мимо.
***
Мне приснилось, что глазами навестившей меня дочери
видел себя в дурдоме. Я ел дурдомовские суточные щи
с каким-то зверским аппетитом, низко склонившись
над пожелтевшей треснувшей наискосок тарелкой.
У следившей за мной медсестры на глазах блестели слезы.
Я тоже себя жалел, хотя и успокаивал дочь доводом,
что б'ольшая часть моей жизни была счастливой.
Медработница так отчаянно сочувствовала моим руинам,
что мне в какой-то миг показалось,
что я еще не совсем испарился из этого бытия.
Мне вдруг захотелось тоже попробовать суточных щей,
слизнуть слезы с глаз одинокой сорокапятилетней медсестры,
попробовать вырваться из дурдома и сделать ее счастливой.
Дочь погладила меня по голове и согласилась с этой идеей.
***
Армейскую чистую воду из фляги
пью, словно детские грезы свои.
В воздухе этом так много влаги,
но в воздухе этом нет любви.
Плывет похожая на ладью
жизнь высотная. Забыт, не востребован,
побреду по нищим улицам неба
навстречу утреннему дождю.